«По занебесью божьей Вселенной конца нет!» – подумала она восхищенно и простерла к небу руки, как никогда раньше печалясь о том, что не даны ей крылья и не может она взлететь. Но в такую сверкающую ночь, когда небо, чудилось, прильнуло к земле, все казалось возможным. Алена встала на носочки, вся вытянулась, простирая руки в вышину. Ну, вот еще малое мгновение, еще чуточку – и зазвенят все жилочки и поджилочки, суставчики и подсуставчики, исполнятся серебристой, воздушной легкости, – и она воспарит над тесовым крылечком, взмоет ввысь, чтобы коснуться звезд трепетными руками…
И Алена едва не свалилась с крыльца наземь, когда какая-то тяжелая тень зашевелилась в углу двора, и она признала Петруху.
«Сейчас как заорет!»
Очарование ночи раскололось вдребезги, будто чудесное зеркало, наполнив сердце Алены томительным предчувствием беды. Однако Петруха не поднимал шуму, только бестолково махал руками, то разводя их в стороны, то прижимая к земле. Тайные знаки его остались для Алены непостижимы. Большого ума, впрочем, не требовалось, чтобы понять: Петруха грозит полуночнице-бродяжке. Ну ничего. Сейчас Алена скользнет к сеновалу, воротник решит, что она побежала за уголок по малой нужде, и успокоится.
Соскочив с крыльца, Алена легкою стопою перебежала двор и у калитки, прорезанной в воротах сеновала, оглянулась.
Петруха стоял огромным столбом, схватившись за голову.
«Надо надеяться, что из благодарности за мой совет он не поднимет шума!» – подумала Алена и скользнула в душистую, полную чуть слышного шелеста тьму.
Здесь двигаться приходилось ощупью, и она вдруг перепугалась, подумав, что Ульянища, или Фокля, или они обе – словом, кто лазил в тайник, мог убрать за собой лестницу, и не просто убрать, а припрятать ее, и тогда хороша же будет Алена, беспомощно подпрыгивающая в тщетных попытках взобраться на навес!
По счастью, лестница никуда не делась, и она вползла вверх, еле цепляясь вдруг ослабевшими от невнятного страха руками за перекладины.
Постояла, пока глаза не привыкли к темноте, и двинулась к нагромождению колод. Ох, как громко они стукают, когда их переставляешь… Добравшись до третьей, Алена с мысленным возгласом «господи помилуй!» сунула руку в дупло – и не сдержала пронзительного вопля, когда что-то острое впилось ей в пальцы.
И тут же ее крик подхватил писклявый голосишко Фокли, верещавшей:
– Чертогрыз! Чертогрыз!
Алена выдернула руку из дупла, с ужасом сорвала с нее что-то вроде паучьей лапы. Оно сухо хрустнуло, сломалось в ее руках.
Трясясь, не попадая зуб на зуб, в тусклом звездном полусвете Алена тупо смотрела на сухую колючую ветку, а Фокля вилась вокруг нее, поднимая сенную пыль и повизгивая:
– Чего тут шаришься? Не положа, не ищут! Надо было капкан на тебя поставить, говорила я хозяйке… – И вдруг метнулась вперед, охватила колени Алены своими цепкими ручонками, будто ременной петлей, и с неожиданной силой толкнула к лазу, возбужденно заблажив: – Ульяна Мефодьевна, принимай любезную сношеньку!
Узнали!
Почудилось, будто с навеса сеновального столкнет ее сейчас Фокля прямо в ту площадную яму.
Нет, не бывать тому!
Смертельный страх не лишил Алену сил, наоборот, помог удержаться на ногах. Нащупав голову Фокли и вцепившись сверху в жидкие волосенки, Алена рванула их что было мочи – и тут же брезгливо разжала пальцы, ощутив на них выдранные пряди, будто липкую паутину. Фокля подавилась воплем. Алена отшвырнула ее, будто крысу – послышался даже шмяк о стену, – и кубарем скатилась по лестнице, лишь чудом не переломав руки-ноги. Здесь уже поджидала Ульяна: стояла руки в боки, загораживая выход.
