Два других вопроса дают возможность провести прямое, числовое сравнение. Первый: сколько тонн белка (мяса, рыбы, сыра) потребляется в стране за год? (Узнав эту цифру, наедине с собой разделите ее на число жителей.) Второй: сколько минут должен работать квалифицированный плотник, чтобы купить килограмм стандартного местного хлеба?
Первый вопрос дает ответ на среднее качество питания в стране; второй показывает, насколько богата (или бедна) страна в среднем. Если вам к тому же удастся увидеть трущобы, вы получите представление и о степени распределения богатства в стране.
Вы не сможете оценить ее, глядя на очень богатых: во всем мире они из осторожности одеваются как верхний средний класс, не лучше. Но трущобы честны, и самую большую разницу между богатыми и бедными мы обнаружили в Индии.
Разрыв между богатыми и бедными в России 1960 года был высок, возможно, даже больше, чем в США. Но разрыв этот проявляется в «привилегиях», а не в деньгах: персональном автомобиле с шофером, летних домах, апартаментах. Офис секретаря Союза писателей Латвии (русского, а не латыша) располагался в мраморном дворце, обильно украшенном внутри и снаружи, набитом скульптурами и картинами {построенном, как мне сказали, покойным царем для любовницы-фаворитки. Правда ли это? Не знаю, но более пышного дворца мне видеть не приходилось, а побывал я во многих). После встречи с его коллегами — мне удалось выжить в русском соревновании «кто кого перепьет», но его лучше не описывать — он повез нас к морю показывать свою dacha, тем самым продемонстрировав, что имеет личную машину, шофера, летний дом и в буквальном смысле царский офис. О деньгах он не упоминал, да в этом и не было нужды — я уже убедился, что дома на ужин он ест не черный хлеб с картошкой и отварной капустой.
Но он всего лишь босс писателей Латвии, маленькой захваченной страны, а не Генеральный секретарь Союза писателей в Москве. Я побывал в московском секретариате Союза писателей, большом деловом здании, но с Генеральным секретарем не встречался. Полагаю, живет он по меньшей мере не хуже, чем его коллега из Латвии.
А сколько ступенек отделяет мелкого босса в Риге от членов Президиума? Насколько хорошо живет Хрущев… извините, Брежнев? Не стану гадать.
Задавать в СССР два ключевых вопроса, которые я задавал во всех других странах, оказалось рискованно, а трущобы нам смотреть запрещали. Дважды мне удавалось увидеть их случайно, когда мы быстро проезжали мимо, примитивные бревенчатые хижины на самой окраине Москвы и первобытные глинобитные хибары за забором в Алма-Ате. Поднявшись на высокое место, мы смогли заглянуть за этот забор, но сопровождающие это тут же заметали и предупредили, чтобы мы не останавливались и не фотографировали.
Поскольку мы не могли задевать наши стандартные сравнительные вопросы, жена придумала несколько других, «безобидных», а я сосредоточился на поиске определенных признаков — мы решили оценить численность населения. В то время СССР заявлял, что в стране живет 225 миллионов человек, а в Москве 5 миллионов. (Сегодня, двадцать лет спустя, — почти 300 миллионов населения и более 7 миллионов в Москве.)
Много дней мы бродили по Москве — ездили на машине, на такси, когда хотели отделаться от «Интуриста», в метро, на автобусе, ходили пешком. Все это время моя жена, хорошо зная русский язык, заводила знакомства с гидами «Интуриста», шоферами, людьми на улицах, горничными — словом, с самыми разными людьми. Русские — восхитительные люди, она всегда рады поговоришь с гостями на английском, если знают язык (а многие знают), или на русском, если нет.
Позвольте мне также добавить, чаю Джинни, если в настроении, может очаровать кого угодно.
Она смогла задавать личные вопросы, но такие, на которые люди во всем мире с удовольствием отвечают, потому что сама откровенно отвечала на вопросы о нас и высказывала живой интерес к собеседнику, причем совершенно искренний.
Но в любом разговоре она всегда выясняла следующее:
сколько человеку лет;
женат ли он;
сколько у него детей;
сколько у него братьев и сестер, какого они возраста;
сколько у него племянников и племянниц.
Если задавать такие вопросы в лоб, они прозвучат агрессивно, как интервью нахального репортера. Но задавались они примерно так: «О, какой вы счастливый человек! Мы с господином Хайнлайном познакомились лишь незадолго до Великой Отечественной войны… и у нас нет детей, хотя мы их хотели. Зато у нас много племянников и племянниц». И так далее. Она часто рассказывала больше, чем спрашивала, зато без хлопот собирала нужную информацию, иногда даже не задавая конкретных вопросов.
