Уж лучше так. Он вынужден скрываться от тех же самых злодеев, и она встречается с ним тайно: ночь, светит полная луна, темная тень скользит меж деревьями… Она опять никак не может разглядеть лица, но бросается в его объятия, и весь мир закрывают его широкие плечи, а губы обжигает страстный поцелуй. Какой он должен быть этот поцелуй, Лиза не знала, хотя представляла его столь ясно, что губы начинало покалывать и в теле появлялась странная истома.
Сегодня не было ни разбойников, ни похищения, ни луны-искусительницы. Была обычная вечеринка, текущая своим привычным ходом: неизбежные пересуды с полковыми дамами, столь же неизбежные знаки внимания гарнизонных офицеров, милый, застенчивый барон Браузе, самый, пожалуй, преданный из ее поклонников. Все как всегда, как год или два назад и как будет, вероятно, до бесконечности. Она смотрела на окружавших ее людей, и сердце сжимала тоска. Ей уже девятнадцать. Отец то и дело не без тревоги осведомляется, чем же не могут угодить ей местные кавалеры, среди коих есть весьма достойные? А у Лизы голова начинала раскалываться, когда она представляла, что выйдет за одного из них, вон хоть за душку-барона, будет ездить из гарнизона в гарнизон, рожать детей, бесконечно что-то вышивать, бренчать на клавикордах, варить по осени варенье, слушать разговоры о погодах, былых баталиях, блестящих викториях на полях сражений или псовой охоте — да мало ли о каких пустяках! Разве может это быть смыслом жизни, ее жизни? Где страсти и волнения, где любовь и неистовые восторги? Неужели они существуют только на страницах книг или в ночных грезах?
Ответ на вопросы возник перед Лизой без театральных эффектов, без грома и молний. Он четко, по-военному, шагнул к ней, когда батюшка произнес: «Позволь представить тебе, душа моя, нашего нового сослуживца. Дивов Федор Васильевич», — и молча склонил русую голову.
Опальный мичман был среднего роста, еще по-юношески худощав и гибок. Его бледное лицо, темные дуги бровей, холодноватые зеленые глаза отнюдь не напоминали ни мятежного Корсара, ни романтичного Чайд-Гарольда. Вполне обычный молодой человек. Но потом он взглянул на Лизу и улыбнулся. Улыбка зародилась где-то в глубине глаз, заставила по-мальчишечьи задорно дрогнуть уголки губ и неузнаваемо преобразила его лицо. Оно не стало более красивым, нет. Оно вдруг сделалось искушающе, сокрушительно обаятельным. Сердце Лизы пропустило удар, внутри возник какой-то странный трепет, и… мир дрогнул. Ей показалось, что она уже давно его знает, помнит и этот взгляд, и эти ямочки, появившиеся на щеках, когда он улыбнулся, и разворот широких плеч. Она даже почувствовала тепло на кончиках пальцев — так захотелось прикоснуться к нему, почувствовать тепло и гладкость кожи, шелковистую упругость волос. Подобного ей еще не приходилось переживать.
Немного напуганная собственными запретными мыслями и желаниями, Лиза в течение почти всего раута старалась не смотреть в сторону Дивова, боясь выдать свой глубокий интерес, но потом он сел за фортепьяно, и она не выдержала. В звуках, исполненных им романсов, было все: и боль расставания, и страстное желание обладания, и горькие сетования, и надежда на встречу. Его голос окутывал душу Лизы теплом, баюкал в своих объятиях, уносил к горнему миру чистой радости и трепетной ласки. Когда смолкли последние звуки, она решила осторожно намекнуть, что в этом доме ему всегда рады. Конечно, он всего лишь рядовой, но ведь, как ни крути, дворянин — именно так, почти слово в слово, сказал батюшка. Самой ей было все равно, она лишь твердо знала, что хочет видеться с ним как можно чаще. Посему она первой заговорила с Федором, и ее маневр удался. Дивов пообещал нанести ей визит.
