— Кстати, позвольте вам напомнить, что человек не может жить одним кислородом. Сейчас время обеда. Уверяю вас, джентльмены, когда я приглашал вас сюда, я думал не только о том, какое интересное время нам с вами предстоит пережить, но и о еде. Голодом вас морить я не собираюсь. Сожалею, что не могу воспользоваться газом, поскольку в этом случае израсходуется много кислорода, поэтому предлагаю ограничиться холодным мясом, хлебом и маринованными овощами. Полагаю, что несколько бутылочек кларета помогут оживить наш обед. Благодарю тебя, дорогая, ты, как всегда, очень заботлива.
Поистине удивительно, с каким достоинством, быстротой и одновременно уважением к гостям, качествами, присущими английским домашним хозяйкам, миссис Челленджер сервировала стоящий в центре комнаты маленький столик. Она буквально в течении нескольких минут накрыла его белоснежной скатертью, разложила салфетки и уставила незатейливыми закусками. И делала все это мисс Челленджер с необыкновенным изяществом и аккуратностью. В центре стола профессор поставил настольную лампу. Еще более удивительным показалось мне то, с каким аппетитом мы накинулись на еду.
— Аппетит — мера наших эмоций, — снисходительно произнес Челленджер. Появление в голосе профессора покровительственных ноток всегда свидетельствовало о его расположении к научным беседам, во время которых он чаще всего давал сложные объяснения простейшим фактам. — Мы пережили тягчайший кризис, а это означает возбуждение молекул и в свою очередь ведет за собой необходимости восстановления сил. И сильная печаль, и сильная радость, таким образом, должны вызывать чувство голода. Они его и вызывают вопреки романистам, которым почему-то мерещится, что все должно быть наоборот.
— Наверное, поэтому наш простой народ так объедается на похоронах, — сказал я, только потом заметив, какую бестактность я ляпнул.
— Совершенно верно, — согласился Челленджер. — Наш юный друг привел нам замечательный пример. Позвольте предложить вам еще кусочек языка, лорд Джон.
— Не только наши простолюдины, но и дикари, — дополнил лорд Джон, отрезая кусок говядины. — Мне довелось видеть похороны вождя племени на реке Арувими. Эти тщедушные карлики слопали гиппопотама, который весил не меньше, чем все племя вместе взятое. А некоторые аборигены из Новой Гвинеи съедают и самого покойника. Полагаю, они это делают из любви к чистоте, не хотят оставлять после себя мусора. Да, наверное, из всех поминок это — наиболее любопытное.
— Очень странно, — проговорила миссис Челленджер, — но лично я нисколько не опечалена происходящим. Почему, не знаю, но я не могу заставить себя оплакивать тех, кто ушел. А ведь среди них и мой отец, и моя мать, они жили в Бедфорде. Я знаю, что они умерли, но мне не жаль их. В этом море трагедии мне, честно говоря, никого не жаль.
— А моя мама живет совсем одна в коттедже, в Ирландии, — сказал я. — Ее образ стоит у меня сейчас перед глазами. Я вижу, как она, закрыв глаза, сидит, откинувшись на спинку высокого кресла. На ней вязаная шляпка, на коленях плед, а на нем — раскрытая книга. Должен ли я оплакивать ее? Зачем? Она умерла, скоро умру и я. Мы встретимся в будущей жизни и всегда будем рядом, ближе, чем Англия и Ирландия сейчас. И все-таки мне страшно думать, что я больше не увижу в кресле у окна знакомую фигуру моей мамы.
— Что касается фигуры, — послышался голос профессора Челленджера, — то есть тела, то тут мне даже непонятно, по какому поводу вы переживаете. Когда вы сидите в парикмахерской и с вас срезают ваши локоны, вы же не оплакиваете их? Или вы рыдаете над отстригаемыми с ногтей заусенцами? Спросите одноногого инвалида, часто он обливается слезами при воспоминании о своей потерянной ноге. Нет, молодой человек, физическое тело чаще всего источник боли и страдания, а в некоторые моменты становится для нас просто тяжким бременем. Тело ограничивает человека, поэтому нужно только радоваться, что вы освобождаетесь, сбрасываете с себя эту неудобную шкуру, которая то тут висит, то там тянет.
— Не чувствую я особого восторга при мысли о будущем освобождении, — проворчал Саммерли. — Как ни крути, а всеобщая смерть ужасна.
— Я уже один раз объяснял, что именно всеобщая смерть менее мучительна, чем смерть в одиночестве. Неужели вы этого никак не поймете?
