Шустин выдохнул и уложил шапку на колени. Пригладил ее, истерзанную за день, и успокоился.
– Я еще г’аз подтвег’ждаю свою готовность к сотг’удничеству.
– Больше ничего не хотите добавить?
Советник затянулся дымком, и в глазах его заискрились странные огоньки. Он еще раз включил диктофон и от начала до конца вторично прокрутил запись путешествия репортера по Москве.
– Господин Шустин, с этого момента я несколько ограничу свободу вашего передвижения. Однако внакладе вы не останетесь. Кажется, вы стремились к тому, чтобы пройти дорогой убийцы? Такая возможность будет вам предоставлена. Впервые в жизни вы станете непосредственным участником расследования тяжкого преступления, – и глаза снова сверкнули. – Но есть в этом и свои неприятные стороны. Все время пути вы будете находиться рядом со мной. И попробуйте только пожаловаться. (Шустин решительно отмахнулся от Кряжина, как это делают, когда не хотят о чем-то и слышать.) Вас жена не потеряет?
– Спасибо, – почти шепотом сказал журналист, на которого в течение дня невероятное сыпалось попеременно с очевидным. Он ожидал удачи, но не в таком виде. – Вы плохо пг’едставляете, что делаете для меня.
– Нет, – придавливая саркастические нотки в своем голосе, возразил ему Кряжин, – это вы плохо представляете, что я для вас делаю. Просто мне некуда вас девать на то время, пока я устанавливаю вашу непричастность к преступлению на Знаменке. Отпустить же не могу – уж не обессудьте, а водворить под стражу не имею права. Так что жена?
– У меня нет жены, – впервые в жизни Шустин произносил это с радостью.
– У вас есть с собой деньги на пропитание? Кормить и покупать вам носовые платки я не собираюсь.
Репортер с порозовевшими щеками обыскал сам себя, выложил на стол около шестисот рублей и, даже не любопытствуя, на сколько дней придется распределять эту сумму, решительно заявил, что хватит.
Сидельникову такое завершение разговора пришлось не по душе. Не хватало, чтобы этот неприятного вида коротышка следовал с ними, как волочащаяся за каторжанином гиря, и совал свой нос в действия, тайна которых гарантирована Законом об оперативно-разыскной деятельности. О законе, регламентирующем действия прокуратуры, капитан МУРа не думал – советнику виднее, как использовать Шустина в своих интересах. Однако перечить следователю Сидельников не решился. В конце концов, это дело его, Кряжина. Дело капитана – помогать советнику в разрешении проблемы почти личного характера, для чего Сидельников и взял семь выходных подряд за неиспользованные отгулы почти круглосуточной службы.
В том, что проверка результатов расследования Вагайцева – это инициатива Кряжина, сыщик не сомневался. Но на то он и... товарищ Кряжина, чтобы не задавать лишних вопросов.
Рассуждая, муровец едва не употребил слово «друг», но вовремя спохватился, вспомнив, что по отношению к нему данное определение тот не употребляет.
Автомобиль Шустина, внешне очень напоминающий очертания своего хозяина, было решено оставить у прокуратуры. Путешествовать на нем журналисту было уютно, чего не скажешь о компании, в которую входил старший следователь Генпрокуратуры, чей вес приближался к центнеру, и сотрудник МУРа, чей рост был выше ста восьмидесяти сантиметров. «Тойоту» придвинули поближе к воротам, сами же уселись в «Волгу», за руль которой Кряжин усадил Сидельникова. Водитель Дмитрич из транспорта был изгнан, чему был несказанно рад – сколько времени будет отсутствовать служебный транспорт, столько он, Дмитрич, будет смотреть телевизор в комнате для отдыха.
СидельниковМожете меня убить на месте, если я понимаю, что делает Кряжин. Работать с ним мне приходилось не раз, и всякий раз это доставляло мне удовольствие. Человек он собранный, умеет слушать, но поступает всегда так, как считает нужным, а не как того требует очевидность происходящего. Удивительно, но при этом мне редко приходилось становиться свидетелем его поражений. Несомненно, в нем живет недюжинный ум и величайшая собранность, однако в то же самое время я часто наблюдаю, насколько он раним и беззащитен тогда, когда речь заходит о чем-то более будничном, бытовом. Может надуться, если ему намекнуть на начинающую скрываться пряжку брючного ремня, и в то же время остаться невозмутимым, услышав резонное замечание о приближающейся ошибке в следствии. Можно было бы заявить, что он кладезь противоречий, недоступный пониманию окружающих, однако как же тогда понимаю его я – представитель этого окружения?
