Как-то, устав лежать и прислушиваться к ноющей боли в плече, Леонид Викентьевич поднялся и пошел к выходу из палаты. По дороге он едва не столкнулся с врачом-майором, спешащим куда-то вместе с двумя помощниками.
— Зачем вы встали? — недовольно проворчал майор, проходя мимо. — Вам надобно лежать и не тревожить рану.
— Я… мне… — хотел было что-то ответить Браузе, но майор со свитой уже миновали его. Они явно торопились.
— Когда, вы говорите, он пришел в себя? — услышал ротмистр вопрос майора, обращенный к одному из помощников.
— Четверть часа назад, — ответил тот.
— Невероятно, — констатировал майор. — Этот Дивов просто какой-то дивный феномен. Везунчик.
«Дивов? — молнией пронеслось в мозгу Леонида Викентьевича. — Уж не тот ли самый?»
— Господин майор!
— Ну что вам? — обернулся на ходу врач.
— Погодите минутку, — придерживая руку, Браузе догнал майора и его помощников. — Я знавал одного Дивова. Мы вместе с ним служили в Архангельском гарнизоне.
— Как было его имя? — торопливо буркнул майор.
— Федор Васильевич, — быстро ответил Браузе. — Дворянин, из разжалованных офицеров за участие в деле 14 декабря…
— Он самый, — сказал майор, поворачиваясь к ротмистру спиной. — А теперь извините, мне некогда.
— А что с ним?
— Два сабельных ранения. Оба были бы смертельными для любого из нас, — уже на ходу ответил майор. — Почти полтора месяца комы. Выжил. Невероятно… А вы немедленно ложитесь…
«Он самый…» Браузе остановился и простоял так минуты две. Жив. Как там сказал майор? «Два сабельных удара, каждый из которых был бы смертелен для любого»? Да, для любого, но не для Дивова. Считан, вернулся с того света. Действительно, везунчик. А вот он, Браузе, наоборот…
«Почему? Зачем мерзавцам в этой жизни везет чаще, нежели людям более достойным? Отчего планида так часто благоволит пакостным и бесчестным и обходит своими наградами имеющих стыд и совесть? А может, подкорректировать сию несправедливость? Так, самую малость?» — такие примерно мысли имел ротмистр Браузе, когда вошел ночью в бывшую настоятельскую келию, которой был придан вид больничной палаты и в коей лежал в бинтах рядовой первой роты Лейб-гвардии сводного полка Федор Васильевич Дивов. Тускло горел веревочный фитиль в плошке с деревянным маслом, почти под потолком чернело куском ночного неба слюдяное оконце, с трудом пропускающее свет, верно, даже в полуденный час. На постели, прикрытое одеялом, темнея вырезами для глаз, носа и рта, лежало белое изваяние.
Леонид Викентьевич на цыпочках приблизился к постели. Дивов, кажется, спал. Одна рука его была под одеялом, другая, открытая до локтя, лежала сверху, и к указательному пальцу ее была привязана нить, ведущая к колокольцу у двери. Достаточно было даже согнуть палец, чтобы колоколец зазвенел и тем самым вызвал в келью дежурного санитара.
Осторожно, чтобы, не дай Бог, не звякнул колоколец, Браузе стянул нитяную петлю с пальца раненого и положил ее на одеяло. И тут в келье что-то изменилось. Вначале, ротмистр не понял, в чем дело. И только через несколько мгновений догадался: Дивов открыл глаза и теперь пристально смотрел на него.
— Проснулся, значит, — произнес Браузе севшим голосом и отвел от Дивова взгляд. — Тебе же хуже.
Федор молчал и не сводил с ротмистра взгляда.
— Ну, что смотришь? — едва сдерживая клокотавшую в нем ненависть, спросил Браузе. — Не можешь говорить?
— Могу, — тихо, но внятно произнес Дивов.
— Тогда скажи что-нибудь. Перед смертью.
