Она не успела додумать. Небрежно откинув полы, Фриц сделал приглашающий жест, а когда дама замешкалась, не поленился подтащить ее к себе и водрузить на свои колени, для надежности поглубже насадив на кол. Она задергалась, вырываясь, но Фрицу только того и надобно было, так что вскоре они уже прыгали вместе, и наконец Фриц знакомо побагровел, завел глаза, застонал…
Алена не без любопытства следила за его лицом, на котором выражение напряженного ожидания постепенно сменялось блаженным спокойствием.
Наконец Фриц открыл глаза:
– О… о! Zweimal подрьяд… О, это ест Herrlichkeit! О, да ты настоящая чюро-дей-ка! Как это говорится в Русланд? Не знайт, где найдет, где потеряйт? Нет плохо без хорошо? О, это ist Weinkrampf!
Алена растерянно улыбнулась, кивнула и сделала попытку слезть, но Фриц еще крепче стиснул ее талию:
– О нет, нет! Оставаться на место! Как это сказать… Святое место не бывать пустое? Здесь сиживать Катюшхен, теперь будешь сиживать ты, meine Taube! Это будет твой… как это бывает? Палка для птиц? Сидеть птица?
– Насест? – робко предположила ничего не понимающая девушка.
– О ja! – захохотал Фриц. – Твой насесть! Этот дом – твой клетка, а meine Glied – твой насесть! Was wollen sie? Ты хотеть?
Она пожала плечами, все еще не в силах понять, чего от нее добивается этот немец-перец-колбаса, который, вместо того чтобы горевать по уехавшей любовнице или буйствовать во гневе, хохочет и веселится.
– Не хотеть? – удивился Фриц. – О, я понимаю. Тебе мало zweimal! Надо dreimal? Ох-хо-хо! А ну-ка, meine Glied… Ну, давай, давай… – Он растерянно хлопал светлыми ресницами. – О нет… да! Да! Ты чувствуешь? Ты его чувствуешь? Ты рада? А, meine Beereling?
«Ягодка» закрыла лицо руками, невольно подчиняясь резким движениям Фрица, восхищенного вновь обретенными свойствами своего залежавшегося и чуть ли не мохом поросшего орудия. И если сначала он еще допытывался, смеется она или плачет, то вскоре вновь позабыл обо всем на свете, жадно ловя летучие искры животворного огня.
А она… Уж смеяться-то ей было не над чем! Плакать? Конечно, следовало плакать, но Алена уж столько слез пролила, что одни всхлипывания и остались. Так что она, пожалуй, все-таки смеялась.
Часть II Свет мой ясный
Пролог
…Алена очнулась от боли: кто-то дергал ее за волосы. Эта боль воскресила жуткое воспоминание: медведь сдирает с головы жертвы кожу вместе с волосами! Она вскинулась, рванулась – и в то же мгновение к ее лицу придвинулось чье-то лицо.
Это был не медведь, а человек!
– Отпусти, Христа ради! – шепнула Алена, однако вцепившаяся в ее косу рука не ослабела, словно незнакомец не понимал. И тут Алена впервые заметила, что взгляд его пуст и неподвижен, словно у мертвеца… или безумца.
Господи! Она обмерла, обмякла в этих железных руках. Неужто ее бросили к какому-нибудь несчастному одержимому из тех, которые настолько опасны, что их держат в клетках до смерти? Ну, если так, минуты ее сочтены, коли не придут надсмотрщики, не спасут!
Существо так крепко натягивало косу, что Алена едва могла повернуть голову, чтобы оглядеться и понять, где находится. Oна видела сквозь прутья решетки очертания домов, выступающих из рассветной полумглы. Mесто показалось смутно знакомым. Вроде бы окрестности Красных Ворот. Где-то здесь рядом Аптекарский приказ, куда они часто ходили с отцом, куда собирались с Катюшкою – посмотреть на чудовище, да так и не собрались.
И тут догадка, страшнее которой и представить невозможно, страшная, как смертельный удар, коснулась рассудка и заставила Алену испустить крик, который показался ей оглушительным, а на самом деле был слабым хрипением.
Она медленно зажмурилась, не в силах более глядеть в лицо своей смерти.
Понятно, почему ей показались знакомыми окрестности! Это как раз и был двор Аптекарского приказа, тот самый двор, где держали на цепи полузверя-получеловека, найденного охотниками в арзамасских лесах. В клетке этого чудовища и находилась сейчас Алена.
Что делать? Начать звать на помощь? А если это разъярит его? О, хоть бы пришли караульные! Может быть, если чудовище увидит пищу, оно отпустит Алену и ей удастся взобраться на решетку?
