– По-разному, – пожала костлявыми плечами Мила. – Есть проходимцы. Воздержанцы. Ну, эти… Которые к нам приходят лишь затем, чтобы потом острее ощущать вкус убитой плоти. Есть извращенцы, пресытики, им все равно, что жрать, лишь бы новенькое. Есть всякие язвенники да гастритчики с диабетиками, им деваться больше некуда, в большом мире разве удержишься от соблазна? Настоящих, идейных сыроедов мало. Единицы. Но именно нами живет движение.
Капитан взял два грецких ореха в руку, сжал кулак. Треснула скорлупа, острые осколки впились в ладонь. «Не то, – подумал Вячеслав в отчаянии. – Снова не то. Те же яйца, только в профиль, как говорили в благословенном двадцатом веке. А мы-то мечтали – вот вернемся из экспедиции, а будущее уже наступило, потомки встречают цветами у трапа, и ждет нас мир, в котором хочется жить и работать… Ага, как же! Мир, в котором хочется жрать. Ибо нет теперь другой цели у человека, кроме как набить свое брюхо».
– Надо валить, капитан! – склонившись к уху Евгеньева, прошептал Кондрат. – Валить, пока не поздно, пока мы сами не зажрались до скотского состояния!
– Куда валить?! – одними губами ответил Вячеслав.
Штурман схватил его за руку и отвел в сторону.
– Я все просчитал. Там, на стоянке, – флаер. Ключи в зажигании, эти травоядные вообще нюх потеряли. До космодрома – часа три лету…
– А потом? Потом – куда?!
– На «Арбонат»! Там мезонного топлива – еще на год полета. Оверсаном, до Плутона и обратно!
– А смысл? – простонал Вячеслав.
– Релятивистский эффект! – выпалил Кондрат. – Если выжать скорость по максимуму – на Земле пройдет больше ста лет! Ну не может это жрачество столько продержаться! Обожрутся и передохнут от ожирения! Зуб даю!
Вячеслав глубоко вздохнул. Терять тут было нечего.
– Ладно, – махнул он рукой. – Погнали.
То ли Мила не соврала насчет очищающе-прочищающего эффекта проросшей пшеницы, то ли дело было совсем в другом, но впервые после приземления капитан Евгеньев почувствовал себя живым. Словно и не было в его жизни нескольких дней чревоугодия, и снова капитан был молод, отважен и быстр. Ну, пускай не так быстр (пара лишних килограммов успела отложиться на талии), но уж решителен – точно!
Флаер угнали без проблем. Штурман легко разобрался с управлением и погнал легкую, послушную машинку на бреющем полете в сторону города, подальше от землянок сыроедов. Кондрат гнал по полной, как тогда, во время метеоритного дождя на Каллисто, когда погиб десантный бот с экипажем, полдюжины смелых парней отдали свои жизни ради знания – знания, никому не нужного в двадцать третьем веке…
– Левее бери, – скомандовал капитан. – Видишь вон то здание, на пирог похожее? Между ним и вон тем тортом бери, там еще небоскребы типа галет должны быть… тьфу ты, вот гадость прилепилась-то, а?
– Да помню я, шкипер, помню! – горел азартом штурман. – Что я, космодром не найду? Я, старый космический волк! Может, в магазин заскочим по дороге – за консервами?
– Я тебе дам консервы! – взъярился Вячеслав, но Кондрат весело скалился в ехидной ухмылке, и капитан похлопал его по плечу.
– Вот он, родимый! – выкрикнул Кондрат, закладывая вираж. – Вот он, «Арбонат» наш дорогой!
Флаер спустился к заросшей густой травой глади космодрома.
– Что-то не так, – нахмурился Вячеслав. – Откуда здесь столько машин? И что за иллюминация?
Приплюснутая тарелка звездолета была подсвечена снизу и сбоку, а рядом, на парковке, глянцево поблескивали флаеры, похожие на заварные пирожные.
– Засада, – напрягся Кондрат. – Будем прорываться с боем.