Кряжин принял дело, чтобы кого-то выручить. Такое частенько случается и у нас, в МУРе. Заболел человек или уходит в отпуск – ему необходимо спихнуть со своего производства все дела. И ничего страшного нет в том, если дело доделает другой, хотя бы и отличающийся по складу характера и методам работы сотрудник. Но нынче, как я понимаю, случилось непредвиденное. Кряжин вызвался обеспечить отход кому-то, и «попал» сам. Из имеющихся у меня клочков информации мне известно, что советнику осталось передать дело в суд, отписав при этом обвинительное заключение. Это означает, что следствие закончено, и в части предварительного следствия, до следствия судебного, необходимо лишь выполнить связанные с маранием бумаги формальности.
Но коль скоро мне позвонил Кряжин и коль скоро поинтересовался, есть ли у меня свободное время в виде неиспользованных отгулов, все не так просто. Отгулы у меня есть, хоть и собирался я использовать их совершенно не так, как предлагает Кряжин. Однако не выполнить его просьбы я не могу.
Все, что сейчас происходит перед моими глазами, это самое настоящее неприятие Иваном Дмитриевичем Кряжиным имеющейся у него информации. Иными словами, Кряжин не уверен в полностью доказанной Вагайцевым вине Разбоева. Трудно в это поверить, особенно мне, человеку не самому далекому от оперативно-разыскной деятельности. Кажется, советник решил за две недели сделать то, на что Вагайцев потратил десять месяцев.
И теперь этот Шустин.
Мне кто-нибудь объяснит, на кой черт Кряжину понадобился этот прыщ на теле СМИ? Фотографии у него изъяли, объяснение отобрали, информацию слили. Зачем волочь этого кота в те места и демонстрировать те возможности, которым, в чем я уверен, Шустину вовсе не обязательно быть свидетелем?
Впрочем, Кряжину виднее, и я не устаю говорить об этом. Наверное, советник хочет использовать журналюгу по максимуму, хотя я, глядя на Шустина, с трудом представляю, как этого можно достичь. Свой максимум этот тип выработал в кабинете на Большой Дмитровке. Как бы он теперь не погнал лошадей в сторону, опасаясь, что Кряжин не видит его помощи и может ему испортить жизнь. Говорить ему – и это очевидно – больше нечего, и по задумчивому личику этого сноба в зеркале заднего вида я прямо-таки читаю поиски темы, опираясь на которую он мог бы врать безостановочно.
А пока вместо него говорит Кряжин и рассказывает историю, подходящую, по его мнению, к нашей поездке. Кстати, о поездке. Мы едем... Я, признаться, оцепенел, когда услышал команду на выбор маршрута! Такое впечатление, что у Кряжина в запасе не две недели, а два месяца.
Едва мы расселись, советник велел мне трогать, и озвученный маршрут «Асеева – Вишневая – Бабаевская – Знаменка» вызвал у меня некоторое недоумение. Это те улицы, по коим Шустин катал весь сегодняшний день остроумного разбойника. Сам же Шустин откровенно приуныл и закудахтал, как кочет:
– Зачем? Это жестоко! Я и так чувствую ни с чем не сг’авнимое чувство стыда!
Здесь я его понимаю. Так, как развели его, не разводили на моей памяти никого. Но Кряжин объяснил, что, пока участие Шустина в разбое не опровергнуто и пока не доказано обратное, Кряжин не может сидеть в одной машине с человеком, подозреваемом в соучастии в тяжком преступлении.
Что касается меня, то я остановил бы машину где-нибудь у Егерского пруда, где побезлюдней, врезал бы телерепортеру за привычку совать нос в чужие дела и отпустил домой. В разбое он виновен так же, как я виновен в пожаре Москвы в 1812 году. Но Кряжину, видите ли, нужно доказательство невинности Шустина.
А пока тот таращит свои глазки в окно, я слушаю Кряжина.
– Три года назад я расследовал убийства женщин в Северном округе, – говорил он, выдувая в приоткрытое окно сигаретный дым. – И дело это, ребята, я вам скажу, было не из приятных. Убийствами на сексуальной почве с первого взгляда не пахло, но для того, чтобы забрать пару серег, колечко и несколько сотен рублей из кошелька, мерзавец вытворял со своими жертвами такое, что, даже когда я писал обвинительное заключение, у меня волосы на руках становились дыбом. Я тогда знался с одной красоткой с «Мосфильма», и именно в тот момент она призналась мне в моем необыкновенном превращении. «Ты что, Иван, – сказала мне она одним воскресным утром, – волосы красишь?». – «С чего ты взяла?» – оторопел я. – «Неделю назад, когда мы знакомились у Заславских, у тебя не было на висках седины!» Я не поверил и направился в ванную. Она была права. С тех пор я взял за правило не переживать за чужие жизни. И ни разу с тех пор слова своего не сдержал.
