Гений жил в Москве, в густо населенной коммунальной квартире на улице Щукина. Жил очень бедно, ибо был давным-давно уже уволен отовсюду. Все лаборатории его (он основал их несколько) были закрыты еще в пятидесятом году. Пенсия была ничтожно маленькой. Он почти всегда был весел и похоже, что счастлив. Он работал, и работа подвигалась.
Никак я не могу сообразить, с чего бы мне начать, чтоб соблюсти какую-нибудь иллюзорную последовательность изложения. Несколько последних лет жизни Николая Александровича я к нему довольно часто приходил, и это мне сейчас мешает. В памяти всплывает длинный и запущенный коридор коммуналки (вся эта квартира некогда принадлежала его отцу, очень известному московскому психиатру — вот и начало).
Психиатр Бернштейн основал в Москве лечебное заведение, позже ставшее зловещим символом советской психиатрии под именем Института Сербского. Но интересно, что основан он был с прямо противоположной целью — для психиатрической помощи больным, оказавшимся почему-либо в полиции. Потому и квартира отца была неподалеку от этой клиники. Николай Александрович закончил медицинский факультет университета, служил военврачом в Красной армии, а в начале двадцатых пошел работать в Институт труда, созданный романтиком и энтузиастом поэтом Гастевым для научной подготовки прекрасного светлого будущего (убит, как и такие же другие). Начинающий физиолог Бернштейн занялся изучением движений (а конкретно — ударами молотка по зубилу). Ибо как именно строит мозг и нервная система любое человеческое действие — известно еще не было (а досконально — не известно и посейчас). Николай Александрович изобрел несколько методик изучения движений, занялся тем, что проще именовать биомеханикой. И преуспел: в тридцатые — он уже доктор наук, профессор, основатель нескольких лабораторий. В тридцать шестом он пишет книгу, в которой обсуждает все известные гипотезы работы мозга и — со спокойной твердостью вступает в резкую полемику с идеями своего великого коллеги Павлова. Книга эта света не увидела совсем не потому, что Павлов был уже канонизирован как единственный и непререкаемый авторитет, эта беда произошла чуть позже. Книга не вышла в свет из-за немыслимого (на сегодняшний наш взгляд) благородства ее автора: Павлов умер в том году, полемизировать с покойным оппонентом молодой Бернштейн считает для себя непристойным и задерживает выход книги, уже доведенной до верстки, оставалось только сделать переплет. В этом виде сохранилась книга до сегодняшнего дня.
Очень обидно, потому что еще в конце двадцатых, изучая всякие движения, молодой физиолог походя делает открытие, пятнадцатью годами позже принесшее мировую славу Норберту Винеру, отцу кибернетики. Он вводит понятие обратной связи — непрерывного сообщения в мозг о результате каждого мельчайшего действия. Сегодня — это классические азы любого управляющего устройства. Под названием «сенсорная коррекция» (слова понятны, правда же?) это впервые было введено в научный обиход.
А теперь я сделаю довольно длинный экскурс в историю познания мозга, чтобы очевидней стало, как велик прорыв вперед, совершенный изгнанным отовсюду затворником с улицы Щукина. Я просто-напросто надергаю куски из своей давней книжки «Чудеса и трагедии черного ящика» — она и привела меня когда-то к Николаю Александровичу Бернштейну, за что я до сих пор благодарю судьбу и тех приятелей-ученых, что меня туда отправили.
Если совсем издалека, то следует начать с Декарта. Это он в своем семнадцатом веке внес в познание мозга первую очень значимую идею. Он наткнулся на нее, гуляя в парке, где стояли статуи-автоматы. В гроте — фигура купальщицы, убегающей при приближении человека; а если к некоторым статуям приближаться спереди, они окатывали водой. Простейшие механические автоматы натолкнули Декарта на понятие (впервые) о рефлексе. Что означает — отражение, и наши действия — это отражение, реакция на те события, что происходят во внешнем мире. Так, ощутив жар от огня, некие жизненные силы, передаваясь по нервам, как вода — по трубкам садовых статуй, сообщают мозгу о том, что руку следует отдернуть. С помощью давления тех же жизненных сил (замените это современными словами «нервный импульс», и все станет на свои места) мозг заставляет руку отдернуться. Точно так же Декарт трактует и все человеческие поступки. При виде страшного предмета, изображение которого возникает в мозгу, пишет он, жизненные силы направляются в ноги, двигая их так, чтоб убежать. У людей с другим характером (иным устройством) эти жизненные силы приводят в действие руки с целью защиты.