– Не похоже, – покачал головой Евгеньев. – Слышишь? Музыка играет, кажется.
Люк звездолета распахнулся, и под торжественную музыку навстречу астронавтам два упитанных поваренка вынесли серебряное блюдо с едва прожаренным, еще дымящимся куском мяса в обрамлении до боли знакомых плюх тюбичных гарниров.
За поварятами горделиво, улыбаясь всеми своими ямочками, шествовала Леопольда.
– Стейк, – объявила она торжественно. – Прожарки rare. С гарниром из космической еды! Кушайте, милые мальчики, кушайте. Добро пожаловать в ресторан «Тюбики»!
У Вячеслава потемнело в глазах.
– Безнадега, – прошептал Кондрат. – Эти всё переварят.
Киев, февраль 2013
НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ПОВТОРИТЬ! ЭТО ОПАСНО!
Фирменный стейк от «Стерха»На традиционный стейк идет толстый или тонкий край длиннейшей мышцы спины говяжьей туши. Однако в наше время общество отказалось от убийства животных ради еды в пользу синтетического белка.
Синтетический белок – это польза без боли! Используйте синтетический и соевый белок фирмы «Стерх», и вы познаете вершины кулинарного блаженства!
Банка углеродного концентрата № 1 «Говяжий» от «Стерха»
200 гр структурированной сои «Стейк» от «Стерха»
Соевое масло для жарки – 50 г
Черный перец, мускатный орех, соль – по вкусу
Откройте банку углеродного концентрата № 1 «Говяжий», аккуратно перемешайте. При образовании большого количества естественного осадка – процедите. Добавьте 150 мл кипяченой воды (температурой 50–60 °C), взбейте до образования однородной массы. Две пластины структурированной сои «Стейк» замочите на полтора часа в полученной массе, периодически переворачивая.
Нагрейте сковороду-гриль, смажьте соевым маслом. На сильном огне обжарьте полученные стейки до желаемой степени. Готовый стейк выложите на теплую тарелку, накройте фольгой и дайте «отдохнуть» несколько минут.
Гарнируйте овощами аль денте и, для придания особенно изысканного вкуса, синтетическим соусом «Крабовый» от «Стерха». Приятного вам аппетита!
Традиционно различают шесть степеней прожарки стейка:
Практически сырое, прогретое мясо – (extra-rare или blue) – быстро запечатанное на гриле мясо.
С кровью (rare) – непрожаренный с кровью, обжаренный снаружи, время приготовления 2–3 минуты.
Слабо прожаренный (medium rare) – розовый сок, без крови, время приготовления – 4–5 минут.
Средне прожаренный (medium) – светло-розовый сок, время приготовления – 6–7 минут.
Практически прожаренный (medium well) – прозрачный сок, время приготовления 7–8 минут.
Прожаренный (well done) – совершенно прожаренное мясо, без сока, время приготовления – 9–10 минут.
НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ПОВТОРИТЬ! ЭТО ОПАСНО!
Виктор Глумов Гость
Пролог
Балаклавские скалы, нагретые июньским солнцем, пахнут золотистой пылью, можжевельником и чабрецом. На плоских камнях, поросших серебристо-зеленым лишайником, ящерицы греют сероватые бока. Ветер колышет ковыль, похожий на длинные пучки седых волос.
Еще не выгоревшие склоны гор усеяны кругляшками овец, которых пасет босоногая ребятня с выбеленными солнцем волосами. Всё как двести, пятьсот и тысячи лет назад. Кажется, что или катастрофа миновала этот райский уголок, или просто время здесь остановилось.
Когда солнце скатывается к западу и касается старинной башни на вершине горы, долина наполняется радостными детскими возгласами, и кругляши овец сливаются в лавину, несущуюся по склонам.
Наступает благословенная пора, когда можно окунуться в прохладное море, открыть под водой глаза и увидеть дробящийся волнами солнечный диск.