4
Разрешением бывать у Елизаветы Петровны Дивов воспользовался уже на следующий день. Сообразуясь с целью визита и собственным настроением, а также красками ранней архангельской осени, Федор облачился в узкие казимировые панталоны желтого цвета, пикейный жилет и короткий цвета ночи редингот, застегивающийся до самого верха, благо было разрешено иметь с собой статскую одежду. Шею он повязал английским шелковым платком, а на голову надел эластическую шляпу с низкой тульей и узкими полями. В таком платье «а-ля Вертер», мятежного и в то же время романтического страдальца, Федор и решил предстать перед широко раскрытыми очами Елизаветы Петровны. Конечно, шляпу и палевые лайковые перчатки он оставил в передней, но ведь одеяние, в коем вы находитесь, воздействует определенным образом не только на окружающих людей, но и на вас самих, а посему образ одновременно непреклонного борца и несчастной жертвы передался и внутреннему состоянию самого Дивова. Вышагивал он гордо, говорил мало и с достоинством, смотрел с затаенной печалью и то и дело грустно вздыхал. Сам Мочалов, верно, позавидовал бы столь высокому дарованию притворства, что в лицедейской среде зовется актерским талантом.
Единственно, что не вписывалось в составленную Федором диспозицию сегодняшнего визита, было присутствие в гостиной баталионного адъютанта поручика Леонида Викентьевича Браузе, чувствовавшего себя здесь вполне вольготно и претендующего, верно, на титул друга дома. А сие значило одно: в борьбе за претендентство на особое расположение молодой хозяйки дома, поручик является ему, Федору, самым опасным соперником из всех воздыхателей Елизаветы Петровны. Успокаивало одно: насколько Дивов успел заметить, Лизанька хоть и была расположена к Браузе, отличая его среди других своих угодников, но расположение это было не более чем дружеским, без всякого намека на присутствие более сильных чувств. Когда же в гостиную вошел Федор, Лиза искренне обрадовалась так, как радуются гостю, которого поджидают давно и с нетерпением. Холодно поздоровавшись с прибывшим гостем, адъютант принялся рассказывать Елизавете о чем-то из своей службы, но она слушала вполуха, из-под ресниц поглядывая на молчаливого Дивова и словно прислушиваясь к тому, что происходило внутри нее. Так бывает, когда вами овладевает инфлюэнца, и вы отмечаете про себя, что у вас першит в горле, заложен нос и вот-вот повысится температура.
— А вы в самом деле просидели целый год в Петропавловской крепости? — вдруг спросила она Дивова, прервав поручика на полуслове.
— Да, сударыня, — поднял взор Федор. — Только не год, а семь месяцев, пока велось следствие.
— Вам было страшно? — участливо спросила Лиза, не замечая досады на лице Браузе.
— Пожалуй, нет, — после короткого молчания, призванного подчеркнуть искренность слов, ответил Дивов. — Угнетала лишь неопределенность моего положения, но и она прошла, когда мне была зачитана конфирмация государя императора.
— И вы ни о чем не сожалеете? — в странном волнении потрогала она перламутровую пуговицу своей полупрозрачной шемизетки, должной прикрывать декольте, но вместо этого лишь провоцирующей желание чаще смотреть на то, что под ней сокрыто.
— Нет, — твердо ответил Федор, раздув крылья носа и показывая, что с трудом сдерживает волнение. — И если бы мне представилась возможность вернуться на год назад, я бы ничего не стал менять и сделал то же самое.
— А вы опасный субъект, — отозвался из кресел замолкший было Леонид Викентьевич. — Большинство ваших товарищей раскаялось в содеянном, а вы, я вижу, ничуть.
— Что ж, барон, теперь у вас есть возможность рассказать об этом его превосходительству баталионному командиру, — холодно произнес Дивов, не удостоив Браузе даже короткого взгляда. — К тому же у вас, — Федор учтиво повернулся в сторону Лизы, — имеется свидетель…
— Господин Дивов, — резко поднялся с кресел адъютант, — хочу заметить вам, что я никогда не состоял в наушниках ни у его превосходительства, ни у кого бы то ни было, и впредь прошу вас…
— Господа, господа, не надо ссориться, — улыбнулась обоим мужчинам Елизавета Петровна и, дабы изменить ставшую напряженной атмосферу визита, предложила:
— Федор Васильевич, вы нам сыграете?
— Знаете, я сегодня что-то…
— Не отказывайте мне. — Лизавета положила руку, затянутую в перчатку, на рукав Федора. — Вы же обещали, помните?
— Только ради вас, — тихо промолвил Дивов и улыбнулся.
