Курсанты подкреплялись на вершине Гюйгенса, обменивались впечатлениями, перешучивались.
— Кто барабанит по моему шлему? Это ты, Алеша? Сделай одолжение, подбери ноги.
— Видел я однажды в обезьяньем питомнике: вот так же они сидели, кто на чем.
— Ничего, ребята. Через трудности к звездам.
— Всегда какое-нибудь несоответствие, — философически заметил кто-то, — видеть можно далеко, а дали-то и нет.
Верно, подумал Морозов. Вид отсюда, с высоты пяти тысяч метров, изумительный. Справа пустыня Моря Ясности, слева Море Дождей. Вон зубчатый цирк Автолика. Вон обелиск на месте посадки первого советского лунника. Какую длинную тень отбрасывает. Никаких полутонов: резкие, четкие тени и ровный белый свет. Бело-черный мир, обрывающийся куцым горизонтом. Даже досадно: зрение здесь, без атмосферы, становится по-орлиному острым, а лунный горизонт отсекает возможность увидеть, как растворяется, исчезая из поля зрения, дальняя даль. Непривычное, неуютное какое-то ощущение.
А все-таки здорово здесь, на Гюйгенсе. Мало тверди под ногами, зато пространства вокруг — в избытке. Вон он, космос. Черный, истыканный яркими немигающими звездами. Он — твой. Через трудности к звездам — что верно, то верно.
Только бы не испортило мне предвыпускную практику замечание, полученное от инструктора, продолжал размышлять Морозов. Строгости у нас ужасные. Сунут на какой-нибудь тихоходный грузовик, совершающий рейсы Земля — Луна, — то-то веселая будет практика. Нет, непременно надо добиться, чтобы отправили в дальний рейс. К Сатурну, например. И хорошо бы — с дисциплинированным, положительным напарником. Всегда ведь курсантов направляют на практику по двое: штурмана и бортинженера.
— Вовка, знаешь что? — сказал Морозов Заостровцеву. — Давай проситься на практику вместе.
Тот посмотрел удивленно:
— Чего это ты вдруг? До практики еще почти год.
— Ну и что? Надо заранее проверить нашу психологическую совместимость. Надо быть предусмотрительным.
— Ладно, посмотрим, — сказал Заостровцев и аккуратно слизал с губ питательную пасту.
Да, лучшего напарника для практики не найти.
Он, Морозов, не закрывал глаза на собственные недостатки. Знал, что не всегда доставляет людям — особенно преподавателям — радость. Сказывались, должно быть, некоторые особенности воспитания. Уж очень большую свободу предоставлял ему отец.
У отца был магнитофон — громоздкое, тяжелое изделие прошлого века. Прокручивая старинные звукозаписи, Алеша однажды услышал: высокий и какой-то отчаянно лихой голос протяжно пропел: «Солдатушки, бравы ребятушки, а где ваши жены?» И тут же грянул хор хриплых мужских голосов: «Наши же-о-ны — ружья заряжены, вот где наши жены!» Грозная удаль песни потрясла Алешу. Он представил себе: идут походным строем усачи-богатыри, горят их медные кивера, мерно покачиваются за плечами длинные ружья. Жены — ружья заряжены… Сестры — сабли востры… Что за удивительные слова!
Поразившую его песню Алеша переписал на кристаллофон — так было положено начало коллекции старинных солдатских песен. Он увлеченно разыскивал их в архивах и фонотеках. А если попадались ему в книгах тексты песен, не сопровождаемые нотной записью, то Алеша сам сочинял музыку и записывал на кристалл с собственного голоса.
Отец прочил его в историки или искусствоведы, но Алеша избрал другой путь.
И вот он сидит в десантном скафандре на вершине горы Гюйгенса, и под ним бело-черный мир Луны, резко ограниченный близким горизонтом, а над ним горят звезды.