В один прекрасный день мы уселись в парке на скамейке спиной к Кремлю и лицом к Москве-реке. Поблизости никого не было, так что место отлично подходило для разговора — направленный микрофон, если бы нас подслушивали, пришлось бы расположить на другом берегу реки, пока мы сидели спиной к Кремлю.
— Сколько людей в этом городе, если заглянуть в путеводитель? — спросил я.
— Более пяти миллионов.
— Гм-м! Взгляни на эту реку. Видишь, какое на ней движение? (Одинокая шаланда…) Помнишь Рейн? (Три года назад мы плавали на пароходике по Рейну. Движение было настолько плотным, что на реке пришлось установить светофоры, совсем как на Панамском канале.) Джинни, здесь и близко не может быть пять миллионов человек. Скорее всего Копенгаген, не больше, Питтсбург. Нью-Орлеан. Возможно, Сан-Франциско. (Это города, которые я хорошо знаю, я исходил их пешком и объездил на разном транспорте. В 1960 году в каждом из них жило в пределах 600–800 тысяч человек.) И все же нам пытаются сказать, что этот город больше Филадельфии, больше Лос-Анджелеса, больше Чикаго. Чушь.
(Я жил во всех этих трех городах. В большом городе чувствуется, что он большой, будь то Иокогама или Нью-Йорк.) Три четверти миллиона, но никак не пять.
— Знаю, — согласилась она.
— Откуда?
(Пожалуй, я должен упомянуть, что миссис Хайнлайн глубоко изучала русскую историю, историю революции, историю Третьего Интернационала, или Коминтерна, и настолько сильна в марксистском диалектическом материализме, что может вступить в теоретический спор с членом КПСС и так его запутать, что он начнет кусать собственный хвост.)
— Они утверждают, — ответила она, — что после войны население страны составляло около двухсот миллионов, а в Москве жило четыре миллиона. Теперь, по их словам, в Союзе прибавилось еще двадцать пять миллионов, а в Москве — миллион. — Она ненадолго задумалась. — Это ложь. И если только люди не плодятся, как тараканы, повсюду за пределами Москвы, то население страны после войны уменьшилось, а не увеличилось. Я не нашла ни единой семьи, где больше трех детей. В среднем в семье меньше двух детей. К тому же люди поздно женятся и выходят замуж. Роберт, в стране нет даже простого воспроизводства населения.
Она посмотрела на пустую реку.
— По моим оценкам, Москва не крупнее Копенгагена.
Мы останавливались во многих других городах — Алма-Ате, Ташкенте, Самарканде, Минске, Вильнюсе, Киеве, Риге, Ленинграде и других — и везде она продолжала мягкие расспросы, но так и не нашла оснований изменить прежнее мнение. Даже в мусульманских странах Туркестана рождаемость оказалась низкой, так следовало из ответов. Она не записывала цифры (так я, по крайней мере, думаю, я ее предупредил), но память у нее прекрасная… когда она может избавиться от ненужных подробностей, на что я сам не способен.
Как русские получили возможность утверждать, что Москва в семь раз больше, чем на самом деле? Может такое быть, что я прав, а весь мир ошибается? Всемирный Альманах дает те же цифры, что и русские, все информационные агентства вроде бы не возражают против данных о населении страны — как могла настолько Большая Ложь остаться незамеченной?
Примерно год назад мне подвернулась возможность обсудить это со своим старым сослуживцем, теперь отставным адмиралом. Я спросил его, сколько человек живет в Москве.
— Не знаю, — ответил он. — Почему бы тебе не посмотреть в справочнике? (Когда начальство отвечает «Не знаю», это может означать «Отстань и смени тему». Но я не отставал.)
— Попробуй прикинуть. Хотя бы примерно.
— Ладно. — Он закрыл глаза и несколько минут молчал. — Семьсот пятьдесят тысяч, не более. (В точку!)
— Мистер Ноль-Ноль-Семь, — сказал я, — ты что, специально изучал Россию? Или мне не следует спрашивать?
— Ладно. — Он закрыл глаза и несколько минут молчал. — Семьсот пятьдесят тысяч, не более. (В точку!)
— Мистер Ноль-Ноль-Семь, — сказал я, — ты что, специально изучал Россию? Или мне не следует спрашивать?
