Весной 1943 года нам сообщили, что в одном из магазинов, расположенных на Пискарёвской дороге (ныне проспект Непокорённых), начали давать по карточкам белый хлеб. Но как туда добраться? Только пешком! Но земля была ещё покрыта глубоким снегом, и пройти по нему пешком мне, тогда одиннадцатилетнему пацану, не представлялось возможным. Пришлось вспомнить, что перед войной я уже научился немного ходить на лыжах. Мне удалось найти в доме подростковые лыжи с мягкими креплениями и валенки довольно большого для моих ног размера. Так как помощи ждать было неоткуда, мне самому пришлось изрядно провозиться, чтобы сносно закрепить валенки на лыжах с помощью этих примитивных креплений! Для того чтобы ноги в валенках не болтались, пришлось найти толстые носки и даже впервые намотать на них портянки! До последнего времени я продолжаю ходить на лыжах, причём по пересечённой местности, но этот «поход» в моей памяти остался на всю оставшуюся жизнь! Взяв карточки и деньги, надев на спину сидор, чтобы освободить руки для лыжных палок, я двинулся в сторону железной дороги. Поскольку никакой лыжни не было, пришлось её прокладывать самому, и ни о каком скольжении речи не могло быть! Кроме того, ноги в валенках, да и сами валенки, болтались из стороны в сторону, исключая необходимую при ходьбе на лыжах их фиксацию. Но самые серьёзные испытания для меня начались, когда я добрался до железной дороги. Дело в том, что она тогда (как и сейчас) находилась в этом месте в глубоком котловане, который необходимо было пересечь! Снимать с таким трудом прикреплённые к ногам лыжи мне очень не хотелось. При попытке спуститься по крутому склону лестницей: другого способа не было – я, естественно, не удержался и свалился кубарем! С трудом встав, я пересёк четверо железнодорожных путей, которые, к счастью, были очищены от снега. Далее необходимо было перебраться на противоположный склон, что я без особого труда проделал, так как он был не такой крутой и более низкий! Дальнейший мой путь пролегал по Пискарёвской дороге мимо образованного в 1942 году Пискарёвского кладбища массовых захоронений в сторону улицы Русская Гражданка (ныне Гражданский проспект), где находился магазин. Дорога на этом участке была слегка расчищена, поскольку по ней ездили грузовые машины, и идти на лыжах стало значительно легче. К моей большой радости, мне удалось получить по карточкам два кирпича белого хлеба и даже яичный порошок, которых мы не видели с октября 1941 года. С этими «трофеями» я уже по проторенной дорожке, но слегка подмороженной вернулся домой. Трудно передать и радость моих близких, когда на столе у нас появился долгожданный белый хлеб! Наша семья, несмотря на житейские трудности, как ни странно, оказалась неким центром общения. Продолжались наши контакты с ближайшими соседями. На углу пр. Мечникова и пр. Ленина в большом трёхэтажном бревенчатом доме жила семья
Мясниковых. Его бывшего хозяина, прораба строительства больницы Мечникова П. В. Мясникова, к этому времени уже не было в живых, но его вдова Надежда Степановна очень часто навещала нас. Для нас она являлась почти родным человеком, так как была крестной нескольких членов нашей семьи. Когда возникла угроза сноса их дома на дрова, мой отчим на несколько дней поселился у них, а затем надолго оставил у них на вешалке свою офицерскую шинель! Её наличие производило отрезвляющее действие на тех, кто приходил с ордером на слом дома, так как хозяева говорили, что у них живёт начальник штаба госпиталя! Поскольку у Надежды Степановны тоже был огород, но гораздо больше нашего и разнообразнее, она часто нас угощала его плодами! Большая дружба связывала нашу семью с Сельмой Александровной и Николаем Григорьевичем Семёновыми. Эта семья постоянно проживала на проспекте Щорса (ныне Малый проспект) Петроградской стороны, но, ввиду того что родная сестра Сельмы Александровны Лидия Александровна, проживающая в нашем микрорайоне, вместе с семьёй эвакуировались, их попросили занять опустевший дом. Этот деревянный одноэтажный дом площадью более ста квадратных метров, расположенный в живописном месте, ожидала участь многих других, снесённых на дрова. И здесь мой отчим проявил всю свою энергию, чтобы сохранить его! Надо отметить, что скреплённые общими трудностями и взаимопомощью при их преодолении дружеские отношения с этими семьями сохранились до самого конца! Иногда мне приходилось участвовать в концертах для раненых. Перед самой войной я начал учиться игре на скрипке в музыкальной школе и, по словам педагога, был способным учеником. На чудом сохранившейся скрипке я выучил несколько лёгких пьес, конечно, при помощи мамы и под её аккомпанемент иногда играл на организованных концертах для раненых. Особенно часто я играл переложенную для скрипки песню индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко», которая не представляла для меня технической сложности. И вот однажды, когда я вышел со скрипкой на сцену и приготовился играть эту простую мелодию, а аккомпанирующая мне мама уже сыграла вступление, то увидел сидящего в первом ряду раненого. У него вместо одной ноги была культя, хоть и забинтованная, но пропитанная свежей кровью! Уж на что я до этого нагляделся на трупы людей, часто с вырезанными из них частями, но при виде такой раны у меня задрожали руки и пропало всякое желание начинать игру! Хотя я сразу же ушёл со сцены, концерт продолжался выступлением хора и был доведён до конца!