Тени на лунных равнинах медленно, почти незаметно для глаза, удлинялись, солнце низко нависло над горизонтом — наступал вечер, предвестник долгой двухнедельной ночи.
Нет в Солнечной системе города более тесного и плотного по населению, чем Селеногорск. Строго говоря, это и не город вовсе, а длинный узкий коридор, пробитый в склоне кратера Эратосфена, и ответвления от этого коридора, жилые и служебные отсеки. Самое людное место лунной столицы — предшлюзовой вестибюль. Вечно здесь, у дверей диспетчерской, толпятся пилоты рейсовых кораблей, техники космодромной команды. То и дело с маслянистым шипением раздвигаются двери шлюза, впуская вновь прибывших или выпуская уходящих в рейс. Не умолкает в вестибюле гул голосов. Беспрерывно щелкает у стойки бара автомат, отмеряя в подставленные стаканы освежающий витакол. Вспыхивают и гаснут табло, указывая номера очередных рейсов, передавая извещения ССМП — Службы Состояния Межпланетного Пространства — и противометеоритной службы, распоряжения начальника Космофлота и директора обсерватории, настойчивые призывы селеногорского коменданта экономить энергию и придерживаться графика питания в столовой.
Федор Чернышев вышел из диспетчерской и бочком, вежливо раздвигая толпу, направился к шлюзу. За ним поспешал его штурман.
— Виноват, — приговаривал Чернышев, прокладывая себе дорогу. — Посторонись, дружок. Что это сегодня набралось так много? Съезд профсоюзов, что ли, у вас?
— Здесь курсанты, Федор, — сказал руководитель практики, выходя ему навстречу.
— О! Здравствуй, Ян, — Чернышев широко улыбнулся старому товарищу. — Рад тебя видеть. Извини, нет времени поговорить, ухожу в рейс к Юпитеру.
Он двинулся дальше, курсанты расступались перед ним, и тут он, приметив Морозова, остановился.
— Алексей, ты?
— Да. — Лицо у Морозова было напряженное, он избегал смотреть на Чернышева.
— Когда на Землю собираешься?
— Вот, ждем рейсового…
— Захватишь письмо для Марты?
— Могу, — тихо ответил Морозов.
Чернышев порылся в карманах пилотской куртки, вытащил кассету, зарядил ее, поднес ко рту и начал наговаривать письмо. Вокруг тесно стояли и сидели люди. Чернышев ничего не замечал. Выпрямившись во весь свой гигантский рост, сбив с белокурой головы подшлемник, он говорил слова любви и нежности. Он говорил негромко, но в вестибюле вдруг умолкли разговоры, стало тихо, и в эту тишину отчетливо падало каждое слово чернышевского письма.
Запищали радиовызовы, замигал сигнальный огонек радиофона, вшитого в куртку Чернышева. Затем из динамика широкого оповещения прозвучала трель, требующая внимания. Сердитый голос диспетчера произнес:
— Командир Чернышев, почему задерживаете старт?
— Ничего не надо, ничего не важно, — продолжал говорить Чернышев, — только видеть тебя, только слышать твой голос…
Пожилой диспетчер выглянул из-за двери.
— Командир Чернышев, что это значит? Вы ломаете график полетов.
— Когда ты ходишь босиком по траве, я хочу быть травой… Когда ты смеешься, я хочу быть ветром, чтобы разнести твой смех на всю вселенную…
Диспетчер оторопело смотрел на Чернышева.
— Кончаю. Надо идти в рейс. До встречи, Марта!
Чернышев протянул кассету Морозову.
— Не потеряй, — сказал он. — Спрячь хорошенько.
Морозов стоял красный, растерянный под устремленными на него взглядами. Кассета словно бы обожгла руку, он поскорее сунул ее в карман.
Чернышев кивнул штурману, оба они скрылись в шлюзе. Диспетчер, пробормотав что-то о своенравии пилотов и о графике, тоже ушел к себе.