— Вовсе нет. У меня на службе и так забот выше головы, только России мне еще не хватало. Я просто решил задачу методом логистики, как нас учили в военном училище. Но мне пришлось сперва мысленно представить карту города. Шоссе, реки, железные дороги, размеры сортировочных станций и прочее. Сам знаешь. (Да, я примерно представил, но я не кончал военное училище, в отличие от него.) Этот город обладает такой транспортной сетью, что крупнее он быть просто не может. Если в него набить более трех четвертей миллиона, они начнут голодать. Они не могут пойти на риск и увеличить население, пока не удвоят число дорог и размеры сортировочных станций. За ночь такое не сделаешь. Кое-что можно подвезти по реке, но водных путей нет там, где потребность в них больше всего.
Вот вам и результат. Или мы все трое сумасшедшие, хотя и получили один и тот же ответ на числовую задачку, решенную тремя разными, но логическими методами… или кремлевская фабрика лжи уже многие годы выдает свою самую большую и фантастичную «Pravdu», не получая ни единого вопроса.
Судите сами — и Пентагон, и Государственный департамент совершенно точно знают, насколько велика Москва, и Кремль знает, что они это знают. Мы четыре года снимали их высоко летающими U-2; можно поспорить, что Москву несколько раз тщательно фотографировали. Наши космические Небесные Глаза теперь настолько зоркие, что уже почти могут прочесть номер вашей машины; наше верховное руководство давно решило московскую логическую задачку — и каждому экономисту известно, что единственный параметр, строго ограничивающий верхний предел размера города, это число тонн пищи, которое можно я него доставить в течение недели. Почти во всех больших городах запасов всего на день-два, не пройдет и недели, как начнутся голод и паника.
А Москва даже не морской порт, а речной, к тому же не из лучших. И большую часть пищи в нее должны доставлять по суше поездами или грузовиками.
Быть может, с 1960 года ситуация с транспортом и улучшилась, но в 1960 году необходимого количества транспорта попросту не имелось, А раз я не могу поверить в пять миллионов 1960 года, то не верю и в семь миллионов в 1979.
Есть у меня одна безумная теория. Возможно, наш Государственный департамент не видит выгоды называть их по этому поводу лжецами. Вот уже несколько администраций проявили чрезвычайную осторожность, лишь бы не задеть их чувства. На мой взгляд, они совершили ошибку… но я не президент и не государственный секретарь; мое мнение неважно и может оказаться ошибочным.
(«А король-то голый», — сказал ребенок.)
ЯЩИК ПАНДОРЫ
Когда этот ящик открыт, закрыть его уже нельзя. Но вслед за роем бесчисленных Несчастий из него вылетает и Надежда.
Научная фантастика — не пророчество. Она часто производит такое впечатление, когда ее читаешь; и действительно — те, кто подвизается в этом двусмысленном жанре (каламбур сознательный, но повторять его не буду), обычно прилагают максимум усилий к тому, чтобы их истории производили впечатление реальных картин будущего. Пророчеств.
Пророчествами занимаются метеорологи, игроки на бегах, консультанты на фондовой бирже и предсказатели, читающие будущее по вашей ладони или проникающие взглядом в магический кристалл. Каждый из них предсказывает будущее — иногда точно, иногда — путаным, туманным и напыщенным языком, а иногда просто заявляя о некой статистической вероятности. Но всегда на полном серьезе произносится, что с определенной области будущего сдернут покров тайны.
Авторы научной фантастики не имеют к этому ни малейшего отношения, фантастика почти всегда расположена в будущем — или, по меньшей мере, в вероятном, воображаемом будущем — и почти неизменно глубоко озабочена обликом этого будущего. Но ее метод отнюдь не предсказание; это обычно экстраполяция и/или предположение. И в самом деле, от автора вовсе не требуется (и он обычно так и поступает), чтобы воображаемое «будущее», о котором он решил написать, состояло целиком из событий, которые почти наверняка осуществятся; его цель может не иметь ничего общего с вероятностью осуществления событий, запечатленных им на бумаге.
«Экстраполяция» для писателя означает почти то же самое, что и для математика: изучение тенденции, то есть продолжение математической кривой, пути или тенденции в будущее. Берется текущее направление, и прежний вид этой кривой сохраняется и далее. Например, если прежде тенденция имела вид синусоиды, то и в дальнейшем ее изображают синусоидой, а не гиперболой, не спиралью, и уж совершенно точно не касательной.