— Мне с тобой говорить не о чем, — спокойно произнес Федор и добавил: — Совершенно нет желания.
— Желания, значит, нет? — скрежетнул зубами ротмистр, и распиравшая его изнутри ярость, наконец, вышла наружу. — А вот у меня есть такое желание, — почти вскричал он. — О, какое у меня есть желание сказать тебе все, что я о тебе думаю! Ты… ты…
Если бы тот умолял о пощаде! Если хотя бы испугался — ведь наверняка догадывался, зачем он, Браузе, пришел к нему! И тогда, прочитав в его глазах испуг, можно было бы считать себя отомщенным и уйти, не беря греха на душу. Так ведь нет! Он спокоен, и видно, что это спокойствие не напускное, оно идет изнутри. Дивов считает себя правым, а на ночного посетителя и на причины, побудившие к столь странному визиту, ему наплевать, и это ясно читается в его глазах. Каков подлец! Впрочем, поэтому и не грех лишить жизни такого мерзавца. Вовсе не грех, а так, небольшой проступок, который вполне можно оправдать, по крайней мере, перед своей совестью. И то, что Дивов сейчас не имеет возможности сопротивляться, есть не что иное, как промысел Божий. Именно Небо лишило его таковой возможности, а сие значит, что оно благоволит задуманному.
Браузе наклонился и выдернул подушку из-под головы раненого. Когда ротмистр, схватив ее обеими руками и уже не чувствуя боли в плече, поднес подушку к лицу Дивова, намереваясь опустить ее на ненавистное лицо, он снова встретился со взглядом Федора. Взор его был полон спокойного презрения…
11
Лиза слегка покачивала на руках сына, остро ощущая тепло и тяжесть маленького тельца, и сердце ее переполняла щемящая нежность и жалость. «Что же я наделала, маленький мой? В какую жизнь окунула головушкой? Какое будущее уготовила?» Безысходность нахлынула на Лизу. Она смотрела в окно на догоравший весенний закат и более уже не могла плакать. Выплакала, видно, все слезы до капельки.
Два года назад, когда, едва оправившись от горячки. Лизавета пришла на могилу папеньки, она плакала навзрыд, прижималась щекой к холодному каменному кресту, вымаливая прощение. Сердце отказывалось верить в его смерть. И когда бродила по затихшему дому, невольно прислушивалась: не раздастся ли знакомый хрипловатый голос, не зазвучат ли тяжелые шаги. Долго предаваться скорби ей не пришлось. Надо было решать, как устроить свою жизнь далее. Всего-то и осталось на свете близких людей — тетушка Ольга Самсоновна да Наталья… и Федор.
Тетушка первая заговорила о будущем, постучав однажды вечером в дверь ее спальни.
— Ты прости меня, голубушка, что тревожу, — начала она, присаживаясь на Лизину постель и прикоснувшись морщинистой рукой к ее плечу. — Только печалью да слезами ныне мы не проживем. Новый комендант приедет, надо будет дом освобождать. А помимо того, — Ольга Самсоновна отвела взгляд в сторону, — время-то идет, и твое… состояние вскоре всем заметно станет.
Лиза села на постели, непрошеные рыдания подкатили к горлу. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться:
— Я не знаю, ma tante. Может, ты что подскажешь…
— Полагаю нам надо из Архангельска уехать. Можем в Смоленскую губернию отправиться? Там у нас дальняя родня проживает. Пошумят, конечно, маленько, да авось помогут, пристроят тебя.
— Как пристроят? — удивилась Лиза. — Что значит «пристроят»?
— Так ведь, ангел мой, — затараторила Ольга Самсоновна, — как иначе скажешь? Батюшка тебе неплохое приданное оставил, опять же пенсион положен, как осиротевшей дочери, мызу продать можно. Вот и соберутся средства солидные. Найдется добрый человек, возьмет тебя замуж. А венцом все грехи прикрыть можно.