А часом позже курсанты, облаченные в скафандры обычного типа, гурьбой стояли у кромки космодрома Луна-2 в ожидании посадки на рейсовый корабль. Перед ними простиралась спекшаяся от плазмы равнина, залитая сильным светом прожекторов. Тут и там высились корабли. Оранжевыми жуками сновали по космодрому вездеходы, ползли транспортеры с грузами.
Солнце давно уже зашло, ледяная лунная ночь вступила в свои права. Невысоко над зубцами Апеннинского хребта стояла Земля, наполовину утонувшая в тени. На освещенной стороне ее огромного диска шла вечная игра облаков. Прекрасная переливчатая голубизна — на ней отдыхал глаз после утомительного черно-белого однообразия лунного мира.
Что поделывает сейчас там Буров? — подумал Морозов. Работает, должно быть, в вычислительном центре. Или спорит с Костей Веригиным, изобличая его в узости мышления и не давая бедному Косте рта раскрыть. А может, они бродят по саду Учебного центра втроем… с Мартой… Или, скорее всего, вчетвером — Марта в последнее время подружилась с Инной Храмцовой, миловидной хрупкой медичкой, к которой, стоит ей показаться на улице, со всех ног бегут кошки, обитающие в городке. В сумочке у Инны всегда припасена еда для кошек и белок, корм для голубей и скворцов, и собаки тоже ее обожают.
Они идут вчетвером, ребята острят наперебой, и тополя осыпают на них душистый пух, от которого щекочет в носу, и Марта посмеивается и защищает Костю от нападок Ильи. Вот они выходят на набережную, перед ними вечерний морской простор, и Марта глядит на далекий серп Луны и замирает при мысли о Федоре…
Федор Чернышев. Человек, посягнувший на святая святых — космофлотский график полетов. Черт, как он стоял, никого и ничего не замечая вокруг, и наговаривал письмо… Он, Морозов, не сумел бы так, куда там…
Они идут вчетвером, ребята острят наперебой, и тополя осыпают на них душистый пух, от которого щекочет в носу, и Марта посмеивается и защищает Костю от нападок Ильи. Вот они выходят на набережную, перед ними вечерний морской простор, и Марта глядит на далекий серп Луны и замирает при мысли о Федоре…
Федор Чернышев. Человек, посягнувший на святая святых — космофлотский график полетов. Черт, как он стоял, никого и ничего не замечая вокруг, и наговаривал письмо… Он, Морозов, не сумел бы так, куда там…
Морозов поднял левую руку, посмотрел на приборный щиток, прикрепленный к рукаву скафандра. Часы, компас, термометры, контроль дыхания. Все нормально. Температура тела тридцать шесть и шесть. Температура окружающей среды минус девяносто семь по Цельсию.
Ах, господин Андерс Цельсиус, почтенный вдумчивый швед, вы в тысяча семьсот каком-нибудь году, попивая кофе, размышляли, наверно, о будущем. Каким оно вам казалось, господин Цельсиус? Зеленым полем, по которому прыгают, как мячи, чугунные ядра шведских пушек? Пыльной дорогой, по которой топают тяжелые ботфорты? Уж наверное кто-то из ваших родственников, дядюшка например, какой-нибудь Карл-Густав Цельсий шел в цепи, нацеливаясь железным багинетом в брюхо моего пращура — какого-нибудь Гаврилы Морозова. А может, он был не Гаврилой, а моим тезкой — Алехой, и его погнали на войну, и он топал по пыльному проселку и орал по приказу капрала бодрящую песню… «Наши жены — ружья заряжены…» Впрочем, господин Цельсий, вас интересовало другое. Вы исследовали связь магнитной стрелки с полярными сияниями. Вы предложили стоградусную шкалу термометра. Только вы, сударь, за ноль взяли кипение, а за сто — замерзание. Хорошо, что ваш современник Карл Линней перевернул вашу шкалу вверх головой. Из своей обсерватории вы направляли на Луну астрономическую трубу, усовершенствованную мингером Христианом Гюйгенсом, — и, конечно, вам и в голову не приходило, что спустя три века на этой самой Луне будут жить люди… что в предшлюзовом вестибюле лунной столицы встанет, широко расставив ноги, белобрысый гигант-космонавт.
