Хабиб
Доктор Кадаль пребывал в растерянности. Жуткое, выворачивающее наизнанку состояние, в последнее время ставшее чуть ли не привычным.
Словно разлив сорвавшегося с цепи половодья подхватил скромного хабиба и понес, повлек в неизвестность, а мимо, кружась в водоворотах, неслись события последних дней: глянец лица со шрамом под глазом, насмешливый экран Иблисова детища, безумие ит-Сафеда, маньяк с винтовкой, захваченный автобус, пьяный угар в Озерном пансионате — и вот небывалое, невозможное, о чем хорошо читать в беллетристике, удобно откинувшись на спинку кресла и временами прихлебывая крепкий кофе…
Кадаль мог только моргать и следить, как события проплывают мимо, норовя ударить твердым и скользким боком.
Один желтый листок он даже сумел ухватить, зажав в кулаке, — фотографию надима-безумца, — и теперь искренне недоумевал: зачем?!
А эта женщина все щелкала выключателем, словно огнивом, в надежде высечь-таки искру и запалить трут…
Зачем?
— У вас свечи есть?
Это громадный хайль-баши.
Интересно, где он был, представитель законной власти, когда маньяк превращал в кровавые куклы посетителей «Розария» или мерзавцы-террористы расстреливали мирных пассажиров?!
Небось отчеты составлял, пером скрипел в тиши кабинета… Ишь, брюхо наел!
— У меня есть. Внизу, в каптерке. Принести?
Это молодой охранник.
Жвачку жует, молокосос. Зуб на зуб не попадает, а туда же! Прикажи такому стрелять — будет стрелять: даже не поинтересовавшись в кого.
— Да-да, Усмар, сделайте одолжение. Мы вас подождем.
Это женщина с металлическим голосом и глазами из горящего льда. Бросила терзать выключатель. Хватило ума. Боже, Творец-с-сотней-имен, мы все помешались, такого попросту не может быть, а мы, вместе того чтобы оглядеться, одуматься, трепыхаемся насаженными на булавку гусеницами, мечтаем превратиться в бабочек, но сталь уже пронзила нас насквозь. Только насекомые не чувствуют боли, я точно знаю, у них отсутствуют соответствующие рецепторы — жрущей нектар осе можно потихоньку отрезать брюшко и она продолжит жрать вхолостую, а заметит неладное, лишь попытавшись взлететь и не сумев… Потом сдохнет — безболезненно.
Свет.
Робкий огонек свечи… второй… третий.
Оказывается, Усмар уже вернулся.
Тихо, Кадаль, тихо, здесь тебя лечить или успокаивать некому — тебя просто сгрузят в угол и накроют ноги чужим пиджаком, как бесчувственному надиму.
Тихо…
Что говорит эта женщина?
— Мне трудно объяснить вам ситуацию, господа: во-первых, потому что я сама почти ничего не понимаю, во-вторых, потому что вы не обладаете специальными знаниями. Но после обвинений, выдвинутых надимом Исфизаром… попытаюсь. Ответьте мне для начала, господин хайль-баши: знаете ли вы, что у вашего племянника Валиха практически все планеты Септенейра находятся в одном доме?
Громадный хайль-баши пожимает плечами — жест однозначный и в его исполнении преисполненный величия.
Доктор Кадаль в жизни бы не сумел пожать так плечами.
— Сеп… Септенейра?
Это Лейла, подружка Рашидика.
— Да. В хаффской традиции их называют: Сурья, Чандра, Будха, Шукра, Мангала, Брихаспати и Шани. У звездочетов Северного Лоулеза: Солнце, Луна, Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн. В Дурбане: Адур, Сома, Бахман, Нахид, Миррих, Ормозд и Кейван. В Хине же…
— Детка, если хайль-баши согласен обвешивать себе уши твоей лапшой — это его личное дело! Кончай дурить голову! Солнце — планета?! Если так, то я — девственник!