Она покосилась на страшное, изрытое оспинами лицо, над которым торчали сбившиеся колтуном волосы. Слышала, будто звери не выносят пристального человеческого взгляда, могут страшно разъяриться от этого, однако чудовище на нее не накидывалось, и все дольше становились мгновения, когда они с Аленою смотрели друг другу в глаза.
«А если опять заговорить с ним?» – подумала она. Конечно, это почти наверняка напрасная затея, но все-таки Алена решила попробовать.
Не сразу удалось разомкнуть пересохшие от страха губы, но наконец она вытолкнула из горла хриплое подобие слов:
– Кто ты?
Взгляд чудовища замер на ее губах, и Алена снова заставила их шевельнуться, проговорив:
– Отпусти меня.
Теперь голос повиновался лучше, звучал мягче, и хоть чудовище явно не понимало ничего, оно продолжало пристально смотреть на ее губы.
– Не убивай меня, – проговорила Алена. – Я тебе ничего плохого не сделаю.
Покрытые коростой губы чудовища дрогнули, разомкнулись – и с них сорвался какой-то нечленораздельный звук. Вот именно: это было не рычание, а некое всхлипывание, и Алена с изумлением поняла, что неведомое существо пытается говорить! Вряд ли оно хотело что-то выразить – вернее всего, просто силилось повторять за Аленою. Очевидно, ему понравилась человеческая речь, хотя едва ли с этим существом кто-то прежде разговаривал. Наверное, оно все время слышало грубые крики, в которых таился страх и ненависть перед его уродством.
– Отпусти меня, а? – попросила Алена как могла мягче. – Не причиняй мне вреда, Христом-богом тебя молю. Ведь ты когда-то был человеком, значит, можешь кого-то пожалеть…
Как ни странно, ей не так уж трудно оказалось говорить с ним приветливо. Страх еще сковывал движения и помыслы, но Алена всегда любила всякое зверье, и никогда в жизни ни одна самая злобная псина не сделала даже попытки накинуться на нее. И это чудовище вело себя вполне мирно. Оно слушало – и вроде бы пыталось понять.
«Надо говорить, беспрестанно говорить, – мелькнула мысль. – Я убаюкаю его речами, я смогу продержаться, пока не придут люди…»
И в это мгновение люди пришли.
Сначала Алена услышала далекий смех, потом вдруг звук резко приблизился, словно человек вышел из-за угла. И на миг стало тихо… Алена боялась повернуться, однако всем существом своим расслышала топот бегущих ног и полные ужаса крики на два голоса:
– Мать честна! Девку… девку заломал, зверюга!
– На помощь! Спасите! Спасите, кто в бога верует!
Чудовище сгребло Алену в охапку так стремительно, что она даже пикнуть не успела, и издало сдавленное рычание. Дико поведя глазами, оно швырнуло Алену в угол клетки – она не удержалась на ногах и упала – и принялось бросаться на решетку, сотрясая и выворачивая ее из земли. Ярость его чудилась неукротимой, и два караульщика порскнули прочь, потому что длинные когтистые ручищи вдруг просунулись меж прутьями в явном стремлении схватить неосторожного и растерзать на месте.
Алена с трудом села, повела глазами – и только теперь вполне разглядела то существо, которое во всякий миг могло сделаться ее палачом.
Оно было бы среднего человеческого роста, когда б не согбенная спина и не понурая, провисшая меж плеч голова, которую даже в ярости оно не могло вполне поднять. Ноги его были босы, и всей одежды на нем была черная от грязи посконная рубаха, вся в прорехах, сквозь которую проступало неимоверно грязное и худое, однако все так и оплетенное тугими мышцами тело. И если несколько мгновений назад Алене чудился проблеск мысли в поступках этого существа, то сейчас в нем истинно не было ничего человеческого. Это был зверь… дикий зверь, готовый убить всякого, кто посмеет отнять у него добычу. И этой добычей была Алена.
Она закрыла лицо руками, сжалась в комок.
Она-то смотрела на него с жалостью, видя только брата своего по Творцу, несчастного получеловека, – а что он видит в ней? Не вызовет ли она в нем жуткого, смертельного вожделения? О, что же, что ждет ее?! Если эта пугающая догадка верна, так лучше пусть он перервет ей горло, пусть загрызет заживо!..
