— Будьте, говорят, любезны и так далее — примите председательствование.
Наш голубчик, конечно, руками делает отвороты, дескать, ну как это можно? Разве я смею? Не извольте беспокоиться — я и так посижу. И вообще, говорит, я извиняюсь, — не только председателем, а я, говорит, и на собраньях-то никогда раньше не бывал. Не смешите меня! Ну, на него поглядели — дескать, уставший товарищ отнекивается и… начали чистку.
А надо сказать, что перед этим была совершенно непонятная ситуация.
Первый председатель отлично знал этого беспартийного. Он с ним поздоровался за ручку, угостил папироской и не обратил внимания на такое странное появление. Одним словом, в спешке запарился.
И вот, не знаю, как в других городах, но у нас, в Ленинграде, беспартийный товарищ присел за стол, и началась чистка.
Полтора часа самосильно чистили. В конце концов, наш беспартийный осмелел и тоже начал разные гордые слова произносить. Только вдруг является настоящий партийный товарищ, и все, конечно, разъясняется.
Тут встает со своего почетного места наш беспартийный голубчик и скромно уходит без лишних слов.
— До свидания, — говорит, — я пойду!
Теперь эту чистку признали недействительной И мы с этим совершенно то есть согласны. Хотя нам и жалко которых чистили. Шлем привет беспартийному товарищу.
Честное дело
Вот некоторые, конечно, специалистов поругивают, — дескать, это вредители, спецы и так далее. А я, например, особенно худых специалистов не видел. Не приходилось. Наоборот, которых встречал, все были такие милые, особенные. Как, например, этим летом.
У нас из коммунальной квартиры выехала на дачу одна семья. Папа, мама и ихнее чадо.
Ну, выехали. Заперли на висячий замок свою комнатенку. Один ключ себе взяли, а другой, конечно, соседке отдали, — мало ли чего случится. И отбыли.
А надо сказать — был у них в комнате инструмент — рояль. Ну, обыкновенное пианино. Они его брали на прокат от Музпреда. Брали они на прокат этот рояль для цели обучения своего оболтуса, который действительно бил по роялю со всей своей детской изворотливостью.
И вот наступает лето, — надо оболтуса на дачу везти. И, конечно, знаете, повезли.
А этот рояль, или — проще скажем — пианино, заперли в комнате с разными другими вещицами и отбыли. Отдыхают они себе на даче. Вдруг, значит, является на ихнюю городскую квартиру специалист — настройщик роялей, присланный, конечно, своим учреждением.
Конечно, соседка ему говорит: мол, сами уехадши до осени, рояль заперли и безусловно его настраивать не приходится.
Настройщик говорит:
— Это не мое постороннее дело входить в психологию отъезжающих. Раз, — говорит, — у меня на руках наряд, то я и должен этот наряд произвести, чтоб меня не согнали с места службы, как шахтинца или вредителя.
И, значит, открыла ему дверь, он пиджачок скинул и начал разбирать это пианино, развинчивал всякие гаечки, штучки и гвоздики. Развинтил и начал свою какофонию. Часа два или три, как больной, определял разные звуки и мурыжил соседей. После расписались в его путевке, он очень просветлел, попрощался и отбыл.
Только проходит месяц — снова является.
— Ну, как, — говорит, — мой рояль?
— Да ничего, — говорят, — стоит.
— Ну, — говорит, — я еще беспременно должен его настроить. У нас раз в месяц настраивают. Такой порядок.
Начали его жильцы уговаривать и урезонивать — мол не надо. Комнатка, дескать, заперта. Рояль еще два месяца будет стоять без движения. К чему такие лишние траты производить!
Уперся на своем.
— У меня, — говорит, — наряд на руках. Не просите. Не могу.
Ну, опять развинтил рояль. Опять часа два назад свинчивал. Бренчал и звучал и на брюхе под рояль ползал. После попрощался и ушел, утомленный тяжелой специальностью.
На днях он в третий раз приперся.
— Ну, как, — говорит, — не приехадши?
— Нет, — говорят, — на даче отдыхают!
— Ну, так я еще поднастрою. Приедут — очень великолепно звучать им будет.
И хотя ему объясняли и даже один наиболее горячий жилец хотел ему морду наколотить за потусторонние звуки, однако он дорвался до своего рояля и снова начал свои научные изыскания.
Сделал свое честное дело и ушел на своих интеллигентных ножках.
Неувязка
Новый быт наступает, а многие родители еще и за ум не схватились.
Многие родители еще называют своих детишек— Коля, Петя, Андрюша и так далее. А через двадцать лет, когда, можно сказать, засияет жизнь, такие мещанские названия, как Петя, будут прямо убийственны.