— Охотно верю, господин…
— Ар-Рави. Равиль ар-Рави, для друзей — Большой Равиль. Крошки вроде тебя отлично знают, почему «Большой»…
Это Равиль. Атабек, единственная опора в разлетевшемся вдребезги существовании.
— Охотно верю еще раз. Я так и думала. Для любого из вас астрология — в лучшем случае забава людей, не знающих, куда девать свободное время. В худшем — глупая телевизионная передача между репортажем о козлодрании в Хине и порнографическим фильмом по каналу для совершеннолетних. Наши предки были куда рациональнее. Они смотрели вверх и видели Тельца, Овна, Деву… их дети видели просто звезды, внуки — протуберанцы и плазму из опостылевшего учебника; мы же вообще не смотрим вверх. Разве что желая проверить — не будет ли дождя?
— Короче, детка! Или мне придется попросить знахарька… доктора Кадаля заняться твоей хорошенькой головкой!
— Хорошо. Изначально наш мектеб «Звездный час» задумывался как привилегированное учебное заведение, где процесс обучения будет теснейшим образом увязан с астрологическими прогнозами относительно каждого ребенка. Не вдаваясь в подробности, замечу лишь: это дало определенные результаты. Успеваемость резко выросла, преподаватели даже не замечают, что программа, скажем, восьмого класса практически соответствует выпускной программе обычной школы. Дети хотят учиться, потому что мы знаем — чему и в какое время необходимо учить. Случайностей в «Звездном часе» не бывает. И наконец…
— Давайте зайдем с другого конца, госпожа Коушут: зачем вам понадобилось столь настойчиво приглашать в мектеб… внучку достопочтенной Бобовай? Не удивительно ли? Едва девочка вошла на вашу территорию, как вместо всеобщего апофеоза начался всеобщий катаклизм! Что вы на это скажете?
Хайль-баши замолкает, но отзвуки его вопроса еще бродят по учительской комнате, натыкаясь на стены.
Господи, о чем они говорят?!
Доктор Кадаль беспомощно глядит на Равиля — атабек молчит и дергает себя за бороду; на Рашидика — друг детства уставился в пол… ах да, он ведь тоже из мектеба, из шайки здешних хакимов-затейников! Все они одним миром мазаны! Все одним лыком шиты! И болтливая администраторша, и Рашидик, и шизофреник-надим — вот он, пророк «Звездного часа», смеется и обнимает за плечи старушку…
Не сразу Кадаль понимает, что смотрит на вынутую из кармана фотографию.
Крупные, слегка рыхлые черты надимова лица плывут, смазываются, пьяный ретушер чертит поверху кисточкой — крест-накрест, крест-накрест…
Через мгновение Кадаль — внутри.
* * *Он никогда раньше не попадал в сознание человека, находящегося без сознания.
Это походило на присутствие вора в оставленном хозяевами доме. В сравнении крылся неприятный намек, словно ты случайно погладил по голове встречного ребенка, просто желая поделиться хорошим настроением, а подозрительная мамаша громогласно обвинила тебя в педофилии. До сих пор Кадаль растворялся в личности пациента, одновременно оставаясь самим собой — как сахар в чае, который всегда можно кристаллизировать заново (если, конечно, чай не выпит!); сейчас же он был свободен… как безумец свободен в своих видениях. Реальность не висит на руках тяжким бременем, а прозрачные стены темницы делают тебя счастливым, и ты летишь, паришь, тасуя миры подобно колоде карт…
Доктор Кадаль еле успел остановиться на самом краю пропасти.
Шагни он дальше…
«Это все из-за эксперимента с ит-Сафедом. После него я боюсь, подсознательно боюсь контакта! Страх мешает, шорами застит глаза, путает, морочит… Прочь! Прочь отсюда! До тех пор, пока я не стану прежним (если вообще останусь в живых!) — никаких контактов! Господи! Что это?»
Почти сразу доктор понял: он слышит болтовню администраторши двумя парами ушей. Своей и этого… надима. Впервые в жизни Кадаль сумел пробиться на поверхность чувств пациента, впервые самостоятельно поднялся из глубин чужой личности к дневному свету, впервые…
— Девочке повезло: на нее пал жребий «Лотереи Двенадцати Домов»…
Правда.