— Замуж?.. — похолодела Лиза. — Грехи? Родне обо всем рассказать? Да что вы такое говорите, тетушка!
— А как же иначе-то? — растерялась старушка. — Без венца дите родить никак нельзя. Люди от тебя отвернутся, со свету сживут. О ребенке подумай! Легко ли ему с клеймом незаконнорожденного жить будет.
— Нет… Я не хочу. Не знаю… — Лиза уткнулась лицом в коленки и расплакалась.
— Ну, будет, будет тебе, душа моя, — огорчилась Ольга Самсоновна. — Никто тебя не неволит. Однако, на мой взгляд, это самый приемлемый выход из наших затруднений.
— Я подумаю, тетушка, — сквозь всхлипы ответила Лиза.
Ольга Самсоновна засеменила к двери, но открыть ее сразу не смогла — помешало ядреное тело Натальи, приложившей ухо к замочной скважине и внимательнейшим образом прислушивавшейся к разговору.
— Ой, — вскликнула горничная, когда дверь бутькнула ее по голове.
— Да уж, — проворчала Ольга Самсоновна, — без тебя, егоза, ни одно дело не сладится. Смотри, вырастут уши, как у элефанта, до земли.
— Да я думала, меня барышня кличет, — начала оправдываться Наташа уже в спину старушки.
— Рассказывай свои сказки кому-нибудь другому, — отмахнулась от нее Ольга Самсоновна. — Ступай лучше к Елизавете Петровне. Расстроена она.
Наталья нырнула в спальню.
— Наташа, — позвала ее Лиза жалобным Гатосом, — тетушка сказала…
— Да знаю я, — отозвалась служанка.
— И… что ты скажешь? — подняла на нее глаза Лизавета.
— А то и скажу, что Ольга Самсоновна права, — твердо произнесла Наташа, но, услышав огорченное «О-о-о…», добавила: — Уезжать-то нам по-всякому надобно. Лучше туда, где вас никто не знает. В укромное местечко. Но только, чтобы доктор или повитуха рядом были… ну… ребеночка-то принять.
— Да знаю я, — отозвалась служанка.
— И… что ты скажешь? — подняла на нее глаза Лизавета.
— А то и скажу, что Ольга Самсоновна права, — твердо произнесла Наташа, но, услышав огорченное «О-о-о…», добавила: — Уезжать-то нам по-всякому надобно. Лучше туда, где вас никто не знает. В укромное местечко. Но только, чтобы доктор или повитуха рядом были… ну… ребеночка-то принять.
Лиза соскочила с постели и заметалась по комнате, вышагивая из угла в угол и бормоча что-то себе под нос. Наташа некоторое время наблюдала за ее перемещениями, потом взмолилась:
— Барышня! Лизавета Петровна! Охолонитесь, у меня аж в глазах мельтешит от вас!
— Знаешь что? — вдруг резко остановилась Лиза и решительно посмотрела на наперсницу.
— Что? — заинтересованно ответила та.
— Мы поедем на мызу, в укромное, как ты верно сказала, местечко. Я в трауре, а посему никого принимать не буду, да и вряд ли кто-либо изъявит желание в такую глушь добираться, чтобы меня увидеть. С Иваном Францовичем договоримся, чтобы он навещал меня. Он человек надежный, не болтливый. Бог даст, все благополучно разрешится.
Лиза повернулась к иконам и истово перекрестилась, с мольбой глядя на печальный лик Христа.
— А что далее? — послышалось у нее за спиной.
— А далее видно будет.
Сказано — сделано. Через три дня, собрав немалый багаж, осиротевшие Тормасовы отбыли на Симеонову мызу. В городе с уважением отнеслись к уединению Елизаветы Петровны, а водворение нового коменданта, знакомство с ним, его первые распоряжения вскоре всецело заняли внимание местного общества.
На святках Елизавета разрешилась от бремени мальчиком на удивление благополучно. Младенца окрестили в небольшой сельской церквушке и нарекли Федором.
