Года через полтора, когда он учился в седьмом классе, отвращение к женщинам постепенно прошло. Он уже совершенно под другим углом зрения перечитал брошюру про беременность и еще кое-какие литературные экзерсисы на подобную тему, которые где-то умел доставать Пеночкин. Дмитрий заново влюбился все в ту же Олечку Яковлеву. Однажды вечером перед сном он написал ей письмо о своей любви, временно положил его в учебник по геометрии и лег спать. Полпервого ночи мать подняла его с постели диким криком: «Дмитрий! Что это за гадость?!» Она трясла перед ним его собственным письмом к Олечке и испускала из глаз молнии.
– Где ты это взяла? – побелевшими губами в ужасе прошептал Дмитрий.
– Куда положил, там и взяла! – продолжала кричать Римма Васильевна.
– Ты… Ты без моего разрешения роешься в моих вещах? – очень тихо спросил Дмитрий. Он догадывался об этом и раньше, но в его карманах и портфеле до сих пор не водилось ничего предосудительного (ему даже в голову не приходило приносить брошюру про беременность в квартиру Риммы Васильевны).
– Мать всегда должна быть начеку, чтобы вовремя предотвратить то, что может иметь нехорошие последствия, – не стала отпираться мать.
Она нависала над сыном всем своим огромным телом, в углах ее рта скопилось что-то омерзительно белое. Это была не женщина. Это была аллегория возмездия или, может быть, даже сама Немезида. Дмитрий, вспомнив солдатский ремень с металлической пряжкой, жутко испугался и не посмел ничего сказать в защиту собственной любви, еще довольно чистой, лишь чуть-чуть подпорченной знанием норм и патологий беременности. Он сник и вжался в подушку. Римма Васильевна на его глазах изорвала в мелкие клочья его записку и, сверкая глазам, сказала:
– И чтобы никогда у меня! Ни-ни!
Дмитрий жалко кивнул. Но одним его жалким кивком дело не ограничилось. Ему пришлось еще неоднократно кивать в школе, куда по настоянию Риммы Васильевны для разговора с ней были вызваны Оленька вместе с матерью. Бедная бледная Оленька тоже молча кивала, кивали и мать Оленьки, и даже классная руководительница Раиса Павловна. Римма Васильевна возвышалась над ними несокрушимым колоссом и с пафосом рассказывала, какие ужасающие последствия, если бы она вовремя не вмешалась, могло бы иметь нескромное поведение плохо воспитанной девочки, которое провоцирует хорошо воспитанных мальчиков на грязные записки. Посрамленные Яковлевы ушли домой с опущенными головами, Раиса Павловна присягнула на классном журнале, что резко усилит бдительность, а одноклассницы Дмитрия навсегда отвернулись от него, ибо в школе хватало других мальчиков, не отягощенных сумасшедшими мамашами.
С тех пор перлюстрация тетрадей Дмитрия и любых других его писчебумажных принадлежностей, шмон в вещах, шкафах и полках приняли устрашающие размеры. Римма Васильевна, понимая, что сын вошел в очень тревожный возраст полового созревания, не жалела сил, чтобы контролировать каждый его шаг, и очень в этом преуспела. Дмитрий сам постепенно превращался в гидру неопределенного пола. Вплоть до окончания школы у него так и не было ни одного романа с девочками. Даже не только потому, что он после случая с Оленькой Яковлевой перестал их интересовать. Что-то надломилось внутри у Дмитрия Кочерьянца. Он почти утратил к жизни интерес, что очень устраивало его маму. Она продолжала руководить сыном и устраивать его дела. Вместе с мамой они ходили на концерты любимых певцов ее юности, часами простаивали в Русском музее у картины Репина «Заседание государственного совета», перечитывали по вечерам произведения русских классиков и смотрели по телевизору «Клуб кинопутешественников». Отдыхать они ездили в Зеленогорск, в пансионат «Восток-6», проходящий во всех реестрах под грифом «Мать и дитя», где диетсестрой служила приятельница Риммы Васильевны.