1. Скукотища
«Какая планета ближе к душе рождающегося человека, от той он и приемлет рождение. Одни планеты сухого свойства, другие – влажного, третьи – студеного, четвертые – горячего. Те же естества получает человек, рождающийся при соответственном положении планет в момент его рождения. Человек естества теплого и влажного бывает разговорчив и высказывается ско-оро-о, – Алена широко зевнула. – Человек естества сухого и горячего – дерзок, храбр, ненасытен в своих привязанностях; человек студеного и сухого естества – молчалив и важен; человек естества студеного и влажного – неподвижен и печа-а-лен…»
1. Скукотища
«Какая планета ближе к душе рождающегося человека, от той он и приемлет рождение. Одни планеты сухого свойства, другие – влажного, третьи – студеного, четвертые – горячего. Те же естества получает человек, рождающийся при соответственном положении планет в момент его рождения. Человек естества теплого и влажного бывает разговорчив и высказывается ско-оро-о, – Алена широко зевнула. – Человек естества сухого и горячего – дерзок, храбр, ненасытен в своих привязанностях; человек студеного и сухого естества – молчалив и важен; человек естества студеного и влажного – неподвижен и печа-а-лен…»
Алена с тоской отложила книжку. И что только находила Катюшка в этих бреднях хиромантов и прочих звездочтецов? Верно, мало находила, коли не позаботилась прихватить с собой вместе со всеми пожитками. Снотолкователь-то взяла!
Ох, господи, прости, зевота так и разрывала! Алена едва успевала прикрываться ладошкой и крестить рот.
Прилечь бы… но нельзя, времени нет: вот-вот приедет к обеду «человек студеного и сухого естества» – Фриц фон Принц, ее господин и хозяин!
Алена, которая до девятнадцати лет жила как в спокойном, счастливом сне, где все происходило неспешно и размеренно, поражалась, сколь быстро менялась в последнее время ее судьба. Как будто та волшебная купальская ночь, когда она стала другой – стала женщиной! – повлекла за собой коренные изменения в ее жизни. Так всплеск камушка, кинутого в реку, расходится по воде множеством кругов. А ее «камушек» пошел вообще «блинчиком»… Отцов долг, потом расправа – и его смерть, стремительное замужество, гибель мужа – а потом пошло-покатилось! И за май-июнь-июль сколько всего содеялось! Хватит иному целую жизнь прожить, а Алене трех месяцев показалось мало. Теперь, кажется, наступило затишье, но не понять: судьба и впрямь замедлила свой сумасшедший бег или просто затаилась, выглядывает откуда-нибудь исподтишка, выжидая подходящего (а может быть, самого неподходящего) мгновения, чтобы вновь запрыгать, замахать руками и пуститься вскачь?
Неизвестно, как там располагает судьба, одно Алена знала доподлинно: она сама только того и ждет, ибо жизнь с Фрицем была ей невыносимо скучна.
Впервые за многое время не только хлебушка стало у нее вдоволь, как в песне поется. Конечно, Фриц, обжегшись на молоке, дул на воду, и достославный шкап, осиротевший после его опустошения Катюшкою, больше уже не наполнялся таким бессчетным количеством роб, юбок, башмаков и шиньонов с лентами, однако несколько платьиц в нем все-таки поселились. Алена, ей-богу, перестала бы быть женщиной, если бы у нее не легчало на душе, когда она разглядывала эти нижние юбки – шелковые или атласные, шнурованья с большим декольте, верхние распашные платья с узкими рукавами до локтя и с двумя-тремя рядами блондовых фалбалок, ниспадавших на руку. Теперь у нее были свои, а не Катюшкины, взятые поносить, ленты, своя вышивка к платьям золотой и серебряной нитью, свои золотые и серебряные аграманты,[87] а также свое всевозможное кружево, разглядывать которое Алене было столь же занятно, как, скажем, в детстве – лубочные картинки: орнамент золотисто-желтых блонд плелся из тех же тонких нитей, что и все кружево, но обводился по контуру более толстой одноцветной, или цветной, или злат-серебряной нитью, образуя самые диковинные узоры.
Все эти богатства она вполне могла взгромоздить на себя, и черед раздумий о наряде наступал с неизбежностью рока после того, как, с утра подрумянясь слегка, Алена завтракала с Фрицем. Теперь приказы о столе отдавал он, и на широкой дубовой столешнице сделалось много свободного места. Исчезли икра, и ветчина, и блины: перед каждым стояла чашка с серой кашкой, но если Фриц дочиста выедал свою, после чего наставительно поднимал палец и восклицал, что это необычайно полезно для пищеварения, то Алена давилась, размазывала свою кашу по миске, создавая видимость еды, а потом отдавала должное орехам, ягодам, яблокам, дыням сырым, моченым и варенным в меду, которые в ту пору не сходили у них со стола, ибо почтенные бухарцы привезли на знаменитых ослах в Москву несметное количество дынь. А это божье творение, как сведома была Алена, обладает двумя противоположными свойствами: если жареные семечки дыни содействуют мужскому возбуждению, то дынная мякоть успокаивает оное. На ее счастье, Фрицу дыни были весьма по вкусу, а изгрызанье семечек он считал совершенно варварским занятием.