Лиза на всю жизнь запомнила мгновение, когда после схваток тело ее вдруг вырвалось из тисков боли и рядом раздался пронзительный детский писк. Появившийся на свет маленький, красный комочек с подрагивающими крошечными ручками и ножками был ее сыном, ее и Федора. Или нет. Только ее! На какой-то миг радость сменилась ужасом от сознания собственного одиночества, неумения и беспомощности. Эта маленькая, такая еще слабенькая жизнь полностью зависела от нее, от того, как и что она будет делать. Сумеет ли она? И Лиза разрыдалась.
— Успокойтесь, успокойтесь, барышня, — гладила ее по голове Наталья. — Все же, слава Богу, благополучно разрешилось.
— Нет, — всхлипнула Лиза и прошептала: — Я не смогу, я… Мне страшно…
— Елизавета Петровна, извольте взять себя в руки, — строго проговорил доктор Гринберг, положив прохладную ладонь на Лизин лоб. — От слез и переживаний у вас может подняться температура и пропадет молоко. Вы ведь желали младенца сами кормить?
Лиза энергично закивала головой.
— В таком случае должны понимать, что любое ваше настроение самым непосредственным образом скажется на ребенке. Вы будете спокойны, и у него все будет благополучно. Вы впадете в ипохондрию, и он начнет капризничать.
— Да, да, господин Гринберг, я поняла. Обещаю быть спокойной и умиротворенной, — ответила Лиза и протянула руки к маленькому пищащему свертку.
Она сдержала слово, хотя давалось ей это не просто. Разве можно приказать себе не думать о батюшке, о своей ничем не искупаемой вине пред ним, не думать о Федоре, о том, где он, что с ним, жив ли? Но Лиза была дочерью своего отца, а значит, решительности ей было не занимать, да и маленький Феденька требовал постоянного внимания и ухода. Первые полгода она столь сильно уставала, что часто только и думала, когда ж упадет на кровать и выспится. Хорошо, что рядом всегда была Наташа. Но ее руки требовались и для Ольги Самсоновны. После переезда на мызу, старушка стала прихварывать и через год почти в день рождения Феденьки тихо угасла. Ее смерть стала еще одним ударом для Лизы. Похоронив тетушку, она еще боле стала размышлять о будущей своей жизни. И, пожалуй, даже не столько о своей, сколько о судьбе сына. Необходимо было принять какое-либо решение. Прятаться на мызе всю жизнь было бы неразумно, да и вряд ли возможно. И, в конце концов, у ребенка есть отец.
Теперь почти постоянно Лиза думала о Дивове, и противоречивые чувства терзали ее душу. Она горячо молилась, чтобы он был жив, уцелел в роковом пламени сражений. Но если Федор жив и до сих пор не дал о себе знать, значит, забыл о ней. Возможно, сейчас в этот момент он ухаживает за другой девушкой, для другой звучит страстью и нежностью его голос. Волна гнева и негодования охватывала ее. Бесчестный низкий человек! За его любовь ей пришлось заплатить неимоверно высокую цену. Это он виновен в смерти батюшки! А маленький Феденька? Он тоже будет расплачиваться своей жизнью за легкомыслие отца и слабость матери? Допустить такую несправедливость Лиза не могла. И постепенно у нее вызрело великолепное, как ей показалось, решение — если она не имеет возможности найти Дивова, то, по крайней мере, знает, где можно отыскать его матушку.
12
Странно, но Казань оказалась похожей на Архангельск. И там, и здесь центральной улицей была Воскресенская — так же с Гостиным двором. Как в Архангельске, имелись в Казани каменная крепость, Почтовая контора, приходские церкви, кирха, внушительное здание Благородного Собрания, Архиерейский дом с консисторией, мануфактуры, конечно, Губернское присутствие и свое Адмиралтейство с верфью на реке Казанке. Она же, вместо Двины, вместе с впадающими в нее речками и протоками делила город на части, как и в Архангельске, не всегда соединенные между собой мостами. Вместо кафедрального пятиглавого Троицкого собора, в городе имелся Благовещенский пятиглавый кафедральный собор. И ежели все губернские города чем-то схожи между собой, то Архангельск и Казань были схожи особенно.