Загнав овец в стойла, конопатый мальчишка с шелушащимся носом громко свистит, и на тропинке, что тянется вдоль стены из дикого камня, собираются все дети поселка.
Босоногие, они с гиканьем бегут наперегонки, догоняя закатное солнце. На Утесе спускаются по обрывистому склону и, не раздеваясь, прыгают в воду, где плещутся, пока не начнут дрожать от холода.
Сегодня погостить к тетке приехала инкерманская девочка с ярко-синими глазами и русыми кудряшками. Ее отпустили поиграть с детьми.
У гостьи болит горло, и она не ныряет, ждет на берегу, кутаясь в платок. Поглядывает на стену, ограждающую дома внизу, на набережной.
Заводила с облупленным носом садится рядом, легонько толкает ее локтем в бок:
– А ты чего не идешь?
Девочка зябко поводит угловатыми, острыми плечами:
– Тут место нехорошее.
– Да ладно. Место как место.
– Все рассказывают. А еще у вас тут Странник.
Мальчишка демонстративно смеется, косится с любопытством и опаской.
– Батя говорит, то всё сказки.
Девочка упрямо машет головой:
– Меня дед пугал. А он просто пугать не будет. Странником этим, который ворует тела.
– Да ладно! – вскрикивает мальчишка уже с любопытством, ёрзает на камне и усаживается у ног девочки.
Замерзшие ребята по одному вылезают из воды и располагаются вокруг. Их глаза светятся любопытством.
– Наши взрослые не любят об этом, – гнусит долговязый Яшка. – Что-то страшное случилось – да, но нет никакого Странника. А вдруг врут? Расскажи, а?
Девочка закатывает глаза и делает вид, что не хочет рассказывать. На самом деле ей нравится быть в центре внимания, а особенно нравится, когда на нее вот так, с обожанием, смотрит белобрысый Ян.
Девочка закатывает глаза и делает вид, что не хочет рассказывать. На самом деле ей нравится быть в центре внимания, а особенно нравится, когда на нее вот так, с обожанием, смотрит белобрысый Ян.
– Ладно, – вздыхает она и начинает, пытаясь говорить так же, как дед, – со знанием дела, серьезно: – Вас пугали, что с незнакомыми разговаривать опасно? Да, пугали. Потому что… Потому что тут… Вот прям здесь, в этой скале… Скала эта была живая, с душой. Злая была скала, и рядом, вон в тех домах внизу, никто не селился. А потом скала решила, что плохо, скучно быть каменной. И душа… Дух скалы вселился в человека. И теперь если встретится странник на пути, в нем может быть дух горы. Он заберет ваше тело… Ну, поселится в вас и пойдет дальше…
– Мы его камнями закидаем, – испуганно прошептал один из малышей, поднял булыжник и замахнулся на воображаемого врага.
Девочка наморщила нос, пытаясь вспомнить, как рассказывал дед, а рассказывал он очень страшно, и лицо делал такое ужасное…
– Не пытайтесь поймать или убить его – бегите, – вскинув голову, проговорила она нараспев. – Потому что Странник – лишь сосуд, вместилище прорвавшегося в наш мир чужака.
Воцарилось молчание. Девочка с торжеством рассматривала испуганные лица приятелей. Губы Яна скривились в усмешке:
– Хорошая байка. Но все равно – не было никакого Странника и злой скалы, – он пнул камень – все напряглись, втянули головы в плечи, ожидая кары, но ничего не случилось.
Тридцать пять лет до описываемых событий
Если безлунной зимней ночью посмотреть вниз с любой окрестной скалы, то и бухта, и долина, жмущаяся к подножиям гор, напоминают овраг, бездонный разлом, откуда из земных недр выдавило черноту. Не возникает и мысли, что там спит поселок.
Когда у рыбаков выдается богатый улов, темнота отступает: трепещут факелы у входа в таверну, тянутся по воде огненные дорожки, дробятся водной рябью. До полуночи мечется эхо голосов, цокают глиняные кружки, свирель вплетается в свист ветра.