Так возникла первая основа, первый, но фундаментальный камень наших представлений о мозге. Надо ли говорить, что одновременно его познавали как планету, только на карты наносили не острова, пустыни, реки и хребты, а извилины, выступы, бугры, впадины, отверстия и щели. Гадая и безуспешно докапываясь, где и в каком виде квартирует сознание, таятся способности, протекает мышление, гнездятся пороки и наклонности.
К концу прошлого века завоевала окончательное первенство теория, согласно которой деятельность мозга — это слаженное взаимодействие четырнадцати миллиардов нервных клеток — нейронов. Сочетанием и связью цепей нейронов шифруется и воспроизводится все, что знает, умеет, делает и ощущает человек. Как шифруется? До сих пор неизвестно. А назначение наших органов чувств — перекодирование в нервные импульсы всех сведений из внешнего мира и передача этих сигналов в мозг по цепочкам нервных отростков — кабелей связи. Мозг моделирует мир. Он создает какие-то очень полные и точные образы, модели явлений, вещей, событий — всего, что совершается и происходит во внешнем мире. Игра с миллионами таких моделей и есть величайшая пока загадка мышления, творчества, памяти, действий, движений и поступков.
И почти тогда же, почти полторы сотни лет назад появилась книга Сеченова «Рефлексы головного мозга». Автор писал о полной машинности мозга, слово «рефлекс» — отражение, реакция — становилось ключевым в познании работы этого верховного органа управления. Сеченов оптимистически писал: «Чувствуете ли вы теперь, любезный читатель, что должно прийти наконец время, когда люди будут в состоянии так же легко анализировать внешние проявления деятельности мозга, как анализирует теперь физик музыкальный аккорд или явления, предоставляемые свободно падающим телом?»
Книга Сеченова сполна определила жизнь сына одного рязанского священника. Однако же сначала он занимался изучением физиологии пищеварения. В 1903 году имя лауреата Нобелевской премии Павлова стало известно всему миру. Но среди его наблюдений оказался небольшой факт, лежавший в стороне от столбовой дороги тогдашних интересов ученого: у его подопытных собак появлялась слюна не только от вида и запаха пищи, но и при звуке шагов экспериментатора. Так и говорили: появляется «психическая слюна». Только что это такое и откуда? В непроходимой чаще явлений психики просветов еще практически не было. У Павлова нашлось мужество отказаться от уже проторенной им дороги и врубиться в эту девственную чащу — да еще с грубым по тогдашним понятиям топором физиолога. Так и появилось вскоре понятие об условном рефлексе.
Нервная система любого живого существа от рождения оснащена инстинктами — программами поведения, без которых обладатель не выжил бы в борьбе за существование. Сами названия инстинктов исчерпывающе говорят об их предназначении: оборонительный, пищевой, родительский, продления рода. Есть еще ориентировочный инстинкт — рефлекс «что это такое?». Любое событие во внешнем мире вызывает у живого существа реакцию, определяемую одним из этих инстинктов: нападение или бегство, заботу о потомстве, настороженное любопытство, половое стремление. Таких реакций множество, поскольку жизнь немыслимо разнообразна. Но если с неким событием, вызывающим вполне определенную (основанную на инстинкте) реакцию, совпадает по времени какое-нибудь другое, порой незначительное, лежащее в стороне от главных интересов существования, то теперь и оно может вызвать такую же реакцию. Спасая глаз от струйки воздуха, мы на мгновение закрываем его — инстинкт безопасности работает безотказно и стремительно. Если вдуванию воздуха будет предшествовать какой-либо звук, наш мозг довольно быстро это совпадение уловит, и теперь уже только при звуке мы будем привычно закрывать глаза. Установилась временная связь — условный рефлекс.
Павлов работал с собаками. Дают мясо — у собаки выделяется слюна. Перед кормлением несколько раз вспыхивает лампочка. А после только вспыхивает лампочка — у собаки течет слюна. Из цепочек (порой — очень сложных) таких временных связей и состоит значительная часть взаимоотношений мозга с внешним миром. Значительная, но не вся. И притом — самая элементарная.