Однажды, когда я вышел со скрипкой на сцену и приготовился играть эту простую мелодию, а аккомпанирующая мне мама уже сыграла вступление, то увидел сидящего в первом ряду раненого. У него вместо одной ноги была культя, хоть и забинтованная, но пропитанная свежей кровью! При виде такой раны у меня задрожали руки и пропало всякое желание начинать игру!
Поскольку солистов хора нужно было готовить индивидуально, маме приходилось заниматься с ними дома, благо наш дом находился рядом с госпиталем. Мало того, несмотря на продолжающийся голод у нас изредка собирались люди, как тогда шутили, на рюмку чая! К этому времени по рабочим карточкам уже стали выдавать по бутылке водки в месяц, а также колотый сахар и чай. Кроме того, каждый приносил с собой всё, что мог. Как-то раз один из военврачей госпиталя – не запомнил его имени и фамилии – принёс с собой немного спирта. Конечно, его тут же развели водой до крепости водки и выпили под весьма скромную закуску. Только спустя некоторое время, при очередной встрече, когда этого военврача у нас не было, стали выяснять, где он мог взять спирт. Отчим вспомнил, что тот работал в прозекторской и занимался препарацией изьятых у погибших раненых органов. Кто-то с ужасом предположил, что спирт был взят именно оттуда. При таком известии у некоторых женщин возникло предрвотное состояние, но рвота не произошла: видно, нечем было!
Частым участником встреч в нашем доме был уже упомянутый мною Герман Андреевич Новиков. До сих пор помню на «ура!» выполняемую им интермедию, называемую «Утро в деревне», в которой он талантливо подражал лаю собак, мяуканью кошек, блеянью коз, мычанию коров, ржанию лошадей, щебету птиц и т. п.! Многие помнят его работу после войны в ленинградском Театре эстрады совместно с Аркадием Райкиным, когда они вдвоём с большим юмором и талантом изображали тандем двух совершенно разных людей. Что касается меня, то осенью 1943 года я, как и многие, снова пошёл в школу. К этому времени Верховный главнокомандующий И. В. Сталин почему-то решил переименовать Красную армию в Советскую, вернуть командному составу офицерские звания, погоны, практически старую военную форму и фуражки царской армии. Знаками отличия стали звёзды и звёздочки. Снова была узаконена Православная церковь и назначен её патриарх. Изменения коснулись и нас – школьников. Школы разделились по половому признаку, старое дореволюционное название – гимназии – им не вернули, но они стали мужскими и женскими.
Если осенью 1942 года ввиду полного истощения и потери памяти, вызванных последствиями дистрофии, мне пришлось снова пойти в первый класс смешанной 146-й школы, хотя я успешно закончил его в 1941 году, то осенью 1943 года я уже оказался во втором классе чисто мужской 126-й школы. Располагалась она в здании бывшей богадельни на углу Кондратьевского проспекта и Бестужевской улицы (тогда еще Воскресенской). В настоящее время в этом сохранившемся до сих пор здании находится 21 отдел полиции Петербурга. Директором школы была назначена Антонина Густавовна Ашмутайт. Обладающая малоприятной внешностью, она и на деле ввела в школе палочную дисциплину. Может быть, в этом и была необходимость, так как в этой начальной школе (с первого по четвёртый классы) собралась, как тогда говорили, «тёртая» компания сорванцов-переростков, переживших блокаду. В этом отношении наш второй класс не являлся исключением. Мало того, в нём была группа пацанов, которые промышляли воровством и даже бравировали этим! Пытались они втянуть в свою преступную группу и меня! Им это не удалось, и тогда они решили меня подставить.
