Поэтому заранее приношу извинения тем, кто будет читать мои заметки в том, что в моих сведениях не будет точных географических ориентиров. Впрочем, расстояния, размеры и пропорции в описании ландшафта и животных постараюсь выдержать с документальной достоверностью.
Итак, второго августа мы разорвали последнее звено в цепочке, связующее нас с цивилизованным миром. Этим звеном был пароход «Эсмеральда», который, я напоминаю, профессор Челленджер отправил в Манаос.
Затем в течение четырех дней мы занимались новыми приготовлениями. Челленджер нанял у индейцев два вместительных, но очень легких челна. Они были изготовлены из натянутых на бамбуковый скелет звериных шкур. Если понадобится, мы сможем легко переносить их на руках. На эти лодки мы погрузили все наше снаряжение и припасы и наняли еще двух гребцов-индейцев. Одного звали Атака, другого Ипету. Кажется, это были те же самые проводники, которые сопровождали профессора Челленджера в его первом вояже. На их лицах не было заметно особого энтузиазма. Однако Челленджеру удалось договориться с их вождем, и он их отрядил в нашу экспедицию. А здесь уже выбора не оставалось, так как авторитет вождя для них непреклонен.
Завтра мы отправляемся в неведомое. Первый материал я отправлю вниз по реке на попутном каноэ. Как знать, может быть для тех, кому интересна наша судьба, эти записки окажутся последней вестью о нас. Я отправляю листки согласно уговору на ваше имя, дорогой Мак-Ардл. Правьте, редактируйте мои заметки, как сочтете нужным. Я целиком доверяюсь вашему вкусу.
Судя по уверенному настроению нашего лидера, он намерен на деле доказать свою правоту, и я, не смотря на упорный скепсис профессора Саммерли, искренне надеюсь на то, что мы стоим на пороге великих небывалых событий.
Глава 8 На пороге неведомого
Друзья на родине могут за нас порадоваться. Мы у цели, — по крайней мере, достигли тех мест, где утверждения Челленджера могут быть проверены. На плато пока не поднялись, но оно перед нами, так что даже профессор Саммерли немного присмирел. Конечно не настолько чтобы хоть на миг допустить правоту оппонента; просто он реже стал возражать Челленджеру и большую часть времени пребывает в задумчивой созерцательности.
Однако вернемся к тому моменту, где я прервал свой рассказ.
В ранее отправленных записках я остановился на том, как мы собирались покинуть индейское поселение, куда нас доставила «Эсмеральда». Продолжая повествование, я вынужден начать с очень неприятного эпизода ссоры между двумя членами экспедиции (на сей раз речь не идет об ученых забияках), ссоры, едва не приведшей к трагической развязке. Помните, я рассказывал о хорошо владеющем английским языком метисе Гомесе. Он — прекрасный работник и мужественный парень, но — излишне любопытен (порок, увы, не редкий среди людей его склада).
В последний вечер перед выходом в путь, когда мы вчетвером обсуждали наши планы, он притаился у стены хижины и подслушивал наш разговор. За этим занятием его застал Замбо. Преданный нам всей душой, верный, как пес, черный великан, по давно существующей среди чистокровных негров традиции ненавидит метисов.
Замбо схватил Гомеса и притащил его к нам в хижину, но Гомес, недолго раздумывая, вытащил нож и замахнулся на Замбо, — и если бы не исключительная сила и ловкость негра, сумевшего в последнее мгновение разоружить нападавшего, наверное произошло бы кровопролитие. Оба получили от нас выговор. Потом их заставили пожать друг другу руки, — тем дело и кончилось.