Серебряно светилась под звездами росистая трава в распахнутых дверях…
Дико вскрикнув, Алена рванула лестницу и уже из последних сил толкнула ее в сторону Ульяны.
Та была слишком громоздка, чтобы успеть хотя бы отпрянуть, – и рухнула, испустив тонкий, утробный, как бы изумленный звук.
Алена выскользнула из двери, понеслась по двору, обжигая босые ноги студеной росой.
У ворот тяжело приплясывал Петруха, размахивая руками и что-то задушенно хрипя.
– Сюда! – донеслось до Алены еле различимое. – Сигай в калитку!
Алена от всего сердца мысленно пожелала ему расстаться со своей водянкою как можно скорее и просвистела в калиточку, будто пуля.
– Спаси бог! – едва успела она выдохнуть и услышала вслед: «Спаси бог и тебя!» – а потом полетела по улочке, стремясь как можно скорее добежать до поворота.
Добежала, канула за угол, но, не сдержав любопытства, оглянулась.
Петруха махал рукою в противоположную сторону, явно сбивая с толку Ульянищу, которая с трудом протиснулась в калитку, и они с Петрухою тяжело, будто два нагулявшихся медведя, затопали в ложном направлении, причем Ульяна натужно ревела при этом: «Держи! Лови! Склячать ее! Склячать![102]»
Привалясь к забору спиной, Алена наконец-то смогла вздохнуть.
«Неужто ушла? – недоверчиво спросила сама себя. – Вот уж воистину: бог даст – и в окошко подаст!.. А где же Фокля? Не иначе я ей не только волосья, но и всю головенку оторвала!»
Алена хихикнула – и зажала себе рот ладонью. Пока еще не до смеха. Смеяться они будут потом, дома, с Ленечкой: смеяться над Фоклею, над Ульяною – и над Алениной, конечно, дуростью. Ну чего она добилась, едва жизнь не поставила на кон? Что проку ей знать, что Ульянища наложила лапу на братнин схорон? Ведь по-прежнему неведомо, кто плеснул ему смертного пития…
А может, Ленька прав? Mожет, и впрямь восстал из бездны лет неведомый мститель – и отправил своего мучителя на тот свет? Тяжко думать, что страдания свои Алена приняла от того паренька, который впервые заставил затрепетать ее полудетское сердчишко… Ну что ж, такова судьба. Все равно она никогда больше не увидит ни его, ни лесного своего неистового любовника.
Отчего-то такая печаль навалилась, что Алена долго еще стояла, подпирая забор, не столько радуясь, что опять осталась жива, сколько горюя о несбывшемся. Наконец, ощутив, что ноги перестали дрожать, она медленно, держась в тени, побрела в сторону Никитских ворот.
Конечно, погони все еще следовало опасаться, поэтому Алена то и дело всполошенно оглядывалась, но, не увидев на дороге никого, облегченно вздыхала.
Беда только, что она ни разу не посмотрела на темную обочину, по которой, почти припав к земле, неслышно, будто змея, вилась за нею следом Фокля.
3. Непотребная женка
– Мало, что с него в городских воротах целовальники взяли полтину, с него, да с его спутников: с пеших по пятнадцать алтын и две деньги, а с конных по два рубли, так еще и нарвался наш страдалец на полицейских стражников. Тут с ним и вовсе круто поступили: поставили посреди улицы на колени и обрезали полы кафтана вровень с землею. В точности по казенной мере французских и саксонских кафтанов!
Ленька даже не договорил: так нестерпимо захотелось ему похохотать над каким-то арзамасцем, прибывшим в Москву в старинной, еще с десяток лет запрещенной царскими указами одежде. Москвичи не подлого звания, хочешь не хочешь, а приняли новую моду, ну а из провинции еще наезжали ошеломленные новинками путешественники, с которыми расправа была коротка.