— Это то же самое, что умереть в бою, — заметил лорд Джон. — Когда видишь на полу комнаты человека с раной в груди, то почувствуешь и страх, и тошноту. Но если такое видишь на поле боя, где лежат сотни истекающих кровью, то это тебя уже не трогает. На войне в Судане я видел десятки тысяч смертей и привык к ним. В моменты, когда вершится история, жизнь одного человека теряет свою цену и кажется нестоящей особых волнений. Сегодня же одновременно умерли миллионы, да и мы сами вскоре присоединимся к ним. Так стоит ли скорбеть о ком-то?
— Хотелось бы только уйти по возможности быстрей и безболезненно, — задумчиво проговорила добрая миссис Челленджер. — Джордж, я все-таки очень боюсь.
— Дорогая, когда время придет, ты будешь держаться куда как лучше нас. Прости меня, я был не самым хорошим мужем, но помни, что тот, настоящий Дж. Э.Ч. оставался всегда таким же, каким его сотворили и порой не мог справиться с профессором Челленджером. Надеюсь, ты ни о чем не жалеешь?
— Мне никто не нужен, кроме тебя, — сказала миссис Челленджер, обнимая бычью шею профессора. — Челленджер, его супруга и я подошли к окну и в оцепенении смотрели на погибающий мир.
На Землю опустилась темнота. Вокруг все выглядело мрачно и жутко, только вдали, справа, у самой линии горизонта виднелась длинная кроваво-красная полоса. Она казалась живой, металась из стороны в сторону, медленно вздымалась вверх, к самому небу, затем опускалась и озаряла Землю режущим глаза светом. Временами она начинала пульсировать, то появляясь, то пропадая. Я догадался, что это был отблеск гигантского пожара.
— Льюис горит, — закричал я.
— Нет, это значительно дальше. Пылает Брайтон, — возразил профессор. — Посмотрите повнимательнее и увидите, что вы ошиблись. Да, точно Брайтон.
В ту же секунду в разных местах вверх взметнулись языки мощных пожаров. По сравнению с ними догорающие на железнодорожных путях останки поездов казались слабенькими огоньками. Потрясенные, мы смотрели, как из-за холмов выскакивали громады пляшущих языков пламени. Мне показалось, что горят сами холмы. Какие великолепные снимки можно было бы сделать для «Газетт»! Как журналисту мне и повезло, и не повезло. С одной стороны, у меня в руках была сенсация века, я видел то, что не каждому дано было видеть, а с другой стороны, даже сделай я фотографии, оценить их было бы некому. Однако, если ученые, люди науки, считают, что должны быть верны ей до конца, то тогда и я, ничем не примечательный человек, тоже до конца останусь верным своей скромной профессии. Я буду вести дневник. И пусть никто никогда не увидит мой труд, я все равно сделаю свои записи. О том, чтобы в такую ночь спать, не могло быть и речи, и я решил записывать все. И вот я сижу за столом у слабого пламени лампы, а передо мной — мой потертый журналистский блокнот. Строки ложатся неровно, рука у меня немного дрожит. Особенного литературного таланта у меня нет, да и обстановка не располагает к изяществу стиля, поэтому получается не очень красиво. Ладно уж, что есть то и есть. Я очень рассчитываю, что кто-нибудь задумается над моими записками и тогда поймет наши мысли и чувства, узнает, чем жили мы в эти мрачные и томительные предрассветные часы.
Глава 4 Дневник обреченного
Я с удивлением смотрю на эти слова. Написанные на листе бумаги, они приобретают дополнительный, странный смысл. И вообще странно, что я, Эдвард Мелоун, написавший их, всего двенадцать часов назад покинувший свою комнатку, расположенную в Стритхэме, и не подозревал, какие поразительные события поджидают меня. Я снова ворошу в памяти все события прошедшего дня: свой разговор с редактором Мак-Ардлом, письмо Челленджера в «Таймсе», в котором профессор первым забил тревогу, необычную поездку к нему, приятный, веселый ужин. А закончилось все глобальной катастрофой. Теперь мы одни на пустынной планете Земля и дальнейшая судьба наша мне очень хорошо известна. Поэтому я и свой дневник, который начал вести повинуясь профессиональной привычке, считаю записками уже умершего человека. Не знаю, кому предназначаются мои записки. Пройдет всего несколько часов и мы тоже перейдем ту неведомую, едва заметную грань, за которую уже ушло все человечество. Как мудры и справедливы были слова профессора Челленджера, сказавшего, что настоящий ужас испытают именно оставшиеся в живых. Всех, кого мы любили, уже нет, все, что нам было дорого, исчезло. Вокруг ничего, сплошная огненная пустыня. Но нам не грозит долго видеть окружающий нас кошмар, наше время истекает. Второй баллон кислорода подходит к концу. Теперь оставшийся нам краткий срок жизни можно отсчитывать по минутам.