Павлов работал с собаками. Дают мясо — у собаки выделяется слюна. Перед кормлением несколько раз вспыхивает лампочка. А после только вспыхивает лампочка — у собаки течет слюна. Из цепочек (порой — очень сложных) таких временных связей и состоит значительная часть взаимоотношений мозга с внешним миром. Значительная, но не вся. И притом — самая элементарная.
Павлов и его соратники говорили: жизнь любого живого существа — это непрерывные ответы и реакции на запросы и требования окружающей среды. Меняющийся мир воздействует на органы чувств, и эта информация, пробуждая многочисленные временные связи (образованные ранее), определяет поступки и действия животного или человека.
Мозг уподоблялся телефонному узлу: поступил сигнал, телефонистка соединила с соответствующим номером (соответствие — результат жизненного опыта), и абонент ответил — совершается действие. Связь четкая, многообразная и жестко определенная. Жизнь выглядела набором превосходно налаженных ответов на воздействия внешней среды, а мозг — панелью управления с богатым набором кнопок. Жизненная ситуация через органы чувств по нервным проводам нажимает одну из кнопок, и выдается заученное действие.
Это и в самом деле объясняло многие проявления работы мозга. Только далеко не все. С какими, например, инстинктами могла установиться временная связь (предполагающая прошлый опыт), когда человек впервые совершал какие-либо новые действия: учился ездить на велосипеде, бежал по незнакомой пересеченной местности, осваивал балетный этюд или балансировал на канате?
На ковре два борца. Мгновенные перехваты, броски, обманные движения, стремительные перемены поз. Великое многообразие действий, каждое из которых имеет сиюсекундную цель: захват, подножку, уход. Кто же подсказал эту цель? Ведь сознание явно не участвует в каждой мелочи схватки, оно просто не поспевает за ее темпом, все происходит как бы машинально.
А как угадывает мозг, какие мышцы надо срочно включить, чтоб удержать в равновесии человека, поскользнувшегося на льду? Осваивающего незнакомое сложное движение — в воде ли, на земле или в воздухе?
Исследователи называли свою тему очень точно: двигательная задача. Как ее решает мозг в каждом конкретном случае, можно было только гадать. И — записывать, фиксировать все видимые движения человека при решении поставленной задачи. Этим и занимались сотрудники Бернштейна в нескольких его лабораториях.
Сам Павлов прекрасно понимал, что его работами положено только начало. На одной из своих знаменитых сред, когда сотрудники, специально собираясь, обменивались идеями, он как-то говорил: «…Когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом назвать нельзя. Это есть случай образования знаний, уловление нормальной связи вещей…» Павлов еще не знал (а если бы узнал, то очень бы расстроился), что вскоре после смерти его имя превратят в икону, а одновременно — в дубину, которой будут бить всех, кто думает хоть чуть иначе и продвинулся вперед. У советской империи был один вождь, одна идеология, один признанный лидер в каждой науке.
А что же Николай Александрович? Была война и голод в эвакуации, возобновление работы в Москве, быстрое написание книги «О построении движений». Его даже торопили: книга была подспорьем и для врачей, восстанавливающих навыки движения у раненых. Книга вышла в сорок седьмом году, в следующем году профессор Бернштейн стал за нее лауреатом Сталинской премии. Открывались замечательные перспективы новых исследований, но уже маячила на горизонте дикая и страшная кампания по борьбе с безродными космополитами. Сначала появились наглые ругательные статьи в специальных журналах, а потом этот визгливый хор коллег весомо поддержала газета «Правда» — в те года авторитет в последней инстанции, после ее хулы можно было ожидать даже ареста. Суть обвинения проста: Бернштейн порочит достижения Павлова и «расшаркивается перед многими буржуазными учеными». Перед тем, как выгнать изо всех лабораторий, профессора Бернштейна еще всячески шельмовали на коллегиальных собраниях. Мне очень запомнился его рассказ о наивной девочке-аспирантке; не в силах понять, что происходит, она выступила и со слезами на глазах сказала:
— Вы, наверное, так ругаете Николая Александровича, потому что думаете, что он еврей, да?
