Все это он произнес, торжественно выделяя логические ударения, будто читал лекцию перед широкой студенческой аудиторией. Он повернул кресло ко мне точно в фас и, раздувшись, как огромная жаба, запрокинув, словно от усталости, голову, как-то особенно горделиво полуопустил веки. Затем он внезапно развернулся, так, что остались видны лишь его всколоченные волосы, сквозь которые пробивались красные уши; покопавшись в бумагах на столе, извлек из общей кучи что-то вроде небольшого, очень потрепанного альбома для карандашных набросков.
— Я намерен сегодня кое-что вам рассказать о Южной Америке, — сказал он. — Воздержитесь, пожалуйста, от комментариев. Прежде всего, я хочу быть уверенным в том, что ничего из того, что вы сейчас услышите, не попадет в печать, без моего специального на то согласия. Вероятнее всего, таковое никогда не последует. Это вам ясно?
— Но это слишком строго. Неужели некоторая разумная, ограниченная информация…
Он опять положил альбом на стол.
— Сожалею, но в таком случае будем считать нашу беседу завершенной. Желаю вам доброго здоровья!
— Нет, нет! — спохватился я. — Я согласен на любые условия. Насколько я понял, у меня нет выбора.
— Ни малейшего, — ответил он.
— Хорошо, в таком случае, я обещаю.
— Слово чести?
— Слово чести.
Он изучал меня высокомерно-недоверчивым взглядом.
— Впрочем, что собственно, мне известно о вашей чести?
Я опять рассвирепел:
— Вы себе слишком много позволяете, сэр. Я не привык выслушивать оскорбления.
Новая вспышка моего темперамента не столько его задела, сколько заинтересовала, и, будто говоря сам с собою, он пробормотал:
— Так, так: круглоголовый, брахицефалик, сероглазый, темноволосый, — с отдельными признаками негроида. Полагаю, вы из кельтов?
— Я — ирландец, сэр.
— Ах, ирландец?
— Именно, так.
— Ну что же, это многое объясняет. Итак, прошу вас не забыть о вашем обещании не злоупотреблять моей к вам доверительностью. Разумеется, я расскажу далеко не все. Тем не менее, вы сейчас узнаете немало интересного. Наверное, вам уже известно, что два года назад я совершил путешествие в Южную Америку. Думаю, что со временем оно будет признано как выдающееся событие в мировой науке. Цель поездки состояла в том, чтобы подтвердить или опровергнуть некоторые научные наблюдения Уолласа и Бейтса. Для этого требовалось находиться в тех же местах и условиях, в которых уже побывали эти ученые. Дело шло к завершению. У меня не было причин быть недовольным накопленными результатами. Даже, если бы ничего больше не произошло, экспедицию следовало бы признать успешной. Однако случилось одно событие, которое круто изменило и направило мои исследования в совершенно новое русло. Вы вероятно знаете, (впрочем, может быть и нет, в наше время дремучего невежества ничему не приходится удивляться), что обширные площади бассейна Амазонки еще мало исследованы, а многие ее притоки даже не нанесены до сего дня на карту. Именно в этих местах мне выпало изучать на редкость многообразную фауну, полное описание которой в недалеком будущем составит многотомную монументальную монографию по зоологии, которая, собственно, и представляет цель моей жизни.
Экспедиция была уже завершена. На обратном пути мне пришлось заночевать в небольшом индейском селении, как раз, где приток впадает в главное русло. Точные координаты местности я вам пока не назову.
Местные жители представляют индейское племя Кукама. Это — вполне дружелюбная, но, увы, деградирующая раса, чей интеллектуальный потенциал вряд ли превосходит обычного лондонца. Еще на пути вверх по течению мне часто приходилось заниматься врачеванием в прибрежных селениях, что составило мне у местных жителей добрую славу. Поэтому я не удивился, когда в одном поселке встретил жителей, с нетерпением меня ожидавших.
По их жестам я понял, что кто-то срочно нуждается в медицинской помощи и последовал за проводником в одну из хижин. Войдя, я обнаружил, что больной, к которому меня пригласили, уже испустил дух. Это произошло недавно, так как тело было еще теплым. К моему удивлению умерший оказался не индейцем, а белым. Я бы даже сказал, исключительно белым. У него были льняные волосы и все признаки альбиноса. Одет он был в лохмотья, очень истощен, по всему было видно, что перед смертью ему пришлось много пережить. Насколько я мог понять, индейцы этого человека никогда раньше не видели. Он пришел в селение из леса, был один и едва передвигал ноги от истощения. Рядом с циновкой находился вещь-мешок. Я в него заглянул; внутри была пришита бирка, а на ней значилось: Мэйпл Уайт, Лейк Авеню, Детройт, Мичиган.