В ноябре идет в основном мелочь, и гулянья под стать улову: угольками тлеют два окна таверны, бранятся рыбаки, щелкают о стол костяшками домино. Кое-где в прибрежных домах тускло светятся окна – жены ждут припозднившихся мужей. Едва подсвеченные, белеют силуэты одиноких домов – двухэтажных, с колоннами, – построенных еще в Золотом Веке.
Мужья возвращаются по уютным гнездам, и хозяйки задувают свечи. Дома словно гаснут, тонут в темноте. Один, второй, третий… Здесь все неизменно, будто сама земля оберегает этот островок покоя и от гнили, и от червоточин, и от гостей извне.
На темных улицах – ни души. Перетявкиваются собаки, поскрипывая, трутся боками спущенные на воду рыбацкие лодки. Сияние звезд пронизывает черноту, и здесь, внизу, она не кажется абсолютной. Деталей не разглядеть, и мир будто соткан из смутных теней.
Прошаркал по брусчатке Колян по прозвищу Прорва, откашлялся и звонко сплюнул. Его дом находился выше – вверх по ступеням и до самой тропы на Кефало Вриси, ведущей к овечьей ферме. Он не спешил, потому что дома его ждала рассерженная жена.
Кряхтя, он поднялся, окинул взглядом гладь бухты, спустил штаны и, придерживаясь за тополь, под монотонное бормотание принялся справлять малую нужду. Прорвой Коляна прозвали не зря – пил он, как не в себя, равных в этом деле ему не было. Потому и времени, чтобы справить нужду, требовалось больше.
Насмотревшись на бухту, он перевел взгляд на черную скалу с очертаниями древних башен… и журчание стихло.
По тропе, что ведет на овечью ферму, шло существо. Точнее, не шло – скользило, не издавая ни звука. Вместо головы – то ли клок шерсти, то ли переплетающиеся змеи, тулово покрыто длинными белыми волосами, нога одна… или вовсе ног нет. Руки – тонкие палки с клешнями. Такой клешней р-раз – и нет головы!
Пульс забарабанил в ушах, сердце начало биться о грудную клетку, пытаясь вырваться, спастись. Дрянь неведомая из червоточины! Не удержали стражи! Никак поработило чудище его, самого Коляна Прорву, – ни рукой двинуть, ни ногой. Он гулко сглотнул и захрипел.
Существо, раньше его не замечавшее, вздрогнуло, и гравий хрустнул у него под ногой. Шаг. Еще шаг. Поворот… Прорва смотрел в пасть своей смерти, не мигая, и думал, что вот он, дом, надо перейти дорогу, захлопнуть дверь, и всё…
Но ведь бросится же, в глотку вцепится! Ближе, еще ближе…
Собраться с духом. Бежать!
Забыв подтянуть штаны, Колян ломанулся домой. Существо шарахнулось от него с придушенным всхлипом. На бегу он разглядел тварь и с облегчением вздохнул: это не порождение гнили, а старшая дочь чабана, «мутная» Эна. На голове у нее не змеи, а десятки мелких косичек, волосатое тулово – зимний тулуп до колен. Шокированный, он забыл подтянуть штаны и рухнул прямо на ступени кверху белым толстым задом.
На грохот выскочила его всклокоченная жена Алька, уперла руки в боки и разразилась потоком ругани. Колян ее не слушал, он думал, что два бочонка вина – все-таки много. Мерещится всякое. Поднявшись и подтянув штаны, он обернулся: Эны и след простыл. И хорошо, а то застала бы его Алька без штанов, да рядом с порченой девкой, точно из дома выгнала бы.
Эна пряталась за кустами розмарина ровно напротив дома Прорвы, в нескольких метрах от тополя, где он мочился. Она вытянулась вдоль обрыва, вцепилась в корни, вжалась в землю. Голосила Алька, бурчал пьяный Прорва, лаяли всполошенные собаки. Вскоре Прорва перестал огрызаться, и Алька успокоилась. Заскрипели ступени, хлопнула дверь. Эна приподняла голову, подтянулась и села, выжидая, когда хозяева задуют лучину.