У него для сего случая был уже выбран романс Глинки на стихи кумира нынешней молодежи поэта Боратынского, великолепно вписывающийся в стратегический план любовной атаки на бастионы Елизаветы, и, не будь рядом поручика, он непременно исполнил бы его. Теперь же Федор был вынужден вспоминать что-нибудь попроще и менее значительное, однако на память ничего не приходило, кроме миленькой, но пустой вещицы Берса, написанной на слова Кобозева. Галантно наклонив в знак согласия голову и сняв ладонь Лизы со своей руки, не преминув, однако, легонько пожать ее, Дивов прошел к фортепьяно и взял первые аккорды. А затем запел, задумчиво глядя впереди себя:
Сыграв последний аккорд романса, Федор убрал руки с клавиш и посмотрел на Лизу. Заметив, что его игра и пение увлекло ее, он спросил, придав голосу как можно более бархатистой нежности:
— Хотите еще?
— О да, — ответила Елизавета и чуть задумчиво улыбнулась.
Улыбка ее была мягкой и излучала доброту, так что Дивову вдруг показалось, будто его ласково, как в детстве, погладили по голове.
— Пожалуйста, — добавила она.
Федор ответил улыбкой и взял новые аккорды…
— Мне, пожалуй, пора, — поднялся с кресел поручик, ожидая, верно, что Елизавета Петровна примется тот час его удерживать, говорить, что «еще слишком рано» и просить остаться, но ничего подобного не произошло. Молодая барышня лишь вежливо кивнула в ответ, чуть повернув голову в его сторону, но продолжала смотреть на Дивова, чуть приоткрыв маленький прелестный ротик. Бросив испепеляющий взгляд на закончившего куплет соперника, Браузе едко и с плохо скрываемой обидой заметил:
— Разрешите удалиться, Елизавета Петровна. Уверен, с господином Дивовым вам не будет скучно, — и вышел из гостиной, не удостоившись даже обычной прощальной улыбки.
Федор замолчал и опустил голову, краем глаза все же успев приметить обращенный на него задумчивый взор. Еще один бастион пал? Так скоро? Может, следует форсировать события и, закрепляя успех, взять еще одну линию обороны? Скажем, намекнуть на нежные чувства к ней? Слегка. Как бы нечаянно проговорившись. Проследить, как она к этому отнесется. И ежели не обидится, не оттолкнет, то… Нет. Пожалуй, рановато. Барышня, конечно, чудо как мила, однако настолько невинна, что излишний натиск с его стороны может вызвать потерю завоеванных позиций. Да и куда, собственно, торопиться?
— Благодарю вас, — с чувством произнесла Елизавета Петровна и отвела от Дивова повлажневший взор. — Вы доставили мне истинное удовольствие.
— Это я должен благодарить вас, что вы так благосклонны в оценках моего дилетантского музицирования, — с легким поклоном головы ответил Федор Васильевич. — Это вы доставили мне настоящее наслаждение, что позволили…
Федор вдруг запнулся и сорвавшимся голосом, что у него с трудом, но все же получилось, добавил, с болью и неизбывной нежностью взглянув Лизе в глаза:
— Простите, но я не достоин счастия более бывать у вас.
— Отчего же? — едва не воскликнула Лизавета.
— Мне… Я… Мне пора, — произнес печально Дивов, наклоняясь над ручкой барышни. — Скоро вечерняя поверка, и мне надлежит быть в казармах.
Одним мгновением более, чем диктовалось приличиями, Федор прикоснулся губами к тыльной стороне ладони девушки и вдруг почувствовал, что вот сейчас ее другая рука опуститься на ею голову и станет нежно перебирать волосы. Он даже напрягся, ожидая этого прикосновения. Однако случилось нечто не менее приятное. Тихо, почти шепотом, Лизанька произнесла:
— Обещайте, что вы будете бывать у нас.
Федор молчал.
— Нет. Обещайте, что вы завтра же будете у нас, — уже совсем еле слышно прошептала Лиза. — Прошу вас…
Ничего не оставалось, как сказать «обещаю». Тоже шепотом. Что ж, похоже, еще один бастион пал. Сам по себе. Видит Бог, Федор не желал этого. По крайней мере, сегодня. И Лизанька, он был почти уверен в этом, влюбилась в него.
А он?
5
Что это? Она едва удержалась, чтобы не положить руку на его голову. Разве прилично и разумно такое поведение для молодой незамужней барышни? Но тихий голос рассудка был решительно подавлен воспоминанием о тех странных и труднообъяснимых ощущениях, что испытывала Лиза в присутствии Дивова. Волнение, трепет, искушение, восторг, наконец. Да, наверное, именно юс-торг ощущала она, когда слышала его завораживающий чувственный голос, когда смотрела на сильные изящные руки, летавшие по клавишам, видела обаятельную улыбку, всполохами озарявшую его лицо.