Безусловно, другие родители и рады бы сейчас давать новые имена, да, знаете, выбору маловато. Раз-два и обчелся. Да и неувязка может произойти. Как у моих знакомых.
У моих знакомых в том сезоне родился мальчик. Родители, люди очень такие, что ли, передовые, обрадовались.
— Ага, — говорят, — уж в этом случае мы будем на высоте положения. Уж мы дадим ему настоящее название. Это будет не какой-нибудь Петя.
Начали они думать, как назвать. Два дня думали и глядели в календари, на третий прямо захворали. Не могут придумать подходящего красивого названия.
Вдруг приходит ихний сосед.
— Да вы, — говорит, — откройте любой политсловарь и хватайте оттуда какую-нибудь выдающуюся фамилию. И называйте этой фамилией свою невинную крошку.
Развернули родителя словарь. Словарь впоследствии оказался «Походным политсловарем». Видят — симпатичная, красивая фамилия — Жорес. Читают: «Вождь социалистического движения во Франции. Предательски убит из-за угла».
Думают: подходящее. Пущай мальчик будет Жорес, в честь героя Жореса. Ура!
И назвали своего мальчика этим именем. Зарегистрировали его, конечно, и стали называть Жоря.
Вдруг приходят к ним гости. И между прочим братишка жены, комсомолец Паша К-ов.
Паша говорит:
— Да, — говорит, — имячко вы дали довольно странное, если не сказать больше…
И сам усмехается.
— А что? — говорят.
— Да как же, — говорит. — Жорес, — говорит, — хотя к был социалистом, но он был врагом коммунизма. Он деятель II интернационала. Он вроде как меньшевик. Ну и дали вы имячко, поздравляю, милые родители!
Тут родители растерялись. Развернули словарь — социалист. На Пашку поглядят — Пашка усмехается. Начали родители огорчаться. Начали ахать и за мальчика своего хвататься.
Мамаша говорит:
— Это такая неувязка произошла. Хорошо, что сын маленький, а то бы ему неловко было такое меньшевистское название иметь.
Отец говорит:
— Надо завтра побежать в ЗАГС — поменять имя. Пущай назовем хотя бы Магний.
И, значит, на другой день побежала мамаша со своим младенцем в ЗАГС.
— Так и так, — говорит, — будьте любезны, а то прямо скандал…
Там ей отвечают:
— Очень, — говорят, — печально, но, говорят, по закону запрещается менять имена и фамилии до 18 лет. Пущай ваш мальчик зайдет через 17 лет в понедельник, от 2 до 3, тогда будет можно.
Так и не разрешили.
А родители убиваются. Хотя и не теряют надежды. А надежды терять не надо. Надо полагать, что какая-нибудь крупная инстанция все же разрешит это досадное недоразумение.
Мерси
В этом году население еще немножко потеснилось.
С одной стороны, конечно, нэпманы за город выехали во избежание разных крупных недоразумений и под влиянием декрета. С другой стороны, население само уплотнилось, а то в тройном размере платить не каждому интересно. И, безусловно, уничтожение квартирного института тоже сыграло выдающуюся роль. Так что этот год очень даже выгодно обернулся в смысле площади.
Если каждый год такая жилплощадь будет освобождаться — это вполне роскошно, это новых домов можно пока что не возводить. В этом году очень многие пролетарии квартирки и комнатки заимели путем вселения. Вот это хорошо!
Хорошо, да не совсем. Тем более, это вселение производят без особого ума. Только бы вселить. А чего и куда и к кому — в это, безусловно, не входят.
Действительно верно, особенно входить не приходится в силу такого острого кризиса.
Но, конечно, хотелось бы, если нельзя сейчас, то в дальнейшем иметь некоторую точность при вселении, или гарантию, что, скажем, к тихому человеку не вселяли бы трубача или танцора, который прыгает, как бешеный дурак, до потолка и трясет квартиру.
Или бы так: научных секретарей вселять, скажем, к научным секретарям. Академиков, прошедших чистку аппарата, — к академику. Зубных врачей — к зубным врачам. Которые на флейте свистят — опять же к своим ребятам, — вали свисти вместе!
Ну, конечно, если нельзя иметь такую точность при вселении, то и не надо. Пущай бы по главным признакам вселяли. Которые люди умственного труда и которые любят по ночам книжки перелистывать — вали к своим ночным труженикам. Другие — к другим. Третьи — к третьим.
Вот тогда бы жизнь засияла. А то сейчас очень другой раз обидно получается.
Как, например, такой факт с одним нашим знакомым. Он вообще рабочий. Текстильщик. Он фамилию свою просил не употреблять. Про факт велел рассказать, а фамилию не дозволил трогать. А то, говорит, меня могут окончательно доконать звуками. Так что назовем его, ну, хотя бы Захаров.