– Он еще и вопиял, мол, видел в Нижнем Новгороде на перекрестках деревянных болванов в иноземном платье, для примера народу ставленных, да счел сие соблазном диаволовым и очеса свои от сего отворотил! – повизгивал сквозь смех Ленечка. – Небось отворотил, чтобы на бородищу свою любоваться, но теперь нет у него ни брады, ни усищ!
Алена едва нашла в себе силы растянуть губы в улыбку. Что-то не смеялось ей нынче. Томило, налегала тяжесть на грудь, и все глупее и глупее казалась она себе в своем третьеводнишнем отчаянном предприятии.
Почему они с Ленькою решили, что возможно будет о чем-то допытаться у Ульянищи? Это все равно что черта попытаться увидеть и помощи у него просить! Алена слыхала – находились храбрецы: придут в ночную пору в баню и, заступив одной ногой за порог, скидывают с шеи крестик да кладут его под пятку. И только они губу-то раскатают: мол, вот-вот появится нежить и исполнит всякое мое, храбреца, желание, как нечистик хвать их за горло… и утром домочадцы найдут в бане только труп удушенного, да еще, случалось, вся кожа будет с бедного дурака содрана.
Вот такой же ободранной дурою и ощущала себя сейчас Алена. Еще счастье, что Ульянища знать не знает, где угнездилась ее ненавистная сношенька, чудом восставшая из преисподней и снова, с непостижимой наглостью, отправившаяся пытать судьбу. Но как, как, боже мой, как Ульяна могла ее узнать?! Черные волосы, изуродованное лицо… разве что по голосу? Ну, правда говорили про Ульяну: эта баба в яйце иголку углядит!
Внизу, во дворе, послышался какой-то шум, Ленька пошел поглядеть, но тут же воротился:
Внизу, во дворе, послышался какой-то шум, Ленька пошел поглядеть, но тут же воротился:
– От Катерины Ивановны посыльный прибыл. С письмом. Позвать, что ли?
Вошел молодой мужик. Был он низкорослый, но столь широкоплечий, что казался поперек себя шире. Чрезмерно длинные руки свисали ниже подколенок, и вообще стоял он, несколько подавшись вперед, так что, чудилось, вот-вот падет на четвереньки и поскачет, утратив сходство с человеком.
– Ты кто? – спросила Алена, беря лоскуток бумаги. – Новый? Или из штаубовских людей?
– Из них, – буркнул посланец.
– А разве герру Людвигу не одни иноземцы служат? – встрял Ленечка.
– Не токмо, – качнул головой, непомерно большой для его роста, незнакомец.
«Во башка! – восхитился Ленька. – Кадь пивная, а не башка! Небось в драке стукнет кого – ежели не дух вон, то с ног запросто свалит!»
Алена глядела на посланного с неприязнью. Больно уж рожа разбойничья. Не могла Катюшка Митрия послать, что ли? «Да что мне в его приглядности? – одернула она себя. – Поглядеть, что там Катюшка написала…»
Слово, впрочем, было неподходящее. Следовало сказать – накорябала, накуролесила пером, начеркала и т. п. Алена, конечно, не удивилась – она знала, какова была любительница грамоты ее приятельница! Кое-что разобрать все-таки было можно. Катюшка с докукою[103] просила «любезную подруженьку» прибыть к ней без промедления по причине некоего чрезвычайной важности события.
– Что стряслось-то? – спросила Алена, с неудовольствием вглядываясь в посыльного.
Рот у него был какой-то кривой… ну что ж, всякое бывает: может, не крестился во время зевоты или хотя бы не прикрывался ладонью от нечистика.
– Неведомо, – снова качнул «пивной кадью» посыльный. – Однако же наказывали: быть незамедлительно!