Нет, господин Цельсий, плохо вы мне помогаете. Совсем плохо…
На столе коротко прогудел видеофон. Буров не обратил на вызов никакого внимания. Он лежал на диване, закинув руки за шею, и думал. Весь день он сегодня не выходил из своей комнаты в общежитии. Ни на лекцию не пошел, ни в вычислительном центре не работал, ни к очередному самоэкзамену не готовился. Лежал и думал. Рядом, на низком столике, среди книг и пленок, стояла коробочка с ментоловыми пастилками — Буров грыз их одну за другой. Перед глазами у него висела огромная таблица, сделанная им самим и понятная ему одному. В эту таблицу было вложено многое: основные сведения из астрофизики, закодированные опять-таки самим Буровым разработанным кодом, проблемы «ближние» и «дальние» и сроки их изучения, и еще тут были знаки, отражающие «процесс самонаблюдения», и какие-то загадочные рисунки, о которых Веригин говорил, посмеиваясь, что это запись буровских сновидений.
Опять прогудел вызов. Буров выхватил из-под головы подушку, запустил ею в видеофон, но не попал. Он встал, и диван тотчас бесшумно убрался в стену.
Буров пошарил в стенном шкафу, вытащил дорожную сумку и поставил ее на стул. Затем сгреб рассыпанные по столу кассеты с микрофильмами, рабочие пленки и побросал их в сумку. Туда же отправился табулятор. Некоторое время Буров стоял в раздумье, перелистывая толстый том с крупным тиснением «ТАУ». В горле неприятно щипало: наглотался ментола. Потом, захлопнув книгу, Буров залез на стул и начал отшпиливать от таблицы кнопки.
Тут в дверь постучали.
— Ты дома? — Костя Веригин просунул в приоткрывшуюся дверь круглую, коротко стриженную голову. — Дома, — сказал он кому-то в коридоре. — Полюбуйтесь: кажется, собирается залезть на потолок.
Вслед за Костей в комнату вошли Марта Роосаар и Инна Храмцова.
— Илья, почему не отвечаешь на вызовы? — сказала Марта с порога. — Безобразие какое. Битый час тебя разыскиваем.
— А что случилось? — спросил он, продолжая отшпиливать таблицу. — Приближается цунами?
— Ни капли не остроумно! — Марта тряхнула золотой копной волос. — Через полчаса начнется вечер споров у философов. Мы вчера еще сговорились пойти — ты забыл?
— Не забыл. Просто передумал.
— Почему?
— Почему, почему… Потому что — в священном писании, что ли, сказано? — ненавистны мне пиры ваши.
— Какие пиры? Что за чепуху ты несешь, Илья? Слезь, пожалуйста, со стула!
Буров, не отвечая, выковырял последнюю кнопку, таблица с шуршанием перегнулась пополам. Спрыгнув со стула. Буров принялся за нижний ряд кнопок.
— Помочь тебе? — спросила Инна и, не дожидаясь ответа, стала отшпиливать таблицу с другой стороны.
— Добрая душа, — пробормотал Буров. — Возьми ментоловую конфетку, больше нечем тебя отблагодарить.
— Может быть, ты объяснишь, Илья, что происходит? — сказала Марта, пройдясь по комнате и остановившись перед раскрытой дорожной сумкой. — Куда это ты собрался? Впрочем, не отвечай, если не хочешь.
— Ну почему же, — сказал Буров, аккуратно складывая таблицу. — Я ухожу из института, вот и все.
— Ты что — шутишь? — Веригин изумленно воззрился на друга.
— Никогда в жизни не говорил серьезней.
— У тебя было объяснение с Шандором? — догадался Веригин. — Из-за статьи?