И это не подняло Елизавете Петровне настроения. На душе стало как-то муторно. Эта дальняя дорога вымотала последние силы. Феденька беспрестанно плакал, капризничал, и оттого Лиза с Натальей мучались еще больше. Беспокойный и смышленый парень, верно, чувствовал, что там, куда его так долго везут, пугающая неизвестность сокрыта туманным облаком, какое он видел над чередой озер вроде того, что они едва проехали.
Расспросив дорогой, где проживает вдова надворного советника Дивова Екатерина Борисовна, Елизавета с сыном и горничной въехали, наконец, в Грузинскую улицу и остановились у крыльца, возле которого небольшими группками стояли люди, тихо переговаривающиеся между собой. У ворот дома стоял погребальный катафалк, а к крыльцу была приставлена крышка гроба. Поднявшись по скрипучим ступеням, Елизавета неуверенными шагами вошла в дом, замирая от охватившего сердце недоброго предчувствия. Пройдя в залу, она увидела в центре стол со стоящим на нем гробом. Вокруг горели свечи и хлопотали священники в черных ризах. Какая-то дама стояла недалеко от гроба и всхлипывала.
— Прошу прощения, — тихо обратилась к ней Елизавета. — Где я могу найти госпожу Екатерину Борисовну Дивову?
— А вы, простите, кто ей будете?
— Я… Я ее родственница.
— Вы издалека?
— Да.
Женщина вскинула на Лизу покрасневшие заплаканные глаза и кивнула на гроб:
— Вы уже нашли ее.
Лиза почувствовала вдруг, что пол пошатнулся, и стены стали падать на бок. Чтобы как-то удержаться, она вскинула руки, пытаясь схватиться за женщину, но переставшие слушаться пальцы лишь скользнули по шелку китайского крепа. А потом разом погасли все свечи, и стало темно…
— Как вы себя чувствуете?
Пахло уксусом и камфарой. Елизавета лежала на постели, и склонившаяся над ней моложавая красивая дама смотрела на нее с добротой и участием.
— Это вы? — признала в ней Лиза ту самую женщину, с которой она разговаривала в доме Дивовой.
— Да, — просто ответила та. — Ни о чем не беспокойтесь, вы находитесь у меня в доме. И поскольку вы родственница моей кузины покойной Екатерины Борисовны, Царство ей Небесное, то, стало быть, и мне родня.
— А мой сын?
— И сын, и ваша горничная тоже у меня, — улыбнулась женщина. — Так что лежите спокойно и ни о чем не думайте.
Добрую самаритянку звали Варварой Васильевной. Была она вдовой славного своими деяниями на ниве межевых споров Ивана Даниловича Мамаева, дворянина мелкопоместного, однако роду столь древнего, что, будь ныне в заводе местнические споры, то ему с головой были бы выданы и губернский предводитель дворянства Григорий Киселев, и князь Мустафин, выводивший свой род из булгарских эмиров, и даже сам казанский военный губернатор Алексей Николаевич Бахметьев.
Весь день Лизавета пролежала в постели, время от времени проваливаясь то ли в забытье, то ли в сон. Под вечер попыталась было подняться и даже встала, но перед глазами все поплыло, так что ей пришлось лишь бессильно опуститься на кровать. Наташка, как маленькую, накормила ее с ложечки куриным бульоном, и ночь Лиза проспала хорошо, покойно. Утром она чувствовала себя лучше, оделась, правда, не без помощи горничной, прошла к Феденьке. Тот еще спал и смешно морщил носик, улыбаясь во сне. Что ему такое веселое снилось? Впрочем, пусть покуда радуется. Хотя бы во сне. Ибо иной радости ждать было неоткуда.