Что касается наших ученых, то должен признаться, что, к сожалению, отношения между ними продолжают желать лучшего. Взаимные колкости, нередко переходящие в перебранку, не прекращаются. Справедливо замечу, что начинает, как правило, вызывающе-высокомерный Челленджер. Обладающий, не менее язвительным языком Саммерли никогда не остается в долгу, и, как говорится, «пошли-поехали». Прошлой ночью Челленджер сказал, что, прогуливаясь по набережной Темзы, он всякий раз испытывает тоску, так как человеку всегда должно быть грустно взирать на свой последний приют. Профессор убежден, что, когда пробьет час, его удостоят погребением в Вестминстерском Аббатстве. Едко ухмыльнувшись, Саммерли заметил, что ему не понятно, о чем идет речь, так как, насколько известно, Мильбанкскую тюрьму давно снесли. Однако самомнение Челленджера — слишком велико, чтобы его могли задевать мелкие шпильки ученого коллеги; — и, покачав, как китайская статуэтка, головой, сопровождая движения цоканьем языка, Челленджер тоном, которым пытаются утихомирить докучливого карапуза, лишь произнес:
— Ох, ты, Господи!
Честно говоря, у них обоих есть что-то от строптивых детей: один — сухонький и язвительный; другой — скандально напористый; но оба обладают уникальным интеллектом, выдвинувшим их в авангард науки. Интеллект, характер, душа. Чем больше узнаешь жизнь, тем лучше чувствуешь разницу между этими понятиями.
На следующий день с утра мы тронулись в путь. Все наше имущество легко упряталось в два индейских челнока. Мы расселись по шесть человек на каждый. При этом профессоры по обоюдному желанию и ко всеобщему удовольствию разместились в разных лодках. По крайней мере, на короткое время это сулило передышку во всем надоевших ученых диспутах, как правило, переходящих в свары. Я оказался в одном челне с Челленджером. Он пребывал в умиротворенном расположении духа. Все его существо, казалось, излучает тихую благодать. Впрочем, мне хорошо было известно и другое качество его темперамента, — я совершенно не удивился бы, если на чистом небосводе его благодушия внезапно сверкнула молния и загремел гром.
Находясь в его обществе, нельзя ни на минуту расслабиться. Но зато, как говорится, с ним не соскучишься, потому, что никогда не знаешь, в какую причудливую форму в любую секунду может вылиться его очередной каприз.
Два дня мы плыли вверх по широкой (около ста ярдов) необычайно прозрачной реке. Водная толща легко просматривалась до дна. Все притоки Амазонки можно разделить на две категории: одни — темные и прозрачные, как этот; другие — желтовато-мутные. Это объясняется разным составом почвы, по которой течет река. Там, где много растений, вода — чистая, — разлагаясь трава и листья ее очищают. Напротив, там, где много суглинка и мало растений, вода — непроницаемо желтая.
Дважды наш путь преграждали пороги, оба раза приходилось делать полумильные обходы, неся на руках и плечах поклажу.
Индейцы и метисы переносили освобожденные от лишней тяжести челны. Вдоль обоих берегов простирались девственные леса. Через такой лес пробираться все-таки легче, чем через дебри, образуемые вторичной порослью. Мне никогда не забыть ощущения торжественной тайны, заполнявшей эту чащобу. Высота и толщина стволов превосходила любое самое фантастическое представление о размерах дерева, на которое способно сознание городского человека. К небесам вздымались грандиозные, покрытые корой колонны, где на невообразимой высоте, так, что с земли уже плохо можно было что-либо различить, расходились в стороны и вверх мощными ветвями, несущими тяжесть темно-зеленой листвы. Каждая пара соприкасающихся крон образовывала живой свод, напоминающий потолок готического собора. Сквозь узкие просветы кое-где пробивались одинокие тонкие ослепительно золотистые лучи солнца, еще больше подчеркивая царящий повсюду величественно-таинственный полумрак. В этом поистине сказочном царстве нами невольно овладел благоговейный трепет, — мы двигались молча, боясь нарушить первозданную тишину. Даже скупые фразы, которыми профессор Челленджер направлял движение, он произносил теперь почти шепотом.