Перед этим человеком я всегда готов снять шляпу. Думаю, даже, что когда людской интеллект дорастет до того, чтобы непредвзято оценить сделанное мной открытие, имя этого человека будет стоять рядом с моим.
Содержимое вещь мешка свидетельствовало, что его хозяин был художником и поэтом, путешествовавшим в поисках ярких впечатлений. Здесь были наброски стихов. Я — не очень сведущ в этих вопросах, но мне показалось, что стихи оставляли желать лучшего. Потом попалось несколько ничем не примечательных рисунков, речных и прибрежных пейзажей, коробка с красками, коробка с цветными мелками, эта вот изогнутая кость, что лежит на чернильнице, том Бакстера «Мотыльки и бабочки», дешевый револьвер и несколько к нему патронов. Никакого другого имущества у этого чудного представителя американской богемы не оказалось.
Я уже собрался было уходить, но вдруг увидел, что из кармана его разодранной куртки высовывается какой-то предмет. Это оказался альбом для зарисовок. Он уже был сильно истрепан. Поистине к первому изданию Шекспира я не отнесся бы с большим благоговением, чем к этой тетрадке. Вот, извольте взглянуть сами, — просмотрите его внимательно страница за страницей от начала до конца.
Он прикурил сигару и, откинувшись в кресле, торжественно ожидал эффекта, который должен был на меня произвести этот документ.
Я открыл альбом, ожидая в нем обнаружить чудесное откровение, хотя еще и не предполагал, какого рода. Первая страница меня разочаровала. На ней не было ничего, кроме портрета какого-то толстяка в морской куртке и подписи: «Джимми Колвер на почтовом судне». Следующие несколько страниц занимали этюды и наброски из быта индейцев. Потом последовал портрет добродушного дородного священника в большой шляпе, сидящего напротив очень худощавого европейца. Внизу значилось: «Завтрак с Фра Кристоферо в Розарио». На нескольких страницах рисунки изображали женщин и детей. Потом пошли животные с краткими пояснениями, вроде: «Ламантин на песчаном холме», «Черепаха и ее яйца», «Черный агути под миртовой пальмой». Последний представлял какую-то тварь, чем-то смахивающую на свинью. Замыкали анималистическую тему рисунки каких-то длинномордых ящеров. Словом, ничего невероятного я не встретил и, не скрывая разочарования, сказал профессору:
— Это, — по всей вероятности, крокодилы.
— Аллигаторы! Аллигаторы! Вряд ли вы найдете в Южной Америке настоящих крокодилов. Разница между ними в том, что…
— Я хотел лишь сказать, что не нашел ничего необычного, ничего исключительного.
Он продолжал загадочно улыбаться:
— Переверните еще один лист.
Но и на следующем листе не оказалось ничего замечательного. Это был слегка намеченный акварелью пейзаж. Обычно такие наброски художники делают для того, чтобы впоследствии из них развить полноценную картину. На переднем плане была какая-то бледно-зеленая перистая растительность. Плавно поднимаясь в гору, она постепенно приобретала коричневые и красноватые оттенки; а на заднем плане виднелись уже совсем отвесные скалы, напоминавшие базальтовые напластования. В одном месте выделялся уединенный кряж в форме пирамиды с большим деревом на вершине. Сверху и с боков рисунок был покрыт светло-лазоревой краской, изображавшей тропическое небо. На следующей странице была акварель, представлявшая этот же пейзаж, но с более близкого расстояния, что позволяло рассмотреть отдельные детали.
— Ну как? — спросил профессор.
— В общем, любопытная формация; — ответил я, — но я не настолько разбираюсь в геологии, чтобы дать объективную оценку.
— «Любопытная»? — повторил он мои слова. — Да она — уникальна! До настоящего времени ни один ученый в мире даже представить себе не мог, что такое возможно. Переверните еще страницу.
Я перевернул и невольно вскрикнул от удивления. Весь лист занимало изображение какого-то совершенно невероятного животного. Это походило на бред сумасшедшего, на галлюцинацию курильщика опиума. Голова, как у птицы, тело, как у надувшейся ящерицы; поверх длинного хвоста вздымались шипы, а сильно выгнутая спина вдоль хребта была усеяна зубцами, напоминавшими то ли гигантскую ленточную пилу, то ли посаженные в ряд петушиные гребешки. Перед этим фантастическим чудищем стоял крохотный человечек, ростом не больше карлика, но с пропорциями нормального человека.
