Синицын сидел за столом, его лицо было в красных пятнах, под кожей щек ходили желваки, глаза смотрели недобро.
— Так опозорить нас, советских людей, в глазах поляков… Нет, нет! На это способен только враг, — возмущался Волошин.
— И мы найдем его! Вытащим из-под земли! — сказал Синицын. Помолчав, он добавил: — В одном я твердо уверен: наш партизан не мог этого сделать… Не иначе — это дело рук человека случайного в наших рядах…
— Иначе и быть не может, — сказал Королев, — а пропажу мы разыщем, чего бы это ни стоило. За этим меня вызывали?
— А что, разве не серьезное дело? Вот и включись в поиски… — сказал Синицын.
Обязательно.
… Мы нашли пропажу и стали именовать эту историю «Рубин».
Учитель, которому пропажа была нами возвращена, подружился с чекистами, заходил к ним, рассказывал о довоенной Польше, о своих родственниках, о жизни «под Гитлером».
Чекисты не оставались в долгу.
А когда учитель узнал, что Синицын знает и любит Мицкевича, — совсем растаял.
Однажды поляк случайно обмолвился, что его свояк — капеллан в том самом филиале Люблинской тюрьмы, который нас интересовал в последние дни.
Чекисты решили использовать эти связи для перепроверки сообщения Икса. Нам было важно узнать, кто из эсэсовцев или работников гестапо руководит делами в филиале тюрьмы и что там происходит в последние дни. Попросили учителя съездить в Люблин, «посмотреть, как живет там свояк, какие там новости». Он понял нас и отправился в Люблин. Для удобства мы называли учителя в наших сводках Игреком.
Результаты поездки подтвердили догадки чекистов. «Опекал» тюрьму штурмбаннфюрер Вернер Функ. Игрек рассказал со слов свояка, что Функ в последние дни из тюрьмы не отлучается, вызывает на допрос заключенных и, что бросается всем в глаза, только отпетых бандитов.
— Следует ожидать гостей! — потирал руки майор Синицын. — Ну что же, устроим им хороший прием!
Чекисты проинформировали командиров подразделений, предупредили оперативных работников.
Между тем положение партизан-волопшнцев становилось вое тяжелей. Немцы окружили их крупными подразделениями моторизованной полевой жандармерии и кавалерийской группой в 2200 сабель, были у них и танки.
Был ясный зимний солнечный день, когда майору Королеву, находившемуся в штабе вместе с дежурным по гарнизону помощником начальника штаба по оперативной части Иваном Семенюком, доставили записку командира батальона Грищенко. Он писал:
«… Препровождаю задержанного нашими бойцами подозрительного человека. Говорит, что бежал из Люблина, из тюрьмы и, узнав о том, что в этих местах действуют советские партизаны, решил присоединиться к ним, чтобы бороться за родную Польшу против фашистов».
— Доставить задержанного! — приказал связному Королев и, обратившись к Семенюку, предложил ему вызвать немедленно в штаб переводчика Андрейку.
Это был мальчик из Польши, на глазах у которого гитлеровцы вырезали всю его семью — отца, мать, двух сестренок и брата. Чудом ему удалось спастись. Он долго скитался в лесу, встретился с нами и теперь был побратимом нашего коменданта Ивана Коржа.
Андрейка прекрасно владел польским языком и удовлетворительно русским.
Вскоре он вместе с Семенюком явился в помещение штаба.
Ввели задержанного. Это был сутулый мужчина среднего роста, лет тридцати пяти, худощавый, лысый, с угрюмым выражением чуть рябоватого лица. Несуразной шишкой торчал крупный нос. Одет задержанный был бедно. Держался спокойно. Разве слишком часто опускал глаза.
В глаза бросался громадный кадык, бегавший то вверх, то вниз под кожей морщинистой шеи.
— За что, дорогой гость, сидел в тюрьме? — спросил Семенюк.
— Увел двух коней из-под Белгорая.
Королев и Семенюк переглянулись.
«Обычные кадры гестапо», — промелькнула у обоих одна и та же мысль.
Человек шумно проглотил слюну.
— Что с вами? Вам нездоровится? — спросил Королев.
— Он говорит, — перевел ответ Андрейка, — что очень голоден… двое суток во рту маковой росинки не было.
— Накормить! — приказал Королев.
Семенюк распорядился, и через десять минут в избу внесли порядочных размеров чугунок с наваристым жирным борщом, кашу и ковригу хлеба.
Задержанный ел как одержимый.