Необыкновенное богатство растительного мира побуждало меня признаться перед собой в полном невежестве в вопросах ботаники. Я не мог правильно назвать ни одного дерева, ни одного кустика или цветка. Зато уж ученые мужи всласть отводили душу. Они то и дело щеголяли перед всеми и особенно друг перед другом, находя редкие подвиды кедров, тутовой шелковицы, красного дерева. При этом каждый образец они немедленно обзывали каким-то ничего не значившими для меня, а уж тем более для индейцев и метисам латинскими терминами. Бледные орхидеи, разноцветные прилепившиеся к темным стволам лишайники; там и сям случайный солнечный луч озарял золотистую алламанду, алые созвездия растущей пучками таксонии, ультрамариновой ипомеии. Все походило на сказку. В лесном царстве растение может выжить, только, если ему удастся, пробив тьму, вытянуться к свету. Поэтому все маленькие и слабые побеги стремятся зацепиться за более сильных собратьев и вместе с ними карабкаться вверх к солнцу. Вьющиеся виды здесь достигают исполинских размеров. Я видел например лианы толщиной со старую европейскую сосну. К тому же обычные растения, такие как крапива, или жасмин, непостижимым образом здесь обретают свойства вьющихся видов. Цепляясь за стволы кедров, они тянуться к свету, взбираясь на невозможную высоту. На нижнем этаже этого лесного мира почти не встречалось животных, зато незатихающий шорох и треск ветвей над головами свидетельствовали о том, что там вверху в изобилии обитают змеи, обезьяны, ленивцы, птицы. Сейчас они, наверное с удивлением, разглядывали непонятную группу двуногих существ, вяло передвигавшихся где-то очень далеко внизу. По утрам и вечерам тишину нарушали мощные вопли обезьян ревунов и пронзительное смешанное с писком щелканье длиннохвостых попугаев. В жаркие часы голоса животных смолкали, до слуха доносился лишь монотонный глуховатый звон насекомых. Он чем-то напоминал шум отдаленного морского прибоя. Однажды попался какой-то косолапый неуклюжий зверь: то ли муравьед, то ли небольшой медведь. Увидев нас он не выказывая ни страха ни агрессии, как-то лениво заковылял в кусты. Пожалуй, это был первый наземный зверь, увиденный нами в величественных амазонских джунглях.
Тем не менее, ощущались признаки того, что где-то неподалеку обитают не только животные, но даже люди. Когда на третий день пути, в очередной раз обойдя лесом речные пороги, мы снова заняли места в челноках, откуда-то послышались приглушенные расстоянием размноженные многократным эхо ритмичные узоры барабанной дроби. Ее монотонная однообразная тирада внезапно наполнила утренний воздух каким-то тревожным смыслом. Наши челны шли гуськом всего в нескольких ярдах один за другим. Индейцы замерли, словно превратясь в бронзовые статуи. Их лица, казалось, оцепенели. В тихом ужасе они прислушивались к отдаленным звукам.
— Что это? — спросил я.
— Барабаны, — небрежно ответил лорд Джон. — Сигнал войны. Я уже это когда-то слышал.
— Да, сэр, сигнал войны, — сказал метис Гомес, — дикие индейские племена — очень жестокий народ. Они следят за нами с самого начала, с того момента, как мы покинули деревню. Они убьют нас, если настигнут.
— Как же они смогли нас выследить? — спросил я, пытаясь просверлить глазами непроглядную чащу. Метис пожал плечами.
— Индейцы все знают. У них свои способы. Они следят за нами. Их барабаны говорят: «Если сможем, то убьем».
В тот день около полудня (согласно моему карманному дневнику это произошло восемнадцатого августа во вторник), мы услышали дробь, по меньшей мере, шести или семи барабанов, доносившуюся из разных мест. Порой она ускорялась, порой замедлялась, иногда звучала вопросом, иногда ответом. С востока неслось стрекочущее стаккато, и после паузы с севера звучали глубокие медленные удары, напоминавшие колокольный звон литавр.