Его, голубчика, как раз вселили в этом году. Конечно, мерси и спасибо, что вселили, а то он у своих родственников проживал. А только это вселение ему боком вышло.
Был это славный гражданин и хотя, конечно, нервный, но довольно порядочного здоровья. А теперича, будьте любезны — невроз сердца, и вся кровь выкипела от раздражения.
А главная причина — он в этой квартире не ко двору пришелся. Эту квартирку как раз интеллигенты населяли. В одной комнате — инженер. В другой, конечно, музыкальный техник, — он в кино играет и в ресторанах. В третьей, обратно — незамужняя женщина с ребенком. В ванной комнате — домашняя работница. Тоже, как назло, вполне интеллигентная особа, бывшая генеральша. Она за ребенком приглядывает. А ночью в ванне проживает. Спит.
Одним словом, куда ни плюнь — интеллигенты! И ихняя жизнь не такая подходящая, как, конечно, хотелось бы.
Для примера. Захаров встает, конечно, не поздно. Он часов в пять встает. Или там в половине пятого. У него такая привычка — пораньше встать. Тем более, он на работу встает, не на бал.
А инженер об это время как раз ложится. Или там на часик раньше. И в стенку стучит. Мол, будьте любезны, тихонько двигайтесь на своих каблуках.
Ну, Захаров, конечно, ему объясняет, — мол, не на бал он спешит. Мол, он должен помыться, кипяточек себе скипятить и так далее.
И тут, конечно, происходит первая схватка.
Хочет Захаров пойти помыться — в ванной комнате интеллигентная дама спит. Она визг подымает, дискуссии устраивает и так далее.
И, конечное дело, после таких схваток и дебатов человек является на работу не такой свеженький, как следует.
После приходит он обратно домой. Часам, что ли, к пяти. Ну, подзаправится. Поглядит газету. Где бы ему тихонечко полежать, подумать про политику или про качество продукции — опять нельзя!
По левую руку уже имеется музыкальный квинтет. Наш музыкант с оркестра имеет привычку об это время перед сеансом упражняться на своем инструменте. У него флейта. Очень ужасно звонкий инструмент. Он в него дудит, продувает, слюнки выколачивает и после гаммы играет.
Ну, выйдет Захаров во двор. Посидит часик-другой на тумбочке, — душа домой просится.
Придет домой, чайку покушает, а по правую ручку у инженера уже гости колбасятся. В преферанс играют. Или на своей пианоле какой-нибудь собачий вальс Листа играют. Или шимми танцуют, — наверное, в дни получек. Глядишь, и вечерок незаметно прошел. Дело к ночи. И хотя, конечно, ночью они остерегаются шуметь, а то можно и в милицию, но все-таки полного спокойствия нету. Двигаются. За паркет ножками цепляются. И так далее.
Только разошлись — музыкант с ресторана или с вечеринки заявляется. Кладет свой инструмент на комод. С женой ругается. Только он поругался и затих — инженер задвигался: почитал, видите ли, и спать ложится.
Только он лег спать — Захарову вставать надо. Только Захаров встал — инженер расстраивается, в стенку ударяет, не велит на каблуках вращаться. Только в ванную пошел — визг и крики, мол, зачем брызги падают. И так далее, и так далее.
И, конечно, от всего этого работа страдает: ситчик, сами видите, другой раз какой редкий и неинтересный бывает, — это, наверное, Захаров производит. И как ему другой произвести? Ножки гнутся, ручки трясутся и печенка от огорченья пухнет.
Вот я и говорю: ученых секретарей надо к ученым секретарям, зубных врачей к зубным врачам и так далее. А которые на флейте свистят, тех можно за городом поселить.
Вот тогда жизнь засияет в полном своем блеске.
Сенатор
Из «Гусина» я выехал утром. Извозчик мне попался необыкновенный — куда как бойчее своей лошади.
Лошаденка трусила особенной деревенской трухлявой рысью с остановками, тогда как извозчик ни на одну секунду не засиживался на месте: он привставал, гикал, свистел в пальцы, бил кнутовищем свою гнедую кобылку, стараясь попасть ей по бокам и по животу, иногда даже выпрыгивал из саней и, по неизвестной причине, бежал рядом с кобылкой, ударяя ее время от времени то ладонью, то ногой по брюху.
Я не думаю, что делал это он от холода. Мороз, помню, был незначительный, да и ехали мы недолго, с полчаса, что ли. Думаю, что делал это он по необыкновенной энергичности своего характера.