Боже! Да она влюбилась! Это несомненно! Пришло, наконец, то, о чем так давно мечталось. Одна встреча, и жизнь обрела новое звучание, как будто в ней появилось то главное, самое важное, ради чего и стоило существовать на этой бренной земле. Все вокруг обрело свой смысл и нашло объяснение: и низкие облака, бегущие по пасмурному небу, и позвякивание посуды в столовой, и глуховатое ворчание отца, отчитывающего за что-то своего денщика. Все, что происходило ранее и происходит сейчас, имеет своей целью только одно — соединить ее судьбу с судьбой опального мичмана.
Но он? Как относится к ней он? К чему эти глупые сомнения? Она же видела, как сияли ею глаза, обращенные к ней, как дрогнул голос, произнесший: «Я не достоин счастия…». Ошибиться было невозможно. Все в облике и поведении Федора говорило о том, что он очарован ею. Проявить чуть больший интерес при столь кратком знакомстве было бы неделикатно и даже, пожалуй, бестактно.
Конечно, батюшка решительно воспротивится их сближению. Более неудачной партии для своей единственной, горячо любимой дочери он и представить не может. По собственной воле за осужденного государственного преступника он ее не отдаст, это ясно как день. Лиза приуныла, размышляя над сим пренеприятным предметом. «Впрочем, — тряхнула она головой, — зачем мучить себя мрачными мыслями о далеком и таком неопределенном будущем? Мало ли что может произойти. Это только дурак думками богатеет. Пусть все идет как идет». Федор пришел к ней сегодня и, несомненно, придет вновь, и она будет наслаждаться каждым мгновением этих встреч!
К огорчению Лизаньки, ожидаемых ею встреч с Дивовым было немного. В лучшем случае раз в неделю он появлялся у них в доме, и как назло всегда кто-нибудь был рядом; батюшка, надоедливый Браузе, офицеры гарнизона или полковые дамы, пришедшие с визитом, а чаще всего престарелая троюродная кузина батюшки Ольга Самсоновна, испокон веку проживавшая с Тормасовыми. Она устраивалась в своем любимом потертом кресле у окна и бесконечно что-то вязала из разноцветных пушистых клубков. К присутствию тетушки в своей жизни Лизанька так привыкла, что почти перестала замечать ее. Но теперь, во время визитов Дивова, она стала вдруг помехой и вызывало глухое раздражение. Разве можно поговорить о чем-нибудь действительно важном, когда за спиной то и дело слышится мерное постукивание спиц, покашливание, а иногда и тихое посапывание?
Чем дальше, тем больше охватывало Лизавету странное беспокойство. Ей уже было мало довольствоваться лишь пылкими взглядами, полупрозрачными намеками, недоговоренными фразами, якобы случайным прикосновением рук. Она желала чего-то еще… Чего именно, точно не знала, но полагала, что получить это могла, только оставшись с Федором наедине. А так как Лиза была истинной дочерью своего отца и, следовательно, девушкой практичной и решительной, она не долго ломала голову над тем, как устроить свидание тет-а-тет.
Наблюдательным пунктом было выбрано окно, из которого она могла видеть всех поднимавшихся на крыльцо комендантского дома. Сообщив тетушке, что так ей удобнее вышивать: больше света и не приходится напрягать глаза, — Лиза устроилась с вышиванием в руках за небольшим рукодельным столиком из карельской березы. На черном атласе неторопливо, то и дело обращая взоры на улицу, вышивала она цветными шелками ярких трепетных бабочек и экзотических длинноносых птиц. А когда на второй день заметила сквозь чугунное кружево крыльца русую голову Федора, быстро встала и, бросив тетушке: «Я пойду погуляю недолго в садике, что-то у нас сегодня душно», — направилась к дверям.
Уже на пороге, оглянувшись, добавила: «Ежели кто придет с визитом, посылай ко мне».
Небольшой сад, куда направилась Лиза, располагался позади комендантского дома и был обнесен высоким каменным забором. Это был ее маленький Эдем. Даже сейчас, когда поздняя осень обтрепала кроны яблонь и вишен, когда поблекли травы и увяли цветы, оставив только солнечные пятна бархоток, она с наслаждением вдыхала запах прелой травы, прихваченной утренним морозцем, и свежесть холодного ветерка, налетавшего с Двины. Поплотнее укутавшись в ротонду, Лиза села на скамью и стала машинально смотреть, как в чаше фонтана медленно плавают от одного края к другому желтые и красные листья-лодочки, ожидая каждую секунду услышать за спиной знакомые шаги. И вот они прозвучали.