Совсем недавно профессор Челленджер прочитал нам очередную лекцию, не очень длинную, минут на пятнадцать, не больше. Он был сильно взволнован, кричал и ревел, словно перед ним сидели не четыре человека, а четыре тысячи и все — скептики. Да, с аудиторией для своей пламенной речи он явно ошибся. Кто здесь собирается спорить с ним? Миссис Челленджер? Да она ловит каждое его слово и никогда не подумает сомневаться в его истинности. У Саммерли, правда, вид был какой-то недовольный, но так разве был когда-нибудь случай, чтобы он не ввязался в спор с Челленджером? Хотя нет, как раз сейчас он и не ввязался. Сидел насупившись, но ни слова не сказал. Я так полагаю, что ему все-таки было интересно слушать Челленджера. В продолжении всей речи лорд Джон скучал, это было видно по его унылому лицу. Полагаю, что ему уже порядком все надоело, и в глубине души он хотел бы, чтобы наше существование поскорее закончилось. Меня выступление профессора, признаюсь честно, не увлекло. Я стоял у окна и слушал его довольно рассеянно, да и что было слушать, если говорил он о вещах мне неинтересных. Сам Челленджер находился в центре комнаты, у стола, направив свет настольной лампы на зеркальце микроскопа. Профессор специально ходил за ним в свою комнату. Челленджер пытался приковать наше внимание к лежащему на зеркальце стеклу, но лично я чаще смотрел на самого профессора. Дрожащее пятнышко отраженного света озаряло половину одухотворенного лица профессора, его всклокоченную бороду и горящие глаза на покрасневшем от возбуждения лице, оставляя затылок его в тени. Из страстного выступления Челленджера лично я понял две вещи: что в последнее время профессор изучал простейшие формы жизни, и что взбудоражила его какая-то амеба. Как оказалось, профессор поместил ее на стекло сутки назад и, несмотря на воздействие яда, амеба осталась жива.
— Посмотрите! Вы только посмотрите! — ревел он, страшно волнуясь. — Саммерли, подойдите и убедитесь сами. Мелоун, не будете ли вы любезны также подойти и посмотреть? Вон на те маленькие создания, похожие на веретено, можете не смотреть. Это диатомеи, они нас не интересуют, поскольку относятся скорее к растительному миру, чем к животному. Смотрите в правый верхний угол стекла. Видите крошечный организм? Это вне всякого сомнения живая амеба! Понаблюдайте за ней, поглядите, как она двигается. Если плохо видно, поверните вот этот винт, будет почетче. Ну, как? Согласны?
Саммерли, хотя и очень неохотно, но согласился. Я тоже не возражал против слов профессора и по его просьбе понаблюдал за полупрозрачным микроскопическим созданием, плавающем в крошечном пятнышке похожем на слизь. Лорд Джон амебу смотреть не стал, он сказал, что готов поверить профессору Челленджеру на слово.
— Я ни разу не встречал ее, поэтому, боюсь, я ее не узнаю. И я даже не подумаю ломать себе голову над тем, жива ли амеба или нет, — проговорил он. — Да мне, собственно, все равно. Мы не были с ней знакомы, поэтому если она погибнет, мне будет трудно заставить себя сожалеть о потере. Подозреваю, что и она не сильно огорчится, когда умрем мы.
Я рассмеялся. Профессор медленно повернулся ко мне и смерил меня таким холодным, презрительным взглядом, что я сразу же замолчал. Я даже некоторое время стоял без движения, профессор буквально пригвоздил меня к месту.
— Ничто так не вредит науке, как легкомысленное отношение к ней со стороны полуграмотных индивидов, кичащихся своим невежеством. Если бы лорд Джон снизошел до…
— Дорогой Джордж, да что ты так взъелся на лорда Джона, — миссис Челленджер подошла к столу и положила руку на гриву профессора, нависшую над микроскопом. — Ну, какая, в самом деле разница, жива твоя амеба или нет?
— Разница есть, и немалая, — недовольно пробурчал профессор.
— Ну, хорошо, давайте послушаем, — кивнул лорд Джон со снисходительной улыбкой. В сущности, нам безразлично, о чем говорить. Если вы, профессор, считаете, что своим необдуманным развязным ответом я обидел амебу, я готов извиниться.
— А я со своей стороны, — раздался скрипучий голос Саммерли, — не вижу причин радоваться амебе. — Судя по вызывающему тону, старый скандалист, похоже, был готов вновь сцепиться с Челленджером. — По какому поводу вы так раскипятились? Нет ничего удивительного в том, что амеба жива. Атмосфера в комнате нормальная, так с чего бы ей не жить? Вот если ее выбросить наружу, она сразу погибнет.