Я перевернул и невольно вскрикнул от удивления. Весь лист занимало изображение какого-то совершенно невероятного животного. Это походило на бред сумасшедшего, на галлюцинацию курильщика опиума. Голова, как у птицы, тело, как у надувшейся ящерицы; поверх длинного хвоста вздымались шипы, а сильно выгнутая спина вдоль хребта была усеяна зубцами, напоминавшими то ли гигантскую ленточную пилу, то ли посаженные в ряд петушиные гребешки. Перед этим фантастическим чудищем стоял крохотный человечек, ростом не больше карлика, но с пропорциями нормального человека.
— Ну-с; что скажете на это? — произнес профессор, торжественно потирая руки.
— Это какая-то гипербола, гротеск.
— Однако, что побудило его нарисовать такого зверя?
— Наверное, он перебрал спиртного.
— И это все, что может вам прийти на ум?
— А что думаете вы сами?
— Скорее всего, это животное на самом деле существует, и рисунок выполнен с натуры.
Я едва не рассмеялся. Но к счастью, вовремя вспомнив о «Колесе Катрины», сдержался.
— Очень возможно, — сказал я, — очень возможно, — тоном, которым разговаривают, чтобы успокоить душевно неуравновешенного.
— Я хочу лишь сказать, что меня смутила фигурка карлика. Если бы это был индеец, можно было бы предположить, что речь идет о какой-то новоявленной расе южноамериканских пигмеев. Но он походит на европейца в солнцезащитной шляпе.
Профессор захрипел, как разъяренный бык.
— До каких же пределов доходит человеческое тугоумие! Вы расширили мое представление о его границах. Это что-то вроде умственного паралича. Просто великолепно.
Я уже успел понять, что сердиться на него бессмысленно. По меньшей мере, это было бы потерей времени, так как делать это приходилось бы постоянно. А потому, позволив себе лишь устало улыбнуться, я пояснил:
— Меня удивило, что человек — так необычно мал.
— Вы же ничего не поняли, — прорычал он и, тыча толстым, как сарделька пальцем в рисунок, продолжал:
— Видите на заднем плане растение? Как, по-вашему, что это такое? Наверное, вы подумали, — одуванчик, или брюссельская капуста, не так ли? К вашему сведению, это — весьма распространенное в Южной Америке крупное пальмовое дерево. Его называют «слоновая кость». В высоту оно достигает пятидесяти-шестидесяти футов. Конечно, человек был пририсован отдельно. Он просто не смог бы позировать в такой близости от чудовища, оставаясь в безопасности. По всей видимости, художник, желая предоставить ориентир размеров животного, для сравнения изобразил на рисунке самого себя. Предположим, его рост чуть больше пяти футов. Дерево — в десять раз выше, — стало быть…
— Пресвятая сила! — вскричал я. — Значит, вы считаете, что животное достигало… Господи! В таком случае оно не уместилось бы даже в здании вокзала Чарринг Кросс!
— Ну, тут уж вы преувеличиваете; хотя, честно говоря, на рисунке красуется достаточно рослый экземпляр, — заметил профессор с видимым удовольствием.
— Но ведь нельзя же, — с горячностью возразил я, — отбросить в сторону все достижения, которыми на сегодня располагает наука, на основании одного лишь рисунка!
Я перевернул лист и, убедившись, что в альбоме больше ничего нет, продолжал:
— Одного лишь рисунка какого-то бродячего живописца, который выполнил его, то ли накурившись гашиша, то ли в бреду тропической лихорадки, а может быть, просто сочинил фантастическую картинку с целью пощекотать нервы зрителей. Вы как ученые не будете, ведь, ратовать за реальность того, что представляет автор рисунка.
Вместо ответа профессор снял с полки какую-то книгу.
— Вот замечательная монография моего друга, талантливого натуралиста Рея Ланкстера, — сказал он. — Эта иллюстрация, наверное, вас заинтересует. Обратите внимание на поясняющий текст: «Вероятный внешний вид динозавра-стегозавра, жившего в юрском периоде». Видите, — одна лишь задняя нога вдвое больше взрослого человека. Ну-с, что скажете на это?
Он протянул мне раскрытую книгу. Я взглянул на картинку. В гипотетической реконструкции вымершего вида безусловно присутствовало разительное сходство с экземпляром, изображенным в альбоме американского художника.
— Это просто поразительно! — согласился я.