Опорожнив чугунок, отвалился, наконец, от него, еле дыша. Через силу видно съев еще с полтарелки каши, сидел на лавке, хватая раскрытым ртом воздух, будто вытащенная на берег рыба.
Временами «гость» судорожно дергал ногой.
— Что с вами? Что вы ногой все дергаете? — подошел к нему Семенюк.
— Судороги, больная нога, — перевел Андрейка.
— Ах, судороги! Что ж молчали? — воскликнул Семенюк. — Я же доктор, я вас быстро вылечу, — и он подошел вплотную к задержанному.
— А ну, пан, посторонись, говорят тебе. Живо. Ну!
Наклонившись, Семенюк вытащил из-под лавки небольшой походный мешок, с которым задержанный был доставлен в штаб.
— Твой мешок?
«Гость» побелел.
— Твой? Так чего же ты его, голубчик, ногой все дальше под лавку пытался загнать? Ай-ай-ай! А говоришь — судороги. Вот и вылечил я тебя сразу. Видишь, какой я доктор! Ну теперь давай глянем, что в мешке.
Семенюк не торопясь развязал мешок и встряхнул над столом. Из мешка выкатилась бутылка с водкрй, начатая буханка пшеличного хлеба, брусок сала — килограмма полтора, а затем посыпались польские «злоты» — триста злотых…
— Та-а-к, — сказал Семенюк, — вот теперь видно, какой ты голодный. Значит, двое суток ни крошки хлеба в глаза не видал, ни копейки денег, еле ноги тянешь. Ну ничего, мы тебя быстро поставим на ноги!
Семенюк приказал:
. — Весь брусок сала съешь, до крошки! Ты же голодный. Ешь, сукин сын, сало!
Рухнув на колени, человек завопил: «Пожалейте! Все, все расскажу! Только сала не надо! Не надо сала! Не надо!»
Задержанный сообщил нам, что группу уголовников — отпетых бандитов Функ пытался забросить к нам как своих агентов.
Было их восемь. В группе заключенных их вывели на работу и дали возможность бежать.
Задание штурмбаннфюрера Функа агентам было конкретным: разыскать советских партизан, влиться в их ряды под видом патриотов и во время первых боев в удобный момент уничтожить командный состав штаба, а затем командиров подразделений.
Не полагаясь на память уголовников, гестапо снабдило агентов вопросником, а также списком сел, где надо было искать партизан. Вопросники напечатали на кусках полотна и зашили в одежду.
Выполнив задание, агенты должны были сбежать и явиться с паролем «08» и чайной ложкой в ближайшее отделение гестапо или полиции.
Обо всем этом сообщил на допросе «закусивший» у нас агент «Дембовский» — такова была его кличка в гестапо. Вопросник конокрад извлек из подкладки старой облезлой шапки и передал нам.
Вошедший в этот момент связной доложил, что получено донесение от командира второго батальона Перепелицы о задержании человека, который вел себя подозрительно.
Доставленный к Перепелице человек заявил, что бежал из Люблинской тюрьмы, и, узнав о том, что вблизи Янува появились партизаны, решил «вместе с ними воевать против извергов-фашистов».
— Давайте сюда задержанного! — приказал майор Королев.
Вошел в сопровождении конвоиров высокий тощий человек с землистым цветом лица, в рваном полушубке, в ботинках с обмотками.
Увидев Дембовского, вошедший оторопело глянул на него и попятился к двери.
— Что, узнаешь дружка? — спросил у него Семенюк.
— Нет, пан… не знаю… не знаю… ей-богу, не знаю… Никогда не видел, — скороговоркой, по-польски ответил высокий.
— А вы, Дембовский, знаете, кто это? — спросил Королев.
— Как же не знать! — Дембовский, ухмыляясь, глядел на высокого, — хорошо знаю. В одной камере с ним сидели. Я — за коней, он — за грабеж с убийством. Э-э, Казикг ие выйдет. Говори тут все как «на духу»…
— Я не знаю его! Он сумасшедший, плетет сам не знает что. Никогда не видал его! Не верьте ему! Он вас обманул!
Дембовский продолжал ухмыляться:
— Поздно, Казик! Я начальникам-партизанам все рассказал: и про вопросник, и про штурмбаннфюрера Функа. А твой где вопросник, небось в кальсоны зашил?
Казимир побледнел.
— Э-э, пан, — сказал Семенюк, — коли так, скидай кальсоны, ну, живо! Куда вопросник девал?
— Да не в кальсонах же — в обмотке, — выдавил из себя Казик.
— В обмотке? Разматывай!
Вопросник был такой же, как и у Дембовского.
Казик — он же Конь (кличку дали гестаповцы) подтвердил все, что рассказал Дембовский.