Словно глазок индикатора зажегся в толще чужого сознания, словно оранжевый бакен мелькнул на морской глади, словно тепло от рюмки «Старого Кабира» разлилось по телу — правда!
Она говорит правду… не до конца.
Да.
Именно так.
— У внучки почтенной Бобовай удивительное расположение планет, крайне заинтересовавшее администрацию…
И это правда.
Практически полностью.
— Но это никоим образом не может быть связано с происшедшим катаклизмом, кроме как в помраченном рассудке надима Исфизара…
Врет!
Господи — врет!
Ложь!
— Ложь!
Чей это голос? Чей?! Глуховатый, с еле заметной хрипотцой, совершенно чужой голос… Кто-то вошел в учительскую?
Кто?!
Чудовищное усилие, казалось, порвет Кадаля в клочья, но он выдержал, даже не застонав, — и увидел огонек свечи… второй… третий. Свет. Вверху. По правую руку. Тяжесть давила прессом, туманя взгляд, доктор держался из последних сил, и до него лишь спустя вечность дошло, что это он просто не дает векам смежиться.
Векам бесчувственного надима Исфизара.
Хорошо еще, что никто не интересовался бывшим пророком — упаси Творец, заметят открытые глаза, что бесстыдно вспучились стеклянными белками в кровавых прожилках…
Прежде чем сдаться и кубарем вывалиться наружу, позволив Исфизару целиком уйти в счастливое небытие, доктор Кадаль успевает заметить: напротив, в кресле, сидит коротышка с подстриженной бородкой без усов, и губы коротышки шевелятся двумя синими червями.
— Ложь! — кричит из кресла доктор Кадаль.
Глава восьмая Хаким
Я сразу ему поверил.
Кадаль, Хануман-Рохля, доктор Кадаль, подопечный явно связанного с «Аламутом» бородача, кричал из кресла, а казалось, что он кричит из бездны, из клубящейся пропасти, и лишь эхо доходит до столпившихся на краю людей.
— Ложь!
Если бы они еще знали правду о снимке, где была изображена треклятая девчонка, снимке, выпавшем у Неистовой Зейри, подобранном мною и бесцеремонно отнятом у меня хайль-баши Фаршедвардом! Сказать? Признаться? Или…
Астрологическая чушь, «звездная болезнь», на которой свихнулись начальники мектеба и с помощью которой Зейри сейчас тянула время, пытаясь увильнуть от известной только ей правды — в последнем я не сомневался и без Кадалева вопля, — на поверку выходила реальными планами, последовательно проводимыми в жизнь реальными людьми. Нас, ординарных хакимов со всеми нашими учеными степенями, держали за дурачков, в качестве живца, приманки для богатеньких родственничков!.. Как же, моего отпрыска учит истории сам господин аль-Шинби, это вам не кот начихал, и господин аль-Шинби млеет от удовольствия вместе с высокопоставленным папашей — жалованьице, господа, жалованьице способствует!
В университете вряд ли раскошелятся…
Девчонка — я готов был задушить ее собственными руками, поскольку чувствовал: именно во внучке параличной бабки кроется корень бед. Правда — в Неистовой Зейри; исток — в твари, норовившей сломать Гвениль. Сейчас я вспомнил, память услужливо подбросила: захваченный автобус, ледяной ком внизу живота, треск автоматной очереди, задушенные всхлипывания Лейлы — и угловатый силуэт подростка с шалью на плечах, призрак за окном. Тогда я ничего толком не видел, не понимал, и, даже когда ублюдок с гранатами бесцеремонно отпихнул меня, собираясь выглянуть наружу, я боялся одного, самого глупого, после чего мне пришлось бы сидеть с мокрыми брюками рядом с Лейлой… Удивительно — смерти я боялся гораздо меньше. И потом: тело у меня на коленях, оплывшее тело с костяными рукоятями в глазницах — тот, с гранатами, смертник, а его напарник, тоже решивший полюбопытствовать, бился в агонии на полу, забрызгивая пассажиров кровью, хлещущей, как из зарезанной свиньи; и страшное, чего я боялся, свершилось, а мне почему-то было все равно, и Лейле все равно — она даже всхлипывать перестала и только зажала рот ладонью.