Итак, Северный округ. Неизвестный, получивший в оперативно-разыскном деле оперативников МУРа прозвище «Гиена», убил восьмерых женщин. С места преступления он забирал, как я уже говорил, мелочи, позволяющие, однако, некоторое время держаться на плаву. Ты помнишь эту историю, Сидельников?
Я вспомнил, едва советник завел об этом деле речь. Тогда действительно пришлось попотеть, прежде чем вышли на след убийцы. И, если бы не живой ум Кряжина, вряд ли поиски продолжались всего полгода.
– Через шесть месяцев активных поисков, – продолжил он, – мы все-таки вышли на след. Убийцей оказался субтильный внешне малый, имеющий мягкую медленную походку, вялую речь, у него на иждивении были двое несовершеннолетних детей, больная жена и престарелая мать. Он убивал, чтобы прокормить семью.
Я посмотрел в зеркало и увидел, как встрепенулся Шустин. Он ловко выдернул из кармана блокнот с ручкой, возвращенные в дежурной части, и стал что-то быстро писать. Кряжин рассказывал, а тот писал. И даже успел спросить: «И как же вы его нашли?»
Ненавижу этого типа. Не знаю почему. Фото при нем еще не повод ненавидеть – у меня у самого стол ломится от снимков скабрезного характера, хотя и по делу, а не по желанию! – но эта история в комнате дежурного... Черт возьми, нужно было просто спросить, как это сделал Кряжин: «Вы заикаетесь?» А я решил обыграть... В результате мой поступок явился лучшим подтверждением слогана о том, что нельзя обмануть лжеца. Все равно не могу спокойно смотреть на этот персонаж из сказки про кота Баюна...
– Видите ли, господин Шустин, – загудел, прикуривая сигарету, Кряжин, – всякое преступление оставляет свой след. Будь то случайный свидетель за углом, копия чека в кассовом аппарате, свидетельствующая о покупке убийцей чего-то, или остатки его жизнедеятельности на месте преступления.
Я принял дело, – продолжил советник, сделав полуразворот к Шустину, – после третьего убийства, когда стало ясно, что орудует маньяк и третье убийство не последнее...
И тут произошло невероятное. Во всяком случае, невероятным это считаю я. Кряжин же даже не моргнул глазом. Шустин захлопнул блокнот – мне хорошо был виден его жест в зеркало – и отчетливо произнес:
– Господин Кг’яжин, еще десять минут назад я хотел г’ассказать миг’у о деле Г’азбоева. По моему мнению, следствие ушло от пг’авды. Но сейчас вижу, что мой замысел обг’ечен на пг’овал. Сенсации не получится, ибо то, что планиг’овал сделать я, обязательно сделаете вы. Я вег’нусь на г’аботу не с пустыми г’уками. Я сделаю г’епог’таж о вас.
Признаюсь честно, мне стало неприятно, когда я понял, что откровенная, циничная и наглая лесть папарацци-неудачника нашла отклик в сердце следователя. Кряжин ли это?
– Это и будет моей сенсацией, – продолжал между тем Шустин. – Все видят пг’еступление, и все слышат пг’иговог’, а что пг’оисходит между этими знаковыми событиями, не ведомо никому. Позвольте мне стать на то вг’емя, котог’ое вы сами указали, вашим биогг’афом?
И Кряжина понесло. Совершенно забыв, что за его спиной самый настоящий мутный тип, случайность участия которого в разбое на Знаменке советник еще только собирался доказывать, уважаемый мною следователь уселся на сиденье поудобнее и вдруг стал говорить Шустину вещи, рассказывать о которых вряд ли позволяет этика следователя.
– Видите ли, Степан Максимович (Степан Максимович!..), следственные действия, если проводить их, не ориентируясь на штампы, а с искоркой личного интереса, могут оказать на ход следствия влияние сродни пожару или наводнению. Сжечь и перепутать все факты, смешать их с грязью, но, когда вода сходит, а пожар оставляет после себя пепел, нет почвы более благодатной, чтобы бросать в нее новое зерно...
Маленький мерзавец за моей спиной, шепотом хлюпая своим непослушным язычком, царапал на бумаге: «...но, когда вода сходит, а пожар оставляет после себя пепел...»
– Бг’аво. Это гениально.
Кряжин же, дав возможность записать свой перл, продолжил:
– Каждый преступник, несмотря на преступления, которые совершает, прежде всего человек. Я веду речь не о его душевных качествах, а о физиологии. У него есть сердце – двигатель, позволяющий крови, как носителю красных кровяных телец и кислорода, циркулировать в организме. У него имеются, так же как у вас и у меня, органы размножения. Преступник по утрам просыпается и потягивается, в обед ест кашу, а вечером, устав от прожитого дня, ложится спать, чтобы отдохнуть. Все это обязывает его делать природа, в противном случае она его уничтожит. Так вот мой убийца ничем не отличался от остальных людей в физиологическом смысле слова.