«Спекуляция», то бишь предположение, да автору, по сравнению с экстраполяцией, гораздо больший простор. Она начинается с вопроса «Что, если?» — и новый фактор, запущенный в систему при помощи этого вопроса, может одновременно оказаться как совершенно невероятным, так и настолько революционным, что запросто превратит прежнюю синусоиду (или любую другую тенденцию) в нечто неузнаваемо другое. Что, если маленькие зеленые человечки приземлятся на лужайке перед Белым домом и пригласят нас вступить в Галактический союз? Или же то будут большие зеленые гуманоиды, которые нас поработят и станут пожирать? Что, если мы решим проблему бессмертия? Если Нью-Йорк действительно останется без воды? Да не так, как при нынешней умеренной нехватке питьевой воды, с которой справляются столь же умеренными контрмерами, — можете ли вы себе представить, как линчуют человека, зря потратившего кубик льда? Проживая, как сейчас, в штате (Колорадо — 1965), где имеется только два вида воды, слишком мало и слишком много, мы как раз отметили окончание семилетней засухи дождиком, налившим за два часа семь дюймов воды, и каждое из этих двух природных явлений не менее ужасно, чем другое, — я испытываю ужас, смешанный с восхищением, читая «Мир Дюны» Фрэнка Херберта, «День, когда высох Нью-Йорк» Чарльза Эйнштейна и истории о наводнениях, подобных библейскому, вроде «Потопа» С. Фоулера Райта.
В большинстве научно-фантастических произведений используется и экстраполяция, и спекуляция. Возьмем, к примеру, мой рассказ «Взрыв всегда возможен». Он был написан в 1939 году, в минимальной степени дополнен для книжной публикации сразу после второй мировой войны вставкой слов вроде «Манхэттенский проект» и «Хиросима», но не переписан, и входит в группу рассказов, опубликованных под претенциозным общим названием «История будущего» (!) (это название придумал редактор, но не я!), — и явно производит впечатление пророчества.
Я отвергаю любые обвинения в пророчестве; рассказ был написан с единственной целью заработать деньги для выплат за дом и с единственным намерением развлечь читателя. Как пророчество этот рассказ не стоит и ломаного гроша — любой бойскаут-новичок может раскритиковать его в пух и прах, — но, по моему мнению, он еще сохраняет развлекательность как рассказ, иначе я не включал бы его в книгу; у меня есть профессиональная репутация, которую нужно оберегать, и желание продолжать зарабатывать деньги. Кстати, я ничуть не стыжусь последнего. Очень малая доля современного литературного наследия появилась на свет исключительно благодаря желанию «творить искусство»; большая же часть написанного, как великого, так и серенького, имеет первопричиной потребность в деньгах в сочетании с отвращением к тяжелому «честному труду» или нежеланием им заниматься. Писательство зачастую предлагает законный и относительно честный способ решения такой дилеммы.
Писатель-фантаст может иметь, и часто имеет, другие побуждения, кроме стремления заработать. Он может желать творить «искусство ради искусства», пытаться отвратить весь мир от пути, который считает опасным («1984» Оруэлла, «Прекрасный новый мир» Хаксли; но прошу отметить, что оба произведения весьма развлекательны и каждое принесло автору немало денег), может страстно хотеть направить человечество на тот путь, который полагает для него желанным («Глядя назад» Беллами, «Люди как боги» Уэллса), может желать поучать, развлекать или даже поражать блеском своего ума. Но писатель-фантаст — и вообще любой писатель — никогда не должен забывать о том, что в первую очередь он обязан читателя развлекать… или же снова окажется бродягой со старой котомкой за плечами.
Если он в этом преуспеет, его рассказы наверняка останутся захватывающе развлекательными еще долгие годы после того, как окажутся ложными «пророчествами». Герберта Уэллса, вероятно, можно назвать величайшим фантастом всех времен, а его самые знаменитые фантастические произведения были написаны примерно шестьдесят лет назад (то есть около 1895 года)… буквально из-под палки. Прикованный к постели чахоткой, не в состоянии удержаться на любой с трудом найденной работе, без гроша в кармане и обязанный платить алименты, он был просто обязан как-то зарабатывать деньги, и из всех доступных ему работ писательство было самой тяжелой. Он ясно сознавал (смотри его автобиографию), что должен развлекать читателя, чтобы остаться в живых, и результатом стал целый поток великолепных произведений о будущем — лучше их, пожалуй, ничего и не написано. Как пророчества все они безнадежно устарели… ну и что с того? Они захватывают современного читателя ничуть не меньше, чем в «Блистающие девяностые» или «Лиловое десятилетие».