Смерть террористов каким-то образом была связана с девчонкой, укравшей из музея меч, мой Гвениль, наш Гвениль — чтобы сломать его у нас на глазах!
Убить!
Убить подлую тварь!..
— Дядя Фаршедвард! Ой, как здорово! А мы ищем, ищем… хоть кого-то! — темно ведь на улице! И в мектебе света нет…
Детский вопль приводит меня в чувство.
— Валих?! Господи, как же я забыл…
Тени мечутся по стенам, низкорослый мальчишка вихрем врывается в учительскую и с разбегу повисает на вставшем хайль-баши — обезьянка на баобабе, паучок на скале, шестиклассник Валих Али-бей на мушерифе Фаршедварде Али-бее. Следом, прижимаясь друг к другу, робко входят еще двое. Я узнаю их, хотя блики от коптящих фитильков раскрашивают детские лица в маски демонов с побережья Муала. Близняшки бар-Ханани, брат и сестра, дети заместителя шахрадара Оразма, одноклассники Неспящего Красавца Валиха и…
— Ой, Валих!
И Сунджан ар-Рави — забытая всеми дочка нахального бородача — выскакивает из угла, где до сих пор беззвучно всхлипывала, и принимается хлопать в ладоши. Да, конечно, радость — знакомое лицо, теперь все будет в порядке…
Как жаль, что я давно вырос.
Из детства.
— Вам не кажется, господа, — старший Али-бей прижимает к себе мальчишку так, словно кто-то собирается отобрать его у мушерифа, — что нам не вредно бы оглядеться по сторонам. Возможно, в мектебе есть еще кто-нибудь… живой. Кроме того…
Я знаю, что он сейчас скажет.
Утро вечера мудренее.
Почему-то я в этом не уверен.
Глава девятая Старуха
— Затепли свечечку, гостенек… Я ведь видела — ты огарочек-то прихватил, озаботился!.. Все веселее при живом огне, а то сидим, как в могиле, мать-тьму радуем! Спички есть? Или огниво?
— Есть, госпожа Бобовай. Зажигалка.
— Госпожа?.. Плюнь, гостенек. Зови по-доброму, по-соседски — дура старая… Что морду воротишь? Не нравится? И мне не нравится, так что поделаешь, если и старая, и дура — захотелось правнучку в люди пристроить!.. Дура и дура. А язык запнется, так зови бабушкой. Я как услышу — сразу помолодею. И впрямь я тебе в бабки гожусь, с какой стороны ни возьми… Ох времечко-беремечко, не за что бабку взять, хоть с той стороны, хоть с этой!
— Шутите, госпожа Бобовай?
— Нет, проповедь читаю. Самое время для проповедей, краше и не придумать! Жарко тут у них, духотища, расстегнусь я маленько… небось постыдишься бабку насильничать, а, гостенек? Худыш тебя потом за бабку вверх корнем в землю посадит, он горазд сажать, мой Худыш-Фаршедвардик! Помню: не успели от груди отлучить, как уже в песке ковыряется — тычет в ямку сучком тутовника, сажаю, говорит… до сих пор сажает, ждет небось — чинары из хануриков вырастут! Заболтала я тебя, гостенек? Ты уж прости старую!
— Ничего, госпожа Бо… бабушка. Мне и самому не спится. Только давайте потише, а то девочка проснется.