В этом была вся Катюшка. Ну хоть бы возок свой заморский прислала, ежели так уж незамедлительно! Нет, небось побоялась тревожить Митрия, не то столько будет недовольного бурчания – не оберешься! Давай, Алена, топай пешочком в Китай-город! Свет не ближний… с другой стороны, не столь уж и дальний, чтобы кручиниться. Ночь тепла, хороша – отчего не прогуляться?
– Скажи, Ленечка, сторожу: пускай за нами запрут. Мы едва ли нынче воротимся, надо думать, заночуем у Катерины Ивановны. Я сейчас.
Она вышла в свою опочивальню, надела простой, но красивый роброн темно-синего, ее любимого цвета. Юбка и лиф были тускло-белые, чуть тронутые вышивкой, тоже простые, но Алене нравились безмерно. Наряд этот был Катюшкин презент, подруге будет приятно, если Алена придет в нем.
Волосы укладывать не стала: так и пошла с косой, то и дело привычно заплетая распускающиеся шелковистые пряди.
Посланный косолапил впереди, Ленечка посвистывал сзади. Они шли проулками, сокращая путь. Москва уже спала, только откуда-то издали доносился развязный женский хохот.
Алена вопросительно оглянулась на Леньку. Тот сверкнул зубами в ухмылке:
– Это близ казарм драгунских непотребные бабы собрались. Слышал я, жалуют они, ох, жалуют конно-пешую[104] братию!
– Жалует царь, да не жалует псарь, – вдруг ни с того ни с сего гулким своим голосом бухнул Катюшкин посланный, разворачиваясь и становясь Алене поперек дороги.
– Ты чего это на нас начал натыкаться? – недоуменно спросил Ленька – и тотчас получил ответ, однако не на этот свой вопрос, а на прежний, так и не высказанный: «пивная кадь» резко качнулась к нему, и Леньке почудилось, что его голова раскололась, как упавший на мостовую арбуз. Он со стоном рухнул наземь – и остался недвижим.
– Господи! – выдохнула Алена, не веря глазам. – Ленечка, миленький, ты что? Вставай!
– Не встанет, – успокоительно прогудел посланец, протягивая ручищу, и Алене почудилось, будто толстая змея обвилась вокруг ее тела, приковав руки к бокам. – Ничего, он нам и не надобен!
– Ты что… зачем? Tы кто? – бестолково бормотала Алена. – А как же Катерина Ивановна? Я все ей скажу!
– Ежели ты мне сперва скажешь, кто такова Катерина Ивановна, я, так и быть, испужаюсь! – ухмыльнулся посланец.
– Так ты не от нее? – Алена с ужасом вглядывалась в скособоченные черты. – Что тебе от меня?.. Не тронь, скот!
Крепко-накрепко держа ее одной рукой, «скот» проворно сунул другую под юбку.
– Ого, – выдохнул он. – Печурка жаркая! Пустишь погреться? – И кривой рот угрожающе надвинулся.
Алена не стала ждать нового омерзительного прикосновения: резко дернулась вперед и впилась зубами в его щеку. Челюсти свело от потного, соленого, кислого, но цель была достигнута: разбойник испустил короткий болезненный стон, и ручища его упала.
Алена ринулась бежать, но не сделала и двух шагов, как ее с силой дернули сзади за юбку, так что она завалилась, упала навзничь, – и в то же мгновение чудовищная лапища сдавила ей горло.
– Только пикни – шею сверну! – прошипел разбойник так, что Алена вмиг ослабела от страха, поняв: да, свернет. – А будешь молчать, может, и уйдешь живая. Ну как?
Она опустила веки в знак согласия, и тиски, сковавшие горло, медленно разжались.
Конечно, она не собиралась торговаться с этим негодяем, однако обнаружила, что кричать не может: горло онемело от этой хватки, из него вырвался лишь слабый хрип.
– Обманщица! – хмыкнул злодей. – А за обман наказывают больно. Вот так!
И, схватив Алену за щиколотки, он с силой рванул ее ноги вверх и в стороны, так что ворох юбок упал ей на лицо, а тело пронзила невыносимая боль.