Остальные шесть агентов Функа сообщили то же самое. Допросив агентов, Синицын и Королев отправились с докладом к командиру бригады. Командир бригады приказал пятерых расстрелять, а троих использовать для дезинформации противника.
«От этих своих агентов немцы должны узнать о наших планах, наших намерениях и действиях в ближайшие дни. Давайте подсунем гестапо самые «точные» сведения о том, куда мы направляемся…»
Под вечер по большаку, выходившему из села Вельки Рудни, где мы находились, потянулись на юг партизанские роты, две пушки, пять подвод санитарной части и два взвода разведки.
Часть бойцов грузила пулеметы и снаряжение.
Было светло, и проходившие друг за другом, с интервалом в двадцать-тридцать минут, трое «беглецов из тюрьмы», которых сопровождали партизаны из комендантского взвода, наблюдали спешную подготовку партизан к эвакуации на юг.
В суматохе агентам удалось ускользнуть.
Еще через час дан был приказ всему личному составу партизанской бригады выйти из Рудни в северо-восточном направлении.
— Конечно, — оказал Королев Волошину, — кто-нибудь из агентов Функа придет в полицию или в гестапо, будет допрошен и под присягой даст показания, что партизаны ушли на юг… своими же глазами видел.
Впоследствии через людей Здислава, проникших на работу в немецкие учреждения, мы узнали о том, что маневр себя оправдал.
Действительно, двое из трех агентов Функа явились в гестапо и сообщили об уходе партизан на юг.
Через несколько дней гестапо убедилось, что игра проиграна — агенты Функа провалились, а партизаны исчезли, выйдя из-под намеченного карателями удара. Оба «посланца» были повешены по обвинению в связи с советскими партизанами.
А польский рейд партизан продолжался.
ПЕСНЯ О СОКОЛЕ
Несколько лет тому назад я возвращался с Украины в Москву.
По дороге решил заехать в Киев повидаться с Сидором Артемьевичем Ковпаком.
В Нежине была пересадка, и под вечер я сидел уже в купе вагона скорого поезда в обществе двух девушек и молодого человека лет двадцати трех. Буквально через десять минут я все о них знал.
Знал, что они студенты-медики, что возвращаются после зимних каникул в Киев — к месту учебы, знал, что их однокурсники — Оксана с Петей — отстали в Бахмаче от поезда и приедут в Киев утренним поездом, знал, наконец, кому с какой начинкой пирожки дала на дорогу мама. Девчата, встретившие меня сдержанно, очень скоро «оттаяли»: шутили, смеялись, угощали меня чаем и пирожками.
' Парень сидел в картинной позе — откинув голову назад, прищурив глаза, бренчал на йидавшей виды гитаре и под нос напевал какую-то песню: впервые я услышал этот мотив, и он, признаться, тогда на меня особого впечатления не произвел.
Так обычно бывает с малознакомым мотивом, так было и с этим (мотив украинской песни «про рушничок»).
Но вот студент взял звучный аккорд на гитаре, подмигнул девчатам, откашлялся и… я невольно прислушался:
Рiдна маты моя,
Ты ночей не доспала,
И водила мэнэ у поля,
край села…
Пропев два куплета, студент перешел на другой мотив.
— Юра! Прошу вас: спойте еще раз.
И видно, в голосе моем прозвучало что-то такое, что заставило спутников обернуться в мою сторону.
— Пожалуйста! — и студент снова запел о старенькой матери, провожавшей любимого сына в путь-дорогу.
Но я не слышал уже песни, мыслями я был далеко за линией фронта, где когда-то бушевали военные грозы.
… Он не был Героем Советского Союза, не командовал за линией фронта чекистской оперативной группой, не носил высокого звания. Он был просто одним из чекистов, переброшенных в тыл врага для выполнения специальных заданий, одним из сотен тысяч патриотов, которые могут сказать о себе словами поэта:
Наши силы война проверяла муками,
Метила нас шрамами, рубцами.
Перед нашими детьми — сыновьями и внуками Нам не стыдно предстать рядовыми бойцами.
Звали его Петром Головко.
Молодой человек среднего роста, с густой шапкой каштановых волос, с живыми ясными глазами, с хорошей улыбкой на открытом, чуть скуластом лице.
Лучший в отряде запевала, до сих лор чекисты помнят его любимую песню «Я уходил тогда в поход, в суровые края», первый танцор среди наших разведчиков, общий любимец.
Душевный, веселый парень…
Веселый! Впрочем, один раз я видел Петра хмурым, сосредоточенным. Было это на марше. Головко шел, повесив голову, положив руки на автомат. Уже после он мне рассказал о том, что тоска сердце грызет, покоя не дают мысли о матери.