Когда мы подъезжали к какой-то деревушке, извозчик мой обернулся и, кивнув головой, сказал:
— «Лаптенки» это…
Потом засмеялся.
— Чего смеешься? — спросил я.
Он засмеялся еще пуще. Затем высморкался, ловко надавив нос одним пальцем, и сказал:
— Сенатор… Сенатор тут в «Лаптенках» существует.
— Сенатор? Какой сенатор? — удивился я.
— Обыкновенно какой сенатор… Генерал, значит, бывший…
— Да зачем же он тут живет? — спросил я.
— А живет… — сказал извозчик. — Людей дюже пугается — вот и живет тут. С перепугу, то есть, живет. После революции.
— А чего ж он тут делает?
Извозчик мой рассмеялся и ничего не ответил. Когда мы въехали в «Лаптенки», он снова обернулся ко мне и сказал:
— Заехать, что ли? Погреться нужно бы…
— Не стоит, — сказал я. — Приедем скоро.
Мы двинулись дальше.
— Гражданин, — сказал извозчик просительно, — заедем… Мне на сенатора посмотреть охота.
Я рассмеялся.
— Ну, ладно. Показывай своего сенатора.
Мы остановились у черной, плохонькой избы, сильно приплюснутой толстенькой соломенной крышей. Извозчик мой в одну секунду выскочил из саней и открыл ворота, не спросив ничего у хозяев. Сани наши въехали во двор. Я вошел в избу.
Может, оттого, что я давно не был в деревне, изба эта показалась мне необыкновенно грязной. Маленькое оконце, сплошь заляпанное тряпками и бумагой, едва пропускало свет в избу.
В избе баба стирала белье в лоханке. Рядом с лоханкой сидел старичок довольно дряхлого вида. Он внимательно, с интересом смотрел, как мыльная пена, вылетая из лоханки, ударялась в стену кусками и со стены сползала медленно, оставляя на ней мокрые полосы.
В избе было душно. Несмотря на это, старичок одет был крепко: в валенках, нагольном тулупе, даже в огромной меховой шапке. Сам старичок был малюсенький — ноги его, свешиваясь с лавки, не доставали земли. Сидел он неподвижно.
Я поздоровался и просил побыть в избе минут пять — погреться.
— Грейтесь! — коротко сказала баба, едва оборачиваясь в мою сторону.
Старичок промолчал. Он, впрочем, сурово взглянул на меня, но после снова принялся следить за мыльной пеной.
Я недоумевал.
«Уж не этот ли старикан — сенатор?» — думал я.
В это время в избу вошел мой извозчик. Он поздоровался с бабой и подошел к старику.
— Господину сенатору с кисточкой, — сказал он, протягивая ему руку.
Старичок подал нехотя свою сухонькую ручку. Извозчик засмеялся, подмигнул мне и сказал тихо:
— Это и есть…
Должно быть, услышал это старичок. Он заерзал на скамье и заговорил вдруг каким-то странным мужицким говорком, сильно при этом окая:
— Вре-е… Вы не слухайте ево, господин… Меня тут все дражнят… сенатором… А чего это за слово — мне неведомо. Ей-бо.
Баба бросила вдруг стирать, утерла лицо передником и рассмеялась. Извозчик мой засмеялся тоже.
Я уж подумал было, что это и в самом деле так: дразнят старика, однако меня смутила его странная, как бы нарочная мужицкая речь. Мужики здесь так не говорили. Да и подозрительно было оканье и сухие, белые, не мужицкие руки.
— Послушайте, — сказал я, улыбаясь, — а я ведь вас где-то видел. Кажется, в Питере…
Старик необыкновенно смутился, заерзал на лавке, но сказал спокойно:
— В Питере?.. Нетути, не был я в Питере…
Извозчик ударил себя по ляжкам, присел и захохотал громко, захлебываясь. И не переставая смеяться, он все время подталкивал меня в бок, говоря:
— Ой, шельма! Ой, умереть сейчас, шельма какая! Ой, врет как…
Баба смеялась тихо, беззвучно почти — я видел, как от смеха дрожали ее груди.
Старик смотрел на извозчика с бешенством, но молчал. Я присел рядом со стариком.
— Бросьте! — сказал я ему. — Ну чего вы, право… Я человек частный, по своему делу еду… К чему вы это передо мной-то? Да и что вы боитесь? Кто вас тронет? Человек вы старый, безобидный… Нечего вам бояться.
Тут произошла удивительная перемена со старичком. Он поднялся с лавки, скинул с себя шапку, побледнел. Его лицо перекосилось какой-то гримасой, губы сжались, профиль стал острый, птичий, с неприятно длинным носом. Старик казался ужасно взволнованным.