— Допустим.
— Илья, это просто смешно, — сказала Марта. — Ты написал обидную для Шандора статью, а теперь демонстративно уходишь из института. Как это понять?
— Разъ-яс-няю, — подчеркнуто ответил Буров. — А — учитель Шандор достаточно умен, чтобы не обижаться на меня. Б — в моем уходе нет ничего демонстративного, я ухожу просто потому, что в институте мне больше нечего делать.
— «Нечего делать»! Как не стыдно говорить такое!
— Представь себе — не стыдно. Я отношусь к Шандору с величайшим пиететом. Он научил меня мыслить самостоятельно, и дальше я пойду сам. Не вижу в этом ничего постыдного.
— Илья, подумай как следует, — сказал огорченный Веригин. — Последний курс, последняя практика. Сделать глупость легче, чем потом исправить ее.
— Дорогой мой Костя, последняя практика мне не нужна, потому что я не буду сидеть в обсерватории у большого инкрата. Фактография меня не привлекает.
— А что тебя привлекает?
Тут в приоткрытую дверь заглянула невысокая, плотно сбитая загорелая девушка. Произнесла звучным голосом:
— Вся честная компания в сборе?
— Заходи, Тоня, — отозвалась Марта.
Тоня Горина, студентка института связи, вошла танцующей походкой. Все, казалось, двигалось в ней — пышно взбитые черные волосы, серьги, брови. Платье при каждом шаге меняло цвет и как бы рассыпало искорки.
— К философам на вечер собралась, Тонечка? — спросил Буров.
— Очень нужны мне философы, у них скучища вечно, нет, я мимо шла и вспомнила. Я днем дежурила, и был разговор с Луной-2. Завтра утром, в восемь с чем-то, наши возвращаются с практики — навигаторы и инженеры.
— О! Алешка, значит, прилетит, — оживился Веригин. — Очень кстати! Алешка переубедит Илью.
— Чем же это, интересно, он меня убедит? — тонкие губы Бурова приняли насмешливое выражение. — Историческими параллелями, что ли? — Он сунул в дорожную сумку сложенную таблицу.
— Больше никаких новостей? — спросила Марта.
— Больше нет. — Тоня направилась к двери. — Ах, ну да, твой Федор ушел в рейс к Юпитеру, разве ты…
— Знаю, — кивнула Марта. — Я знаю его расписание. Я просто думала…
— Ясно, ясно. Очень забиты линии связи с Луной, ну просто до отказа, и Федору, наверно, не удалось получить даже полуминутного разговора. Не огорчайся, Мартышечка.
Марта благодарно улыбнулась Тоне.
— А ты все еще на практике? — спросила Инна. — Что-то затянулась она.
— Уже не на практике. — Тоня обеими руками взбила прическу, карие глаза ее смотрели весело, победоносно. — Меня взяли в ССМП на постоянную работу.
— А как же институт?
— Ну что — институт? У меня система восприятия низковата. Я примитивная! — Тоня засмеялась. — Зато у меня дикторский талант голос, выразительность, ну и все такое. Меня видят на экранах пилоты дальних линий, колонисты Марса, вообще люди, оторванные от Земли, так вот — надо, чтобы им было приятно видеть и слышать. Тут я выдержала испытания. Чего же зря занимать место в институте?
— Тонечка, прелесть моя! — воскликнул Буров. — Да ты вовсе не примитивная, ты умница. Разреши поцеловать в щечку.
— Не разрешаю! — Тоня со смехом выпорхнула за дверь.
— Что, развеселился, союзницу нашел? — сказал Веригин. — Неубедительно, Илья. У тебя-то система восприятия повыше, чем у Тони.
— Тогда давай сформулируем так: я не подхожу ни под одну из нынешних систем обучения. И на этом закончим разговор.
Буров выгреб из стенного шкафа еще несколько книг, рубашек, кассет и побросал их в сумку.