Бум-бом, бум-бом
Если сможем, то убьем.
Прозрачная, как хрусталь, река, задумчивые исполины кедры по берегам, — вся природа, казалось застыла в безмятежном благодушии. И сквозь эту умиротворенную естественную тишину странным диссонансом пробивался бросаемый венцом природы человеком барабанный клич.
Бум-бом, бум-бом
Если сможем, то убьем.
Неслось с востока.
Бум-бом, Убьем.
Отвечали с запада.
Барабаны трещали весь день. Их грозный рокот всякий раз неизменно повергал в ужас наших темнокожих товарищей. Даже храбрый метис Гомес, казалось, был напуган.
Однако в этот день я открыл и запомнил одну простую истину: как Саммерли, так и Челленджер обладали неким высшим типом отваги, отваги продиктованной жаждой научного познания. Эта жажда забросила Дарвина к аргентинским дикарям чаучос, а Уолласа к малайским охотникам за скальпами. Милостивая природа устроила человека так, что он не способен полноценно исполнять одновременно два дела. Поэтому, если он с головой погружен в науку, в его сознании просто не остается места для других забот и переживаний. Весь день под не смолкавшие грозные барабанные дроби оба профессора с неописуемым вниманием наблюдали птиц в свободном полете, изучали какие-то стелющиеся по берегу кустики, изредка обмениваясь идеями в форме довольного покрякивания или ворчливого бормотания Саммерли, или внезапно громыхавшего смеха Челленджера. При этом оба ученых, то и дело прибегали к латинской терминологии, имевшей вдобавок благоприятное свойство удерживать обеих ученых от ставших привычными свар. Они, совершенно не слушая угрожающего рокота индейских барабанов, увлеченно вели полемику, как будто находились не в дремучих джунглях, а в гостиной клуба «Королевского научного общества» на Сент-Джеймс стрит. Один раз, правда, они все-таки обратили на них внимание. Однако и в этом случае их беседа превратилась в диспут на этнографическую тему.
— Каннибалы, племени миранья, или амахэуйака, — сказал Челленджер, указывая большим пальцем на джунгли в направлении, откуда доносились барабаны.
— Вне всякого сомнения, сэр, — ответил Саммерли. — Как и большинство населяющих эти места племен, я склонен рассматривать их как представителей некоторых ответвлений монголоидной расы и как носителей полисинтетического речи.
— В отношении полисинтетического языка — целиком с вами согласен, — вежливо согласился Челленджер. — Я наблюдал в этих краях не менее ста племен и ни разу не встречал другого наречия. Но ваш тезис о монголоидной принадлежности с моей точки зрения — сомнителен.
— Полагаю, что даже ограниченные знания сравнительной анатомии способны подтвердить справедливость моих выводов, — заявил начавший раздражаться Саммерли. Челленджер резко выставил подбородок, так, что от его лица осталась одна борода и ленточка на шляпе-канотье.
— Вне всякого сомнения, сэр, ограниченными знаниями, можно прийти к сделанному вами выводу. Однако, доскональные знания скорее всего приведут к противоположному.
После этого ученые несколько секунд пожирали друг друга исполненными неприязни взглядами. А издалека, не замолкая, неслось:
Бум-бом, бум-бом
Если сможем, то убьем.
Ночью мы закрепили наши челны на середине русла, сбросив вместо якоря обвязанные веревкой тяжелые камни, и приготовили оружие для отражения возможной атаки каннибалов. Однако ничего не случилось, и с рассветом мы продолжили наш путь по воде. Барабанный бой, постепенно затихая, остался позади. Около трех часов пополудни мы добрались к очень крутым порогам, простиравшимся в длину не меньше, чем на милю. Как раз здесь в первой экспедиции Челленджер потерпел аварию. Должен признаться, что вид этих порогов меня обрадовал, так как они служили вещественным подтверждением, хоть и слабым, правдивости его истории.