Но спать они не собирались: звякала посуда, тонко, на одной ноте кричал младенец, доносились монотонное рокотание Прорвы и тихая Алькина колыбельная.
Воровато оглядевшись, Эна покинула убежище. На цыпочках скользнула к ступенькам, нырнула в подворотню и вздохнула с облегчением, когда мрак окутал ее.
Простые люди не любили темноту, Эна же видела сотни ее оттенков. Темнота нежна, прозрачна и изменчива, она позволяет проявиться даже лучику далекой звезды. А еще ночью, в тишине, пробуждаются пугливые бабочки мечтаний и расправляют крылья. Спят надоевшие за ночь овцы, спят люди, никто не шарахается от Эны, как от зачумленной.
Узкими улочками, мимо старинных стен, увитых плющом, Эна вышла на набережную, где нос к носу столкнулась с хорошо поддатым Юрцом, хозяином таверны. Он повесил на деревянную дверь огромный ржавый замок, сунул руки в карманы кожаных, растянутых на коленях брюк. Завидев девушку, вскинул руку в перчатке, погладил черные усы, торчащие в стороны, и зажег фонарь. Отражая трепещущий огонек, его прищуренные глаза сияли.
Эна помахала ему и, обхватив себя руками, побрела по разбитой набережной. В Балаклаве все, кроме дома Близнецов и башен, создано в Золотом веке. Дом Близнецы возвели пару лет назад, когда целые кончились. А башням вообще много столетий, сколько – никто не скажет точно.
Спиной Эна чувствовала взгляд Юрца – он не побрезговал бы ею. Всех балаклавских баб перепортил, все ему приелось, а тут… Следует проверить, на самом ли деле эти, с червоточинами, не вполне люди.
Эна ускорила шаг, но даже когда темнота скрыла ее, взгляд Юрца остался – липкий, назойливый, как коровья муха. Началась часть набережной, некогда вымощенная плиткой. Плиты отвалились, оставив выбоины и колдобины, вода в бетоне пробила дорожки. Но Эна не боялась споткнуться: она приходила сюда каждую ночь и знала все неровности. В нескольких местах бетонный монолит треснул, и в рукотворных гротах плескалась вода. На долю секунды Эна замерла, завертела головой, но никого не увидела и поспешила туда, где она каждую полночь ждет Парус.
Про Парус ей поведала покойная бабушка, эту историю, пересказанную на разные лады, знали все местные девчонки. Некоторые даже не боялись головы Эрр-Кхаа и бегали на Утес. Эна не могла ждать Парус днем: она пасла стадо, и потому приходила ночью. В ее воображении Парус был не алым, а серебристо-белым, расшитым блестящими нитками.
Ровесницы вышли замуж, у многих родились дети, и Эна с легким сожалением смотрела на спешащих на встречу с Парусом голенастых девчонок, которых она помнила совсем крошками. Все ее бросили. Она осталась одна со своим ожиданием и всеобщей ненавистью.
Зеркало бухты мерцало отраженными звездами, от Венеры по воде тянулась голубоватая дорожка. Поселок молчал, вдалеке монотонно рокотало море. Бухту от него отделяли два мыса, расположенные друг за другом, и штормов здесь не бывало.
Над горами на том берегу бухты с криком носились вспугнутые чайки, но вскоре они стихли, и воцарилась тишина. Подсвеченный серебром звезд, темнел окруженный ореолом Утес, похожий на голову исполинского чудовища, уткнувшегося мордой в море. На смоляном фоне белел силуэт хрупкой девушки. Вытянувшись по струнке, она напряженно вглядывалась в черноту. Услышав слабый всплеск, вздрогнула, завертела головой и на цыпочках побежала не своим обычным маршрутом к тропинке на Утес, а вдоль набережной, за вылизанную морем пристань, к развалинам старинных домов, куда редко кто осмеливался хаживать.