И в зале засмеялись даже самые матерые хулители, вчера еще являвшие почтение и преданность. Директор одного из институтов, где была лаборатория Бернштейна, лично разбивал молотком стеклянные таблички на дверях. А очень многие при встрече больше не здоровались, а то и шмыгали на другую сторону улицы. Один из друзей Бернштейна както раз ему сказал, ища согласия, что время наступило — кошмарное. На что Николай Александрович ему решительно и непреклонно возразил: «Что вы, время — замечательное: все люди — как в проявитель опущены: сразу видно, кто есть кто!»
Отовсюду изгнанный, он несколько лет жил тем, что делал рефераты иностранной научной периодики — благо, знал языки. После наступило время нищенской пенсии. Весь этот период — полный провал в перечне его публикаций. Но думать ему никто не мог помешать. Кто-то из приятелей, встретив его как-то на улице, спросил: вы до сих пор нигде не работаете? Что вы, ответил Николай Александрович, я все время работаю, я просто до сих пор нигде не служу.
Если верить классической формуле, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то все советское естествознание тех лет проистекало по сюжету «Герасим и Муму». В угоду взбалмошной идиотке-барыне (а точней — ее бесчисленной челяди) немые ученые топили свое самое заветное: картину мироздания, представления о жизни, научную свою честь, достоинство профессии, идеи и мысли.
Естествоиспытатели всего мира познавали мозг тем более интенсивно, что стремительно совершенствовались инструменты и приборы познания. А ни один всадник, как заметил некогда поэт, не может нестись на скачках быстрее своей лошади. Двигалась вперед техника, это приносило новую аппаратуру и дарило новые возможности. Уже записывались биотоки мозга, это сильно продвинуло понимание его работы; тонкие электроды вживлялись подопытным животным в разные отделы мозга, и искусственное их возбуждение приносило новые знания о функциях этих отделов. Уже изучалась деятельность отдельных нервных клеток и целых структур. Шло вовсю инструментальное познание, а вместе с тем копились факты, вытекающие из новых опытов.
Когда еще только начиналась запись биотоков мозга, скептики сравнивали это с той несвязной разноголосицей, которую произвели бы все телефонные разговоры большого города, попади они все вместе в одну отводную трубку. Но если представить себе, что в определенном настроении большая часть жителей одновременно станет напевать один и тот же мотив, то его уже возможно будет выделить из общего шума. У мозга такое состояние существует. Слившиеся, одинаковые волны заполняют у спокойного, ни на что не нацелившего внимание мозга многие нервные провода. Нейроны сразу нескольких областей сливают голоса в едином колебательном хоре. Мозг на что-либо обращает внимание — хор замолкает. Это альфа-ритм, признак спокойствия.
А теперь обратимся к кошке (обезьяне, собаке, крысе), спокойно сидящей в клетке. От головы ее тянутся тонкие проводки, и по экрану прибора четко пляшут волны альфа-ритма, то есть кошку ничего не беспокоит. Вспышка света! Альфа-ритм немедленно исчез. Еще одна. Вторая. Третья. Снова появляются волны альфа-ритма: кошка успокоилась, вспышки ей ничем не угрожают и уже более не интересуют. Вспышка изменилась — стала чуть ярче или темнее. Или изменился промежуток времени между двумя вспышками. Меняли размер, цвет, положение в пространстве источника света — на каждое изменение следовала настороженная реакция, а после нескольких повторов животное успокаивалось.
Эту историю рассказал мне человек, некогда чудом уцелевший в немецком концлагере. Однажды их вывели долбить лед на старом аэродроме, и несколько сот пленных оказались на опушке леса под охраной двух пулеметчиков, вскоре задремавших на своих вышках. Вышки стояли на узкой заснеженной поляне, отделявшей работавших от леса. Часовые спали, не реагируя на стук сотен ломов о лед, покрывавший бетонную площадку аэродрома. Двое молча переглянулись и поползли через поляну. Часовые спали, но в разнобой ударов вклинился новый звук. Друзья этих двоих, зачарованно глядя то на них, то на вышки, машинально начали бить ломами в такт. Часовые проснулись мгновенно, вернуться невредимым успел только один из беглецов.
Мозг реагирует на одно лишь качество любого раздражителя — на новизну! На какое-нибудь даже крохотное изменение в этом раздражителе. Странные факты реакции мозга на новизну скапливались на уровне исследования отдельных нервных клеток, при записи миллионного оркестра, рождающего альфа-ритм, и на уровне тонких наблюдений за поведением живого существа.