Да, вот так нынче обстояли дела: на ночь Фрицу коварно подавалось теплое молоко с медом; в его подушки была зашита пропитанная валерьяновым маслом тряпица, да и у изголовья его, и в кабинете всегда стояли букеты из валерьяны, благо, в эту пору она вовсю цвела и добыть ее не составляло труда; дынями Алена потчевала его до отвала; свежий лук, перец и другие пряности вовсе исчезли со стола… К ночи Фриц ощущал такую неодолимую усталость и сонливость, что мечтал лишь об одном: поскорее приклониться к подушке (о коварном содержимом коей он, понятно, не подозревал.
И слава богу! Слава всем схимникам, скромникам, праведникам, апостолам святым, что эта слишком дорогая мыта,[88] которая была наложена судьбой на Алену, свелась от золотого рубля к медной полушке. Ибо чем дальше, тем больше отвращения внушало ей вожделение Фрица, и никак, ну никакими усилиями не удавалось вообразить себя в объятьях лесного божества, а не в трезвых, немецких, отвратительно воняющих табаком.
Да и немец вряд ли особенно страдал от своего спокойствия. Фриц был «естества студеного и сухого», так что ему потребна была не женщина «неподвижная и печальная», вроде Алены. Нет, ее чары сильны были только на первый раз. Вот ежели б тут снова появилась голубоглазая дамочка «естества теплого и влажного», которая «бывает разговорчива и высказывается скоро…». Но о Катюшке никогда помину не было; вообще Фриц вел себя так, словно она никогда не заглядывала в его жизнь.
Итак, Фриц безмятежно храпел ночами; Алена тоже с удовольствием вдыхала валерьяновый запах, потому что хоть ночью могла избавиться от одолевавшей ее безысходности.
Когда на душе муторно, делать ничего не хочется, да и разве сделаешь что, если Фриц раз пять на день норовит наведаться домой в неурочный час, удостоверяясь, не слетела ли с насеста его новая голубка! Нет, Алена не верила в его любовь… да о любви меж ними ни словечка и не было молвлено! Однако, испытав от прежней ягодки столь многие плутости, Фриц больше не хотел рисковать и увеличивать число своих рогов. По этой же причине он ни разу не брал с собой Алену на ассамблеи и другие вечеринки, ездить на которые столь горазда была Катюшхен. Алена, впрочем, ни чуточки об этом не жалела! Едва ли не каждая ассамблея заканчивалась какой-нибудь несусветной причудою по примеру государевых выдумок. Петр Алексеевич порою бывал в Москве, и стоило ряске тихой обыденности затянуть это «болото» (так он с ненавистью называл Первопрестольную), как туда кидался какой-нибудь новый каменюга – и взбаламучивал «верьхи».[89] Слухи о его выходках доползали также из Питербурха – и один страшнее другого. Чего стоила хотя бы история о том, как во время петровских бесовских потех граф Матвей Алексеевич Головин, за то, что не хотел рядиться и мараться сажею, был раздет донага и преображен в демона на невском льду. Демон не явил силы демонской: он простудился, получил горячку и вскоре умер… И Алена до смерти боялась: а вдруг на одной из ассамблей попадется она на глаза государю, или его приятелю Францу, или Меншикову? А вдруг узнают они ту, которую видели зарытой в землю на площади? Что тогда с нею станется?!
Глупости, конечно. Скорее они поверят в оживших мертвецов, чем в этакое преображение казнимой бабенки. Умом Алена все понимала, но никуда не могла деваться от страха, прочно угнездившегося в душе и евшего ее поедом. Изгнать его можно было одним путем: найти истинного виновника, истинного убийцу! А как это сделаешь, когда ты все время находишься под прицелом ревнивых Фрицевых глаз?!
Конечно, она могла сбежать к Катюшке, как и уговаривались. Но тогда даже самый слабоумный из дурачков, христарадничавших на папертях, живо смекнул бы, что меж подружками царило полное согласие, а против Фрица составлен был хитроумный, коварный заговор. Трудно было бы даже вообразить последствия его гнева! Уж такие пошли бы клочки по закоулочкам! Жалоба государю; может быть, даже дуэль… Понятие сие еще не вошло в российскую обыденность, однако дуэли уже случались, особенно в Курляндии, где мнящая себя Европою Польша была ближе. Там-то дуэлянились направо и налево, так что про многие смертоубийственные исходы люди политесные извещены были хорошо. Вот кабы фон Штаубе со своей любушкой уехали в Питербурх, Алена живо дала бы деру от Фрица и поселилась в их домике, который Катюшка клялась оставить за ней. Но с этой поездкой все что-то затягивалось, что-то откладывалось, так что Катюшка жила будто на пороховой бочке, опасаясь мести Фрица, а Алена маялась бессмыслицей своего существования.