— Плохо ты ее знаешь, гостенек, ой плохо — с детства строптива, что хочет, то и делает! Захочет — проснется, а не захочет — хоть пушки выставляй и залпом, залпом… Ума не приложу, в кого такая? А ты глаз не отводи, так прямо и говори, по-солдатски: в вас, бабушка, в вас, голубушка! Ты говори, а я кивать стану. Навроде болванчика из вэйского фарфора, только те все больше «нет» кивают, а я буду вроде как «да»… Против правды рожном переть несподручно. Папаша-то ее хренов смылся, не успело девке полгода стукнуть, — говорят, после аж в Мэйлане объявлялся, телеграмма от него пришла, на десятилетие дочки… вспомнил, пес, утешил! А я думаю: беда у него случилась, вот он и откупался от судьбы, телеграммой откупался, добром вынужденным… Пес, он и есть пес. Надеюсь, сдох уже под забором. А мамашу, внученьку мою, доктора прямо на столе зарезали. В больнице рустака.[33] Живот у ней прихватило, вот лекаря и постарались — дежурство-то ночное, а ночь праздничная выпала, руки дрожат после чарки-другой… Ладно, что я тебе все о горе-злосчастье?! Давай о хорошем, гостенек?
— Давайте, бабушка. Только и вы уж тогда не обессудьте: бросайте «гостенька», зовите по имени. Знаете ведь — Карен я…
— Ладно, Каренчик, считай, по рукам ударили. Но и гостеньком через раз обзову — ты бровей не хмурь, в мои лета слова привычные бросать опасно. Брошу, потом не подберу. Да и приятно: в кои-то веки у старухи гость объявился, гость-гостенек, значит, не зря небо копчу! Спасибо Худышу, расстарался, направил в наш тупичок!..
— А он вам родственник, господин Али-бей, или просто знакомый?
— Родич, Каренчик, самый что ни на есть родич. Молочный. Говорила ж тебе: от груди, мол, отлучила… кормилица я его, Худыша. Молочная в те поры была, что твоя корова! Сцеживалась почем зря; впрочем, наши бабьи тяготы не солдату в уши пихать! Видать, с моего молочка-то и разнесло Фаршедвардика, гора горой! Али-беи, всем семейством, меня до сих пор уговаривают махнуть рукой на Ош-Дастан и переехать — они, мол, и домик с садиком купят, и прислугу наймут, и то и се… Удивляются — вредная старуха, отказывается, гордостью пухнет! Как им объяснить Каренчик, али-бейскому племени, что не до гордости мне! Помру я в их домике, от скуки помру, от пыли, от телевизора по вечерам да от улыбок прислужьих на рассвете! От всего этого за фарсанг смердит! А в родном тупичке старуху Бобовай всякая тварь знает, кто за советом придет, кто под балкончиком встанет, слово за слово, наругаемся всласть, потом мириться будем, столы накрывать: идите, гости, на старые кости — жизнь, Каренчик, а не богадельня за Али-беевы динары! У тебя вот, к примеру, мать или бабка есть?
— Была. Мама… была.
— Померла?
— Да, бабушка. Полугода не прошло.
— Схоронил? По-людски, как положено? На дакму[34] цветы носил?
— Схоронил, бабушка. По-людски.
— Жаль, вы, нынешние, сплошь железные, плакать не умеете… в себе копите. Болела небось — по тебе понимаю, что не старой померла, мама-то?
— Не старая. И не болела. Она…
— Да ты, ежели говорить трудно, лучше отвернись, Каренчик! Махни на меня рукой или обругай как следует… лезу в душу горбатым носом, ведьма, жилы в клубок мотаю!
— Вы, бабушка, себя сами так обругаете, что мне за вами ни в жизнь не угнаться. Молчите уж, а то я на вас за вас обижусь. А мама моя… видно, так карта легла. Тронулась она, бабушка Бобовай. Взяла мое казенное оружие, вышла на улицу и стала по соседям стрелять. Тетку Фатьму — наповал, кота теткиного пристрелила, внука подруги своей и Низама, лавочника, подранила — а там ствол у мамы в руках… «Проказа “Самострел”», не слыхали? Ах да, откуда вам… зато видали — когда у Руинтана-аракчи двустволка рванула. Помните, Арам вернулся и с ножом… Короче, взорвался ствол. Ну а через день — похороны. Сразу всех хоронили. Без кота, конечно.