Если осенью 1942 года ввиду полного истощения и потери памяти, вызванных последствиями дистрофии, мне пришлось снова пойти в первый класс смешанной 146-й школы, хотя я успешно закончил его в 1941 году, то осенью 1943 года я уже оказался во втором классе чисто мужской 126-й школы. Располагалась она в здании бывшей богадельни на углу Кондратьевского проспекта и Бестужевской улицы (тогда еще Воскресенской). В настоящее время в этом сохранившемся до сих пор здании находится 21 отдел полиции Петербурга. Директором школы была назначена Антонина Густавовна Ашмутайт. Обладающая малоприятной внешностью, она и на деле ввела в школе палочную дисциплину. Может быть, в этом и была необходимость, так как в этой начальной школе (с первого по четвёртый классы) собралась, как тогда говорили, «тёртая» компания сорванцов-переростков, переживших блокаду. В этом отношении наш второй класс не являлся исключением. Мало того, в нём была группа пацанов, которые промышляли воровством и даже бравировали этим! Пытались они втянуть в свою преступную группу и меня! Им это не удалось, и тогда они решили меня подставить.
В 1943 году школы опять разделились по половому признаку, старое дореволюционное название – гимназии – им не вернули, но они стали мужскими и женскими.
Воспитателем нашего класса был Николай Иванович, суровый жёсткий человек, который преподавал у нас математику, точнее арифметику. В тот день дежурным по классу, который должен был докладывать ему об отсутствующих учениках, был я. Надо сказать, что в классе я оказался незадолго до прихода Николая Ивановича и, естественно, не знал о том, какую «свинью» мне подложили! Когда он подошёл к столу, то услышал громкое шуршание и писк из своего выдвижного ящика. Он выдвинул его, и оттуда стремглав выскочил котёнок. Разбираться Николай Иванович не стал и виноватым в этом инциденте объявил меня! После этого мне пришлось оправдываться и перед директрисой! Я догадывался, кто это мог сделать, но выдавать никого не стал! Их было трое или четверо, сейчас уже точно не помню, причём один из них – сын милиционера. Может быть, ещё поэтому они вели себя нагло. Приходилось разбираться с ними после уроков в туалете, но, поскольку в то время настоящих друзей у меня не было – в одиночку! Впоследствии двое из них за разбой были приговорены к расстрелу!
Русский язык и литературу у нас преподавала Вера Петровна. Она спокойно и без нажима сумела привить мне и другим ученикам любовь к литературе! Надо сказать, что в доме у деда на чердаке я обнаружил большое количество дореволюционных и советских иллюстрированных журналов. На желтой бумаге, с тусклым от времени текстом, они всё равно, как магнитом, притягивали меня! Кроме того, Вера Петровна выявила у меня декламационные способности и часто привлекала к чтению стихов на школьных концертах. Хуже у меня обстояли дела в усвоении математики. После пережитой мною дистрофии я плохо усваивал даже элементарные её правила, а Николай Иванович, который, судя по его упитанной внешности, не очень-то голодал, не столько разъяснял, сколько требовал! Поскольку у меня возникла угроза остаться на второй год, пришлось прибегнуть к репетиторству! К счастью, в это время в ближайшей к нам 146-й женской школе работала и жила учительница математики, родная сестра Николая Григорьевича Семёнова. Она в сравнительно короткое время сумела подтянуть меня по этому предмету, обнаружив во мне даже некоторые математические способности!