Осмотреть места первых трех убийств, как я уже говорил, мне не представилось возможным. Первые два дела вообще расследовал следователь районной прокуратуры, а третье дело вместе с двумя первыми перешло ко мне в тот момент, когда осмотр был уже закончен. Но уже на четвертом убийстве, на следующее утро после его совершения, побывал я сам. И пятый, и шестой, и седьмой бланки протокола осмотра места происшествия были заполнены уже моей рукой.
И всякий раз, прибывая в квартиру к еще не остывшему трупу, я чувствовал запах, обратить на который внимания не удосужились остальные участники сформированной следственной группы. Не было ни единого чужого отпечатка пальцев ни на распахнутой мебели, в которой убийца искал деньги и драгоценности, ни на предметах домашнего обихода, разбросанных по полу, ни на входной двери. Убийца орудовал в перчатках, и все отпечатки в этой квартире принадлежали жертвам его нападений. Он представлялся почтальоном, входил, убивал, забирал ценности, а после, чтобы не произошло неприятных сюрпризов с оживанием, как в фильмах, вновь возвращался к жертвам. Я все пока правильно рассказываю, товарищ капитан?
Кряжин на меня не смотрел, однако мне нетрудно было догадаться, что он обращается именно ко мне. Типа он именовал Степаном Максимовичем или господином Шустиным, сам он был советником юстиции, капитаном же в этой машине был только я. И я ответил, не скрывая неприязни ко всему происходящему:
– Сущую правду. Вы, и только вы подметили этот запах. Даже не понимаю, как это у вас получилось. Наверное, наитие спускается с небес только к тем, кого при рождении господь поцеловал в лоб.
Подлец за моей спиной записал и эти слова. А потом вставит в свою статейку как им придуманные. Без сарказма, разумеется. Сарказм он опустит.
А Кряжин, который с каждым разом разочаровывал меня все больше, с нехорошей улыбочкой изрек:
– Господин Сидельников так иронизирует, потому что именно этот запах привел следствие к раскрытию преступления.
Я молчу, а следователь, порозовев – от удовольствия, наверное (никогда не замечал в Кряжине гордыню!), – продолжает...
– Вы наверняка бываете в общественных туалетах, Степан Максимович. Так вот, во всех четырех последних случаях в семи квартирах, где убивал злоумышленник, пахло, как в привокзальном сортире. Словно кто-то с вечера наелся на голодный желудок, а нынче утром от этого чрезмерно страдает. А между тем в этих квартирах проживали весьма чистоплотные женщины, в комнатах их жилищ было уютно и чисто, и они никогда не позволили бы такому смраду распространяться у себя.
Что бы вы сделали, господин Шустин, подумав о том, что между запахом и убийцей существует причинно-следственная связь?
Коротышка за моей спиной издал какой-то шуршащий звук – кажется, почесал висок авторучкой – и честно признался, что его мозги для решения подобных задач не приспособлены. Между тем я уверен в том, что его мозги не приспособлены и к журналистской практике. Его мозги вообще ни к чему не пригодны.
Кряжин довольно посмотрел на Шустина, перегнувшись через спинку, и тут же рассказал:
– При осмотре шестого по счету места происшествия я велел криминалисту снять отпечатки пальцев с кнопки спуска воды в унитазе. При осмотре седьмого трупа я велел сделал то же самое – и угадал. Отпечатки совпали.
– Не понял, – честно признался Шустин, и я едва не воскликнул: «Да не может быть!»
– Убийство, кем бы оно ни совершалось, – нравоучительно изрек советник, – это всегда момент волнительный. Сумятица в голове является катализатором процессов в организме, на первый взгляд с головой никак не связанных. Кто-то от волнения потеет, другие начинают чувствовать чудовищный голод, мой убийца имел слабость кишечника. И всякий раз, убивая, чувствовал потребность взобраться на унитаз. Вы когда-нибудь вытирали задницу в перчатках, господин Шустин?
Последнее мне понравилось. «Вы когда-нибудь вытирали задницу в перчатках, господин Шустин?» Этакий диалог уставших от джигитовки поручиков в офицерском клубе. Но самым потрясающим была реакция господина Шустина на этот явно риторический вопрос.
– Нет, – подумав, ответил он, – не вытиг’ал.
– Убийце и в голову не приходило, что после его ухода останется характерный запах, который явится связующим и недостающим звеном в цепи умозаключений следователя, – сказал Кряжин, выбросил окурок в окно, закрыл его, и я с наслаждением почувствовал, что в салоне стало теплее.