«Старенькая она у меня — одна на всем свете родная душа… и я один у нее. Небось глаза выплакала не дождется, когда я с войны этой проклятой приду…»
… Короткий октябрьский день подходил к концу, когда я верхом по глухой заброшенной лесной дороге подъезжал к поляне. Отсюда недалеко было до нашего лагеря.
Лошадь шла шагом, и бесконечно длинным казался багряно-желтый пушистый ковер, по которому мягко, с шорохом ступали ее ноги.
Лес был наполнен удивительно тонким сухим ароматом. Над головой тихо шелестели кроны высоких бронзовых сосен, легко качаясь, как в сказочном вальсе, вели хоровод молодые березки, и было прекрасно золото листьев, трепетавших в холодной синеве неба.
Но вот наступили сумерки, стал накрапывать дождик, я пришпорил коня и вскоре услышал голос лежавших в секрете товарищей: «Семь! Семь!»
— Четыре! — сказал я в ответ.
Семь плюс четыре — одиннадцать — это был сегодняшний пароль.
В штабной землянке я застал командира и комиссара. Мне бросилось в глаза, что оба они чем-то озабочены.
Командир отряда сидел на лавке, чистил оружие и напевал:
… Ах ты, ноченька,
Ночка темная…
А комиссар задумчиво курил трубку и что-то рисовал на краях лежавшей на столе карты.
— Случилось что? — спросил я. — Что вы оба невеселые будто?
— Пропал Головко! Головко пропал! — скороговоркой сказал командир.
— Как пропал?
— А вот садись, послушай!
Оказалось, пока я был на задании, в лагерь возвратились разведчики Коржиков и Пушкаренко с донесением из почтового ящика, коим служило дупло старого клена. Донесение было от… дяди Кости… Этим именем был зашифрован советский человек, по заданию Головко проникший в немецкую комендатуру и работавший там переводчиком. Донесение было доставлено Петру, а еще через десять минут он явился к командиру отряда:
. — Дядя Костя срочно вызывает на встречу по большому вопросу!
— А где же донесение?
— А вот! — Головко поставил на стол лукошко из березовой коры со сломанной ручкой. На дне лежало несколько старых темных грибочков и один гриб побольше, светлый.
— Ничего не понимаю! — сказал командир.
Комиссар улыбнулся, засмеялся и Головко:
— Товарищ командир! Да это же наш с дядей Костей лесной код: большой белый гриб означает, что есть срочный большой вопрос и встретиться надо как только стемнеет — об этом говорят темные вот эти грибочки…
— Ну хорошо, а где же ты с ним встретиться должен? Об этом же тут ни слова не сказано.
И тут полный порядок, товарищ капитан: встретимся мы у сломанной бурей березы. Лукошко-то это из коры березы и ручка сломана…
Командир только руками развел. Петру на дорогу к месту встречи и обратно нужно часов семь-восемь. Капитан просил не задерживаться.
Прошло восемь часов, прошло дважды восемь, сутки уже миновали, двое суток, а Головко не возвращался.
Беспокойство товарищей передалось и мне. Сидим в землянке, молчим, размышляем о том, что могло приключиться с ним, и вдруг… шум, голоса и знакомое:
… Я уходил тогда в поход…
Распахнулась дверь, и в землянку вбежал Головко — грязный, усталый, измученный — одни глаза озорно сверкают, на заросшем лице усмешка…
— Петро! Головко! Наконец-то!..
— Вое в порядке, товарищи!
И он рассказал:
«Дядя Костя сообщил, что в районный центр приехала группа немцев во главе с генералом. Провели совещание и приказали коменданту «очистить районный центр и околицы от местных жителей. Всех русских под конвоем направить к ближайшей станции для отправки на работу в Германию».
— Мало того, — добавил дядя Костя, — немцы собираются строить у самого районного центра важный военный объект. С генералом прибыла группа инженеров — специалистов по радио…
Забегая вперед, скажу, что выстроенная немцами радиолокационная станция воздушного наблюдения, оповещения и связи нами была уничтожена.
Выслушав дядю Костю, Головко дал ему указания: выяснить когда, по какой дороге будут немцы вести наших людей к станции, состав конвоя, вооружение. Договорились встретиться на следующий день. Дядя Костя не пришел, не явился и через день. Только к концу третьих суток ему удалось проскользнуть незамеченным из села в лес.
Выслушав Петра, мы решили разгромить немецкий конвой, спасти наших людей от фашистской каторги.