Индейцы перетащили сначала лодки, а затем и все снаряжение, а мы с винтовками за плечами следовали за ними, прикрывая их сзади от непредвиденной опасности, которая могла таится в лесной чаще. К вечеру мы, благополучно обойдя пороги, прошли на лодках еще около десяти миль, а когда стемнело, стали на якорь на ночевку. По моим расчетам, это место отстояло от Амазонки не менее чем на сто миль.
Рано поутру снова тронулись. С самого рассвета профессор Челленджер был чем-то обеспокоен. Он до боли в глазах всматривался поочередно в очертания обоих берегов. Внезапно, испустив радостный возглас, он указал на одиноко стоявшее у самой воды покосившееся дерево.
— Как, по вашему, что это? — спросил он.
— Разумеется, пальма Ассаи, — ответил Саммерли.
— Именно. Это та самая пальма Ассаи, которую я в прошлый раз запомнил как ориентир. На полмили выше по течению у противоположного берега есть тайная протока. Видите, в том месте деревья растут так же густо, как будто под их стволами нет воды. Удивительный каприз природы, не так ли? Протекающая здесь река совершенно закрыта от любопытных взоров. В том месте, где на смену темно-изумрудным кустарникам приходят светло-зеленые камыши, как раз между хлопковыми деревьями находятся известные только мне ворота в неведомый мир. Сейчас увидите сами.
Здесь и вправду оказалось удивительное место. Достигнув светло зеленых зарослей камыша, мы несколько сотен ярдов продвигались сквозь них, отталкиваясь шестами от дна, пока не вышли в неглубокий, прозрачный ручей, очень медленно текущий по песчаному руслу.
В ширину он достигал не менее двадцати ярдов и по обоим берегам был обрамлен обильной растительностью. Ветви деревьев и больших кустарников, переплетаясь, создавали над нами свод, и вдоль этого, естественного туннеля плавно струился ручей чистой, как слеза, воды, игравшей из-за отраженной листвы, изумрудными переливами. Прозрачный, как хрусталь, неподвижный, как зеркало, зеленоватый, как грань айсберга, он простирался перед нами под сенью лиственной аркады, насколько хватало глаз. Каждый взмах весла производил легкий убаюкивающий всплеск, от которого по гладкой поверхности тысячами прохладных искр разбегалась водяная рябь. Да, поистине эта удивительная речушка могла вести только в страну чудес. Барабанов больше не было слышно. Все признаки присутствия человека исчезли. Зато чаще стали попадаться животные. По их бесстрашному поведению было понятно, что они никогда не встречались с охотниками. Пушистые маленькие черно-бархатистые обезьянки с белоснежными зубами и светящимися хитрыми подвижными глазками что-то верещали нам вслед. Иногда с берега плюхались в воду кайманы; их крики сопровождались тяжелым, саднящим душу всплеском; высоко взлетавшие брызги достигали листвы. Из просвета между кустов выглянула морда тапира; будто с удивлением осмотрев наши лодки, он лениво заковылял прочь. Однажды встретилась пума. Грациозно неся свое рыжее стройное тело, она стремительно укрылась в кустах, успев на прощание окинуть нас через плечо взглядом горящих злостью глаз. Никогда раньше мне не приходилось видеть такого количества самых различных птиц; особенно болотных. Кого здесь только не было. Аисты, цапли, ибисы, кулики, собравшись небольшими группами из синих, красных, белых особей сидели, или стояли, на каждом павшем, каждом косо растущем стволе. Просматриваемая до дна вода кишела рыбой разнообразного вида и цвета. Три дня мы продвигались по этому слегка затуманенному зеленоватой дымкой туннелю. Вглядываясь вдаль, трудно было различить, где вода, а где лиственный свод. Глубокий покой этой странной водной магистрали видимо никогда не нарушался человеком.