В августе того года, когда Дмитрий перешел в выпускной класс, они с мамой опять поехали в «Восток-6». В пансионате он засмотрелся на молоденькую регистраторшу отдыхающих. Девушка была очень маленькой и хрупкой. Дмитрию казалось, что он сможет взять ее на руки и носить всегда с собой. Лето выдалось на редкость жарким, и регистраторша, которую звали Галочкой, одевалась в открытые сарафанчики на тоненьких бретельках. Однажды Римма Васильевна заболталось со своей подругой-диетсестрой, и Дмитрий на некоторое время оказался предоставленным самому себе. Он подрулил к Галочке, сидящей за стойкой и спросил какую-то ерунду про расписание медицинских кабинетов. Галочка привстала и нагнулась к расписанию, которое лежало под стеклом довольно далеко от нее. Перед ошалевшим от такого везения Дмитрием в оттопырившемся вырезе сарафанчика во всей красе предстала девичья грудь, маленькая, упругая, как мячики, с нежными розовыми сосками. Все это выглядело настолько красивее, чем в незабвенной рисованной брошюре про нормы и патологии беременности, что Дмитрий предложил девушке как-нибудь пойти вместе на пляж, когда она будет свободна от работы. К его удивлению, Галочка согласилась. Скорее всего, потому, что среди детей, которые отдыхали с матерями, он был единственным юношей подходящего возраста. Удивление Дмитрия еще более возросло, когда на его поход на пляж без сопровождения согласилась Римма Васильевна, приболевшая на непривычно жарком для окрестностей Ленинграда солнце. У нее резко подскочило давление, и она на время позволила себе выпустить Дмитрия из поля своего зрения, будучи уверенной, что ни одна из отдыхающих с матерями малолетних девочек покуситься на ее сына не посмеет.
Сняв на пляже голубенький халатик с синими якорями и белыми чайками, Галочка оказалась в желтом купальнике, представлявшем собой крошечные трусики и такой же маломерный лифчик. Она весело щебетала, рассказывая Дмитрию, что только что провалилась в институт, чему страшно рада, потому что совершенно еще не определилась со своим предназначением. Она расспрашивала его, куда он собирается поступать и кем хочет стать. Он что-то отвечал ей и вроде бы даже острил, а сам смотрел только на ее желтый купальник и живо представлял те прелести, что находятся под ним. Галочка позвала его купаться. Они плескались и баловались в мелком заливе, пока не замерзли. Когда они вылезли из воды, Дмитрий увидел очень многое из того, что хотел, хотя, конечно, не все. Намокшая желтая ткань стала почти прозрачной и обозначила не только соски, но и темный манящий треугольник под животом. Молодой человек с трудом владел собой, а Галочка продолжала чирикать про жаркое лето, про своих подруг и противных отдыхающих теток с сопливыми капризными детьми.
Вечером они снова встретились, долго гуляли по окрестностям пансионата, и в одном из заросших кустами уютных местечек Дмитрий отчаянно полез Галочке под нарядное шелковое мини-платьице. Он только успел слегка коснуться потрясающих складочек между ее ног, как получил хороший удар сумочкой по затылку и был оглушен пронзительным и возмущенным криком владелицы складочек. Галочка убежала из уютно разросшихся кустов резвой ланью и больше никогда не поднимала на Дмитрия глаз, сидючи на своем регистраторском месте. А он никак не мог понять, что сделал не так. У него совершенно не было опыта общения со сверстницами, а читанные с подачи Пеночкина книги и брошюры утверждали, что женские прелести для того и предназначены, чтобы их касались мужчины, и, кстати, не только руками. Спросить было не у кого, потому что Пеночкин давно уже учился не с Димой в одном классе, а в каком-то ПТУ на токаря-расточника.
Вскоре погода испортилась, поскольку дело уже шло к осени, и Римма Васильевна, оправившись от сердечных приступов, опять ловко стреножила своего сына. После неудачи с Галочкой Дмитрий обходил девушек стороной, что было на руку маме. Сын всегда был при ней, и она могла распоряжаться им по собственному усмотрению.
Задавленный Риммой Васильевной, Дмитрий не имел никаких собственных желаний и поступил в тот институт, который посоветовала ему она, – в инженерно-экономический имени Пальмиро Тольятти. В конце концов, это оказалось не так уж плохо и даже, наоборот, хорошо. Учился Дмитрий в институте вяло, но добросовестно. Отношения с девушками никак не складывались. С того памятного случая с Галочкой он боялся их. По приезде из пансионата ему еще долго снились мокрые желтые купальники и даже обнаженные складочки меж девичьих ног. Потом сниться перестали, а потом он как-то приспособился жить без снов и мечтаний о недоступных ему женских штучках. Но Римма Васильевна вдруг пришла к мысли, что сын уже достаточно вырос для определенного рода отношений. Поскольку она всегда творила его жизнь по собственному желанию, она и девушек решила подыскивать ему самостоятельно. Но и тут Дмитрию, говоря современным языком, ничего не обломилось. Одни девушки категорически не нравились ему самому, а те, которые нравились, моментально переставали нравиться его матери. Римма Васильевна чувствовала, что