— Ваше замечание, дорогой Саммерли, — заговорил Челленджер, окидывая своего оппонента уничтожающем взглядом (О, если бы я только мог нарисовать в тот момент портрет профессора Челленджера. Его надменное выражение лица, этот полудикий взгляд и всклокоченная борода, освещаемые ярким бегающим зайчиком света, отбрасываемом зеркальцем микроскопа, были невероятно живописны!), — свидетельствует о недостаточном понимании значения моего открытия. Вчера стекло с этим образцом я поместил в герметичную коробку. Кислород туда попасть не мог, но вот эфир, тот самый ядовитый эфир, который окутал всю Вселенную, вне всякого сомнения проник сквозь уплотнитель. И, как видите, амеба пережила действие яда. Из этого я делаю заключение, что все амебы в этой комнате не погибли, а пережили катастрофу. Следовательно, вы ошибаетесь в своих выводах, дорогой Саммерли.
— И даже теперь я не вижу необходимости кричать «гип-гип-ура» по этому поводу, — заметил лорд Джон. — Какая нам польза от амебы?
— Громадная, лорд Джон. Амеба говорит нам, что мир не погиб. Он жив! Обладай вы воображением ученого, то посмотрели бы вперед, сквозь толщу миллионов лет, — что, в сущности, является кратким мгновением в бесконечности веков, — и увидели бы, как из маленького ростка пробивается жизнь. Амеба положит начало появлению животных, а затем и человека. Вы охотно смотрите на огонь, уничтожающий нашу планету и не хотите увидеть первобытную жизнь. Вы считаете, что Земля превратилась в пустыню, и что наступил конец существования всего живого, но это не так. Пройдет всего несколько часов и нас уже не будет, но ростки живого останутся. Перед нами на стекле микроскопа — зародыш нового животного мира. Минут века его развития и эволюции и этот маленький росток зарубцует шрамы и залечит раны, нанесенные ужасающей катастрофой, в которой мы все являемся участниками.
— Чертовски интересно, — сказал лорд Джон, подходя к микроскопу. — Жаль, некому посоветовать повесить портрет этого красавца в фамильной галерее. Предок номер один. Забавно. О, а этот зародыш у нас, оказывается, большой щеголь. Вы только посмотрите, какая на нем шикарная запонка.
— Темный объект, который вы видите — это клеточное ядро, — пояснил профессор Челленджер голосом доброго учителя, объясняющего ученику-несмышленышу домашнее задание.
— Прекрасно сознавать, что ты не одинок, — проговорил лорд Джон и весело рассмеялся. — Следовательно, кроме нас на планете еще кто-то остался.
— Удивляюсь, Челленджер, той легкости, с которой вы делаете серьезнейшие выводы, — заметил Саммерли. — Нашли какую-то бактерию и сделали ее родоначальницей жизни, прародителем человечества.
— А кого вы, сэр, предпочитаете видеть в качестве своего предка? — язвительно прошипел Челленджер, почуяв в голосе профессора сомнение.
— Мне иногда кажется, что в своем чудовищном самомнении человек заходит слишком далеко. Он придумывает нелепые байки о развитии, заводит громкие разговоры об эволюции, и все с одной только целью — доказать самому себе, что и развитие, и эволюция произошли исключительно ради того, чтобы он появился на свет.
— Согласен с вами, от некоторого догматизма в подходе можно было бы и отказаться, но напомню вам, что человек все-таки венец творения природы.
— Ну, о его величии мы уже наслышаны.
— Да, человек велик! — воскликнул Челленджер.
— Тогда ответьте мне, почему же Земля миллионы, а, возможно, и миллиарды лет вращалась без человека, даже без единого намека на него. И солнце тогда светило точно так же, и ветры дули, и дожди шли, а человек все не являлся. Почему он появился здесь, если смотреть с точки зрения геологического времени, практически только позавчера? Чего же он не зарождался раньше? Ждал, пока не закончатся все эти великие приготовления к его приходу? И я обязан верить в эту чушь? Нет.
— А для кого тогда они свершались. Или для чего?
Саммерли пожал плечами.
— Кто знает? Свершались для чего-нибудь. А человек мог появиться в результате какой-нибудь ошибки. Так, шел некий определенный процесс, побочным продуктом которого оказался человек. А с вашей логикой можно дойти до абсурда. По вашему выходит, что болтающаяся на волнах морская пена должна считать, будто весь океан произошел только для нее. А церковная мышь обязана быть уверенной, что и храмы, и здания возведены исключительно ради того, чтобы она могла вести организованную и упорядоченную жизнь?