— Однако я чувствую, что вам еще недостаточно аргументов?
— Видите ли, в рисунке могло произойти случайное совпадение. Кроме того американцу возможно где-то когда-то попадалась на глаза эта монография с картинками, и он по памяти просто воспроизвел один из них в своем альбоме. Не исключено, что это произошло, когда он по каким-то причинам находился, так сказать, не в здравом рассудке.
— Хорошо, — спокойно произнес профессор, обнаруживая удивительную выдержку, — допустим это так. В таком случае я прошу посмотреть вас на эту кость.
Он протянул мне кость, о которой уже вскользь упоминал, перечисляя имущество умершего путешественника. Она была длиной сантиметров в двадцать, толще человеческого большого пальца; на ее конце еще виднелись остатки сухожилия.
— Как по вашему, какому существу принадлежит эта кость? — спросил профессор.
Я рассматривал ее самым внимательным образом, призывая на помощь скудные познания в биологии.
— Может быть, это толстая человеческая ключица, — предположил я наобум.
Мой собеседник презрительно замахал руками.
— Человеческая ключица — изогнута. А эта кость — совершенно прямая. Вот здесь еще остался желобок, по которому проходило сухожилие. Так что ни о какой ключице не может быть и речи.
— Тогда я просто не знаю, что это могло бы быть.
— В данном случае вам не стоит стыдиться своего невежества. Не думаю, чтобы во всем ученом мире южного Кенсингтона нашелся хотя бы один человек, способный правильно охарактеризовать и назвать то, что вы держите в руках.
Из коробочки от пилюль он извлек кость размером с горошину.
— Вот эта частичка человеческого скелета представляет точный аналог кости, о которой мы говорим. Таким образом, вы можете получить некоторое представление о величине животного. По остаткам сухожилий можно безошибочно заключить, что данная особь — не ископаемый экземпляр, а умерший совсем недавно. Что скажете на это?
— Возможно, слон…
Лицо профессора перекосилось, будто от боли.
— Не надо. Не надо упоминать о слонах в Южной Америке. Это — курам на смех. Даже в начальной школе…
— Ну, в таком случае, — перебил я, — любое большое известное животное. Тапир, например.
— Поверьте, молодой человек, я достаточно разбираюсь в элементарных основах биологии, чтобы со всей ответственностью заключить, что данная кость не принадлежит ни одному известному на сегодня в зоологии виду. Она — часть скелета очень большого, очень сильного и, вероятно, очень свирепого хищника, который существует на земле, но которого еще не зарегистрировала наука. Ну что? Вы все еще не убедились?
— По крайней мере, мне это все — очень интересно.
— В таком случае вы — не безнадежны. Я подозреваю, что где-то в глубине в вас теплится здравый смысл. Попробуем хотя бы на ощупь до него добраться. Оставим на время умершего американца и вернемся к моей экспедиции. Увидев рисунки в альбоме, я, естественно, задержал свое возвращение на родину. Мне захотелось поглубже заглянуть в этот загадочный край. Какие-то предположения, какие-то намеки о том, откуда пришел злосчастный художник у меня имелись. Кроме того, я мог ориентироваться, опираясь на местные слухи, сплетни, легенды и даже пророчества. Вы, наверное, слышали что-нибудь о Курупури?
— Никогда.
— Курупури — злой лесной дух, — нечто ужасное, злобное грозное; что-то такое чего нельзя избежать. Никто не знает точно, что он есть и как он выглядит, но при одном его упоминании жители Амазонки приходят в трепет. Пожалуй, единственное, в чем сходятся разрозненные племена, это то направление, следуя которому, можно натолкнуться на Курупури. Это направление как раз совпадает с тем, откуда пришел американец. Что-то ужасное таилось за лесами, и я решил разведать, что же это было на самом деле.
— И как же вы поступили?
Мое легкомыслие бесследно улетучилось. Это коренастый крепыш сумел завоевать мое внимание и уважение.
— Преодолев сопротивление и страхи аборигенов, (страхи настолько сильные, что многие из них даже говорить опасались на эту тему), взывая к здравому смыслу, действуя спокойными убеждениями и раздавая подарки, а порой прибегая и к угрозам, я все таки, в конце концов, нашел двух проводников. После многих трудностей и приключений, о которых сейчас нет нужды говорить, преодолев некоторый путь, о протяженности и точном направлении которого я умолчу, мы, наконец, попали в такие места, о которых до настоящего времени нигде никем не упоминалось, за исключением моего неудачливого предшественника. Взгляните-ка на это.