– Вякнешь – разорву, как лягушонка. – И он еще шире развел ей ноги.
Алена едва не лишилась сознания. Юбки душили ее, страх оледенил, боль достигала сердца. Ей казалось, что она уже разорвана, истекает кровью.
– Ох, каково богачество! – прерывистым голосом бормотал разбойник. – Ох, глубины каковы! А ну-ка я промерю их своим шестом – дна достигну?
Алена почувствовала, что у нее останавливается сердце… и в тот же миг ее ноги были отпущены, а сама она с силой вздернута с земли.
«Ленечка!» – промелькнула было мысль, но тут же, поведя помутившимся взором, Алена увидела, что верный друг по-прежнему лежит в пыли без движения, а держит ее все тот же разбойник – держит, глядит в помертвевшее лицо, щерится в кривой ухмылке:
– Tак и быть, не трону. Не ко времени! Но ты не горюй: тебе и без меня толокна натолкут, стыдобищу намнут. Повеселишься, попляшешь… однако, чтоб веселие впрок пошло, надобно выпить.
И, снова зажав Алену своей клешней так, что она не только шевельнуться – пикнуть не могла, сунул руку за пазуху и вынул малую баклажечку. Зубами вырвал пробку – и аж закашлялся от ядреного винного духа, шибанувшего в нос.
– Вот, прими, молодка! Да ты не бойся! – уговаривал он, подсовывая баклажку к крепко стиснутым губам Алены.
Она попыталась замотать головой, но длиннорукий обвил ее шею – чудилось, захрустели косточки – и еще крепче прижал баклажку ко рту:
– Пей, не дергайся!
Помутилось в голове уже от одного запаха прокисшей браги.
– Ты… хочешь меня отравить? – выдохнула Алена, отворачиваясь из последних сил.
– Не бойсь, – успокоил разбойник. – Останешься жива. Это так, для храбрости. Ну, давай, ведь сверну шейку-то, вот те крест!
Его хватка стала нестерпимой, и Алена с дрожью разомкнула-таки губы.
«Ничего, – попыталась она себя успокоить. – Чуть эта сволочь отвернется, я два пальца в рот – все наружу и извергнется».
«Эта сволочь» широко распялила кривую щель, которая у добрых людей зовется ртом:
– Эх, молодец девка! Вот это по-нашему. Хвалю! Пей, пей! Чару пить – здраву быть, повторить – ум возвеселить, утроить – ум устроить, много пить – нестройну быть! – бормотал он, сопровождая одобрительным похлопыванием каждый Аленин глоток. – Ну, вот, всего-то и делов!
Баклажка, по счастью, была невелика, и скоро пытка окончилась. Алену так и перекосило от железистого винного вкуса, накрепко осевшего во рту, но тотчас в глазах у нее помутилось, и, чтобы не упасть, она принуждена была схватиться за того, от кого только что отбивалась изо всех сил.
– Э-э, теперь тебе разохотилось? – словно издали долетела до нее гнусная усмешка. – Но не проси, не уговаривай – больше лапать тебя не стану. Ничего, другие сыщутся, я же говорил. А пока – пошли, да порезвее!
И он зарысил по дороге, волоча за собою Алену, которая еле передвигала ноги.
С ней творилось что-то ужасное. Конечно, в жизни она пила мало, но не могло же так развезти от четырех глотков браги! Туда, конечно, было что-то подмешано, но кем? И зачем?
Впрочем, с каждым шагом это все меньше занимало Алену. Гораздо сильнее заботило, как удержаться на ногах, – нет, на том, что у нее сделалось вместо ног: какое-то месиво, каша какая-то. И в голове была теперь вязкая каша, в которой тонули обрывки мыслей.
«Кто… куда… Ленька… зачем?»
Еe мутило, все сливалось в глазах, она все тяжелее обвисала на руках незнакомца.