Мой отчим не обладал большой физической силой, мама вообще была хрупкой женщиной, а дядя Даниил, который служил на Финском фронте и, хотя активные боевые действия там не велись, появлялся в доме очень редко и по дому, естественно, ничего не делал! Так что мне, одиннадцатилетнему пацану, пришлось осваивать работы, свойственные взрослым мужчинам! Прежде всего, ремонта требовала крыша. Она была покрыта толем, даже не рубероидом, поэтому её протечки случались нередко! Причиной их являлись также падающие на неё осколки разорвавшихся зенитных снарядов, запускаемых по самолетам бронепоездом, стоящим недалеко от нашего дома, вблизи узловой железнодорожной больницы. Конечно, больше всего нас беспокоили протечки над нашими двумя комнатами, расположенными на втором этаже, непосредственно под крышей. Добраться на неё можно было только через скульптурную мастерскую, где была расположена прикреплённая наверху к стене длинная лестница. Крепёж этот был очень ненадежным, поэтому при подъёме по ней, особенно в верхней её части, она угрожающе болталась! Далее можно было через лаз проникнуть на так называемый чердак, где даже я не мог встать во весь рост, настолько он был низок! Отсюда уже можно было попасть на крышу. Вот теперь-то и начинались настоящие трудности для меня. Мало того что я тогда боялся, как и теперь, высоты, а крыша была достаточно крутой, но там ведь ещё нужно было работать! Единственная возможность подстраховаться – привязать верёвку к трубе одним концом, а другой держать в руке или обмотать вокруг пояса. Кроме того, нужно было удержать, чтобы не скатились вниз, куски толя для заплаток, гвозди, клещи и молоток. Пришлось использовать для этого ранее упомянутый сидор с длинной лямкой, которую я перекидывал вокруг шеи. Поскольку опыта подобной работы у меня ранее не было, приходилось заново развивать собственную смекалку! Блокада приучила меня к тому, что в большинстве случаев полагаться можно только на себя! Наверно, с этого времени я стал руководствоваться известной русской пословицей: «Глаза боятся – руки делают!» Слава Богу, в доме не было недостатка в инструментах. Они находились в примыкающем к скульптурной мастерской гараже, где мой дядя Даниил хранил мотоциклы и их детали. Там находилась также полка, заполненная какими-то круглыми коробками. Как оказалось, они были заполнены бездымным порохом. До сих пор мне неясно, для чего он был дяде нужен, поскольку предназначался для заполнения патронов к охотничьим ружьям. Однако охотой он никогда не занимался! В нашем городе, находящемся на военном положении, держать подобные взрывчатые вещества было категорически запрещено!
В это время среди мальчишек моего возраста было распространено изготовление самодельных самопалов из коротких медных трубок небольшого диаметра. С одного конца они загибались и расплющивались, там же с помощью ножовки пропиливалась в трубке небольшая щель. С другого конца трубки наполнялись взрывчатым веществом, в качестве которого использовались соскобленные со спичек серные головки. В качестве пуль применялись шарики от подшипников, размером, равным внутреннему диаметру трубок. Сами трубки, или самопалы, закреплялись при помощи тисков или другими способами к неподвижной поверности. Поджиг взрывчатого вещества осуществлялся при поднесении горящей спички к щели в трубке и или запалу. В качестве мишени использовались пустые бутылки, консервные банки и т. п. Иметь в своём распоряжении бездымный порох и не воспользоваться им для стрельбы из самопалов я, естественно, не мог! Как-то раз, впервые изготовив очередной самопал из алюминиевой трубки вместо медной, я решил пострелять из него по мишени на открытой веранде нашего дома. Заполнив его бездымным порохом и поместив в него шарик, я закрепил его и поджёг через запал спичкой. И в этот момент произошёл взрыв, но пламя вырвалось из заднего, заделанного мною недостаточно хорошо конца трубки прямо мне в лицо! Я каким-то чудом успел вовремя закрыть глаза и сохранить их! Однако всё лицо и шея оказались испещренными мелкими ожоговыми метками, которые, несмотря на усилия мамы и отчима, оставались видны в течение недели, а я вынужден был сидеть дома и не ходить в школу, чему был очень рад! Летом 1943 года в наш и соседние дома начало поступать электричество: до этого для освещения мы пользовались коптилками. В консервные банки заливался керосин или другая горючая жидкость, а через отверстие в крышке пропускался фитиль. Снизу фитиль погружался в жидкость, а сверху крышки поджигался и горел, тускло освещая помещение.
Сначала из сети в дом поступило электричество напряжением не 127 вольт, а значительно выше, поэтому перегорели почти все включённые лампочки. Счётчик, к счастью, остался цел, но накрутил вперёд много киловатт! В дальнейшем напряжение стало нормальным и жить стало веселее!
Коптилки представляли собой консервные банки, в которые заливался керосин или другая горючая жидкость, а через отверстие в крышке пропускался фитиль. Снизу фитиль погружался в жидкость, а сверху крышки поджигался и горел, тускло освещая помещение.
С наступлением зимы основным нашим развлечением снова стали катания на санках с немногочисленных горок, на лыжах и на коньках-снегурках. Проспект Мечникова тогда имел мощённую булыжником мостовую, но когда покрылся снегом, то сделался сравнительно гладким и по нему можно стало кататься на коньках. Повторюсь, тогдашние коньки-снегурки имели загнутые кверху передние концы, которые не зарывались в снег и не препятствовали скольжению. Я и некоторые другие ребята любили кататься на них, тайком зацепившись железными крюками сзади за борта грузовиков. В случаях их резкого торможения, что, правда, бывало нечасто, по инерции ударялись лбами о борт грузовика!