Мама вообще была миниатюрной женщиной, а тогда из-за голода и вовсе стала похожа на девочку-подростка, а я, десятилетний, – на пяти-шести-летнего мальчика. Постелив около кушетки, на которой он лежал, найденную в квартире дорожку-половик, мы, собрав все силы, сумели свалить на нее труп.
Только на следующий день мы с мамой, взявшись за концы половика, начали пытаться вытащить труп из кухни. Сейчас я уже не помню, сколько времени мы вытаскивали его за дверь, хотя старались сделать это побыстрее, чтобы не выстудить кухню, ведь в прихожей в это время была практически уличная температура. Термометра у нас тогда не было, но снег и лед лежали на подоконнике в прихожей.
Далее необходимо было перетащить труп в столовую, в которой он мог бы лежать, не разлагаясь, достаточно долго, пока не удастся его отправить на кладбище. Самым сложным делом оказалось перетащить труп в столовую из прихожей, поскольку нужно было преодолеть две или три ступеньки вверх. Нам пришлось буквально перекатывать его со ступеньки на ступеньку, чтобы поднять в столовую и там оставить.
О том, чтобы лично сопровождать тело на кладбище, не могло быть и речи: нам с мамой даже до ближайшего, Смоленского, находившегося от нас в трех километрах, было бы не дойти! Убирали и увозили трупы с улиц, из подъездов и подворотен в то время специальные санитарные команды, но по квартирам они не ходили, и ждать их прихода было бессмысленно. Однако через несколько дней к нам поднялись и постучались в квартиру двое мужчин-дистрофиков, которые предложили за буханку хлеба забрать и отвезти тело Миши на Смоленское кладбище на санках. Помню, что мы могли им дать только полбуханки, но они согласились и на это.
Никогда не забуду стук обледеневшего тела о ступеньки, когда они его стаскивали вниз. У нас с мамой не было сил, чтобы проводить отчима в последний путь хотя бы до парадной! Кто знает, может быть, они бросили его на улице тут же, около дома, где он был подобран санитарами, свезен на кладбище и похоронен в братской могиле!
Никогда не забуду стук обледеневшего тела о ступеньки, когда они его стаскивали вниз. У нас с мамой не было сил, чтобы проводить отчима в последний путь хотя бы до парадной! Кто знает, может быть, они бросили его на улице тут же, около дома, где он был подобран санитарами, свезен на кладбище и похоронен в братской могиле!
К сожалению, мне до сих пор неизвестно кладбище, где он мог быть похоронен! Как известно, самое массовое захоронение блокадников находится на Пискаревском мемориальном кладбище, где, по официальным данным, покоится 500 тысяч жителей, а на самом деле около миллиона! Дело в том, что в советское время истинные цифры погибших за время блокады преднамеренно занижались. Судя по всему, основной причиной этого являлось недоброжелательное отношение московской власти к нашему городу (вспомним Ленинградское дело 1949 года с массовыми репрессиями), а также плохой учет количества погибших.
Кроме Пискаревского кладбища братские могилы, но не такие крупные образовывались почти на всех других крупных кладбищах города, например Серафимовском, Волковом, Большеохтинском, Богословском и других. Что касается ближайшего к нам Смоленского кладбища, куда, по логике, должны были свезти Мишу, то там я братскую могилу не обнаружил.
Я с чувством глубокой благодарности вспоминаю своего первого отчима, талантливого музыканта, дирижера и педагога. Он прожил с нами всего пять лет, но на всю оставшуюся жизнь привил мне любовь к музыке, обнаружил во мне музыкальные способности и определил меня в музыкальную школу по классу скрипки.
Итак, мы с мамой остались совершенно одни! Никакой связи с родственниками, которые могли остаться в отчем доме в Полюстрове, у нас не было, так как ни телефон, ни транспорт в городе не работали, а пешком пройти это расстояние у нас не было сил.
Если раньше за хлебом в булочную мы ходили вдвоем с Мишей, то теперь это пришлось делать мне одному. Как-то, получив по трем карточкам, включая Мишину, сразу за несколько дней целую буханку хлеба, я засунул ее за пазуху пальтишка и направлялся в сторону дома. Вдруг на меня налетел и толкнул в сугроб какой-то мужчина, при этом вырвав из-за пазухи долгожданную буханку. Я закричал и пытался отобрать ее, но силы были слишком неравные. Никогда не забуду его глаза – глаза голодного зверя, который готов был убить и растерзать меня из-за буханки. Место, где это произошло, Биржевая линия, не было безлюдным, но никто за меня не вступился, да, судя по всему, и не смог бы при всем желании!
Для нас с мамой это оказалось серьезнейшим испытанием, так как в доме не оставалось ни корки хлеба и даже сварить было нечего!
До сих пор не могу понять: как нам удалось выжить? Видно, это было угодно Господу! Маме где-то удалось достать дуранды, которая представляла собой спрессованные жмыхи – корм для животных: коров и свиней. Вид и размер у них был как у плиток шоколада, только есть их, не размочив предварительно в воде, было невозможно, так как они были настолько твердыми, что можно было сломать зубы! Я еще как-то умудрялся понемногу откусывать от них маленькие кусочки – так хотелось есть, а мама не решалась!
До Нового 1942 года мы изредка общались с приходящими к нам Иваном Фоминым, впоследствии академиком архитектуры и главным архитектором Ленинграда, известным уже тогда архитектором Виктором Твелькмейером и другими интересными людьми, а после Нового года к нам изредка заходили живущие выше нас этажом жена и дочь известного уже тогда создателя телескопа-рефрактора академика Максутова. Сейчас же к нам никто не заходил, и мы чувствовали себя одинокими и никому не нужными!
Мы голодными глазами смотрели на его сидор, из которого он вытаскивал продукты. Они состояли из буханки хлеба довольно светлого цвета, в отличие от нашего, совершенно черного, и испеченного, судя по всему из натуральной ржаной муки, банки свиной тушенки, банки с лярдом (свиным салом), небольшого, объемом с двухлитровый бидон, матерчатого мешочка, наполненного зернами овса, и завернутого в газету кусочка колотого сахара. Такой сахар был для нас в то время настоящим лакомством!
И вот, как-то поздним вечером, когда мы с мамой уже собирались ложиться спать, во входную дверь квартиры кто-то робко постучал. Мы приоткрыли дверь. В темноте невозможно было увидеть, кто это, но по голосу мы узнали моего дядю, маминого родного брата Даниила. Конечно, мы впустили его в квартиру. Он был небрит, одет в светлый овчинный полушубок, на голове – шапка-ушанка, а на ногах – валенки с подшитыми подметками. За спиной у него находился сидор – так в то время назывался солдатский рюкзак, по сути своей сшитый из брезента мешок защитного цвета. Карманов у него не было, а сверху он завязывался узлом, образованным из пришитой снизу с двух сторон в виде кушака петли, используемой также в качестве лямок.
Естественно, что мы голодными глазами смотрели на его сидор, из которого он вытаскивал продукты. Они состояли из буханки хлеба довольно светлого цвета, в отличие от нашего, совершенно черного, и испеченного, судя по всему, из натуральной ржаной муки, банки свиной тушенки, банки с лярдом (свиным салом), небольшого, объемом с двухлитровый бидон, матерчатого мешочка, наполненного зернами овса, и завернутого в газету кусочка колотого сахара. Такой сахар был для нас в то время настоящим лакомством!
Не будет преувеличением сказать, что для нас, долгое время не евших в день ничего, кроме осьмушки хлеба, а также изредка дуранды, эти продукты стали настоящей манной небесной! Наученные печальной участью Миши, мы с мамой не стали набрасываться на пищу и медленно, наслаждаясь, ели кусочки хлеба, намазанные сверху лярдом.
Отогревшись, Даниил рассказал нам о том, что сбежал с ладожского участка Дороги жизни, где служил шофером грузовика, перевозившего продукты с Большой земли для блокадного Ленинграда и боеприпасы из него обратно. Основной причиной своего побега Даниил назвал дизентерию, которой он якобы заболел.
Пребывание Даниила у нас, в малоквартирном доме, где все друг друга хорошо знали, было для мамы и меня смертельно опасным! За укрывательство дезертира в то время расстреливали на месте без суда и следствия даже малолеток!
Даниил тоже стремился быстрее покинуть нашу квартиру. Для этого ему необходимы были новые документы и увольнительная, которые он просил принести маму. Идти за ними ей надо было практически на линию фронта к больнице им. Фореля в Автово. Там служил офицером один из его приятелей, на помощь которого и рассчитывал Даниил. В качестве благодарности за эту услугу мама должна была передать ему флягу со спиртом, который ценился тогда дороже золота.
Не знаю, что побудило маму согласиться тогда на многокилометровый и крайне опасный пеший поход, наверно сестринская любовь и жалость к младшему брату, а также опасения за нашу жизнь!
Не знаю, что побудило маму согласиться тогда на многокилометровый и крайне опасный пеший поход, наверно сестринская любовь и жалость к младшему брату, а также опасения за нашу жизнь!
Рано утром следующего дня, когда было еще темно, но комендантский час закончился, мама, надев на спину Даниилов сидор, вышла из дома. Необходимо отметить, что та часть Васильевского острова, где мы тогда жили, в отличие от южной части города по другую сторону Невы, практически не бомбилась и не обстреливалась. Очевидно, это объяснялось отсутствием здесь военных объектов, кроме нескольких зенитных батарей на Стрелке около фондовой Биржи, где размещался Военно-морской музей. В то же время здесь находились многие исторические шедевры архитектуры, которые немцы-архитекторы наравне с итальянскими когда-то проектировали, а сейчас, очевидно, хотели сохранить, надеясь взять город. Маршрут же, по которому пришлось идти маме, начиная с Театральной площади в сторону
Калинкина моста, вблизи которого находился Адмиралтейский завод, регулярно подвергался обстрелам и бомбежкам. Интенсивность их росла по мере приближения к Нарвским воротам и Кировскому заводу.
Мама решила, что это – конец, поскольку внутри шерстяной кофты, завернутой в тряпье, лежала наполненная спиртом фляга! Не будучи искренне верующей, хотя и крещеной, она шепотом обратилась к Богу с просьбой о спасении! И тут красноармеец, который прощупывал кофту с тряпками, видно не почувствовав в ней твердый корпус фляги, сказал маме, что она может идти дальше.
Мама около часа добиралась только до Театральной площади. На мосту Лейтенанта Шмидта, который тогда тщательно охранялся как стратегический объект, ее остановил патруль. У нее от страха подкосились ноги, когда ее спросили, куда она идет и что несет.
Она назвала какой-то адрес по улице Декабристов, где якобы жила ее сестра, и сказала, что в сидоре она несет ей теплые вещи, так как сестра замерзает от холода. Тогда от нее потребовали развязать сидор. Тут она решила, что это – конец, поскольку внутри шерстяной кофты, завернутой в тряпье, лежала наполненная спиртом фляга! Не будучи искренне верующей, хотя и крещеной, она шепотом обратилась к Богу с просьбой о спасении! И тут красноармеец, который прощупывал кофту с тряпками, видно не почувствовав в ней твердый корпус фляги, сказал маме, что она может идти дальше, посоветовав ей прятаться от обстрелов в подъездах домов.
Далее, пройдя Театральную площадь, мама вышла на пр. Римского-Корсакова и пошла в сторону Калинкина моста, однако через него перешла только тогда, когда убедилась в том, что на нем не было патруля. Этот участок пути был особенно охраняем, так как вблизи был Адмиралтейский судостроительный завод, ныне Адмиралтейские верфи, где находились недостроенные военно-морские суда, видные даже издали. Перейдя благополучно Калинкин мост, мама не рискнула идти прямо, по кратчайшему пути, по проспекту Газа, ныне Старо-Петергофскому. Вместо этого она свернула налево по набережной Фонтанки, а затем дворами вышла на проспект Огородникова, ныне Рижский, а далее, также дворами, – к Обводному каналу.
Перебравшись по пешеходному мосту на другой берег канала, мама снова вышла на проспект Газа, а по нему пошла, а точнее потащилась, в сторону Нарвских ворот. Дойдя до них, она свернула на Промышленную улицу. Далее закоулками двигалась в сторону Кировского завода параллельно проспекту Стачек. Каким чудом ей удалось пройти мимо стратегически важного оборонного объекта – Кировского завода, не прекращающего выпускать вооружение, в том числе танки, всю блокаду и усиленно охраняемого, она объяснить не смогла. Был бы на ее месте мужчина, его наверняка в прифронтовой полосе неоднократно остановили бы и обыскали!
Мама смогла все-таки добраться до места назначения и передать какому-то Даниилову приятелю – офицеру воинской части спирт и записку: очевидно, находилась под защитой своего ангела-хранителя. Там ей дали отогреться кружкой кипятка, угостили краюхой хлеба с лярдом и снабдили необходимыми Даниилу документами о якобы переводе его на Финский фронт, который в то время был наиболее спокойным местом, поскольку военные действия там тогда практически не велись!
Пришла мама домой только вечером, чуть не опоздав к началу комендантского часа, когда ходить по городу строго запрещалось и ее могли задержать и продержать до утра патрули.
До сих пор не могу представить себе, как могла моя мама, женщина-дистрофик, за день преодолеть почти двадцать километров туда и обратно по засыпанному снегом городу, улицы которого практически не расчищались, не упасть и не замерзнуть! На следующее утро Даниил ушел, оставив нам матерчатый мешочек овса, который сумел несколько подкрепить наши слабеющие с каждым днем силы.
Использовали мы его следующим образом. Сначала овес вместе с шелухой промалывали через мясорубку, а затем через сито просеивали полученную при этом овсяную муку, отделяя ее от шелухи. Из нее мы варили кашу и кисель, а небольшую часть муки жарили, естественно без масла, на сковороде. Полученной при этом коричневой мукой посыпали кашу. Поскольку эта мука имела слегка сладковатый вкус, то создавалась иллюзия того, что мы едим овсяную кашу с сахаром. О настоящем сахаре в то время мы не могли даже мечтать, поскольку он не фигурировал даже в талонах продовольственных иждивенческих карточек! Нам оставалось только руководствоваться бытующей тогда присказкой: «И мы с соседкой пробавлялись пустою кружкой кипятку!»
Не помню, сколько дней прошло после исчезновения Даниила, но вдруг к нам пришла мамина племянница, моя двоюродная сестра Вера. Она была одной из дочерей моей родной тети Лиды, рано ушедшей из жизни из-за туберкулеза.
О настоящем сахаре в то время мы не могли даже мечтать, поскольку он не фигурировал даже в талонах продовольственных иждивенческих карточек! Нам оставалось только руководствоваться бытующей тогда присказкой: «И мы с соседкой пробавлялись пустою кружкой кипятку!»
Воспитанием и, отчасти, содержанием Веры и ее родной сестры Наташи после смерти Лиды вынуждена была заниматься моя мама до тех пор, пока не вышла замуж за Михаила, моего отчима, и не покинула отчий дом.
Вера, которая не выглядела такой истощенной, как мы, рассказала нам о том, что после одновременной эвакуации деда, Наташи и тети Куси (Екатерины Леонидовны, дочери Владимира Шервуда) в доме осталась совершенно одна. Как рассказала Вера, помимо того, что ей просто страшно находиться в пустом доме, и сам дом в любой момент могут снести. Дело в том, что в блокадном городе стало катастрофически не хватать дров для топки печей в условиях необычайно крепких морозов, и после вырубки соснового леса, который находился на месте нынешнего Пионерского парка, начали, не спрашивая ни у кого согласия, сносить в наших краях деревянные заборы и дома. Такая же участь ждала и наш дом, поэтому мама согласилась туда вернуться. Дополнительным аргументом в пользу этого решения стало также то, что в городе остался племянник С. И. Вавилова, Евгений, изредка навещавший квартиру, который мог проследить за ее сохранностью.
И вот, собрав самый необходимый скарб, который мог поместиться на детских саночках, используемых нами для перевозки воды из Невы, мы втроем двинулись пешком к отчему дому. На полпути до него нам, обессиленным многочасовой ходьбой, необходимо было немного передохнуть.
Единственным местом, где мы могли посидеть, был зал ожидания Финляндского вокзала, вход в который неожиданно оказался открытым. Сам вокзал в то время, естественно, не работал, но от него в ночное время уходили по Дороге жизни эшелоны с эвакуируемыми на Большую землю ленинградцами.
В отличие от других вокзалов, построенных в Петербурге до революции, Финляндский тогда выглядел весьма непрезентабельно. Здание было двухэтажным, фрагмент стены сохранился до настоящего времени. Возле него хотели поставить броневик, якобы с которого В. И. Ленин призывал к революции, но потом передумали. Вместо него в сквере перед вокзалом, который называют теперь площадь Ленина, уже стоял памятник, где вождь на броневике символично указывает ладонью правой руки в сторону зловещего Большого дома, расположенного в начале Литейного проспекта.
Отдохнув немного, поскольку предстоял еще долгий почти десятикилометровый путь, мы двинулись дальше.
По мере удаления от центра города в сторону окраины, коей считался тогда район больницы имени Мечникова, вблизи которой на углу ныне не существующих Сазоновской и Ростиславской стоял наш дом, идти становилось все труднее и труднее! Это вызывалось не только все возрастающей усталостью, но и тем, что становилось все больше и больше нерасчищенного снега. По сути дела, идти зачастую приходилось по колеям, продавленным шинами грузовиков.
Пройдя по Кондратьевскому проспекту мимо заводов Свердлова, «Красный Выборжец» и «Металлического», где еще были автомобильные колеи, мы, наконец, добрались до кинотеатра «Гигант». Площадь, где это здание стоит до сих пор, но переоборудовано в ночной клуб «Конти», называлась тогда Пятью углами, по аналогии с площадью Пяти углов на пересечении Загородного проспекта с улицами Разъезжей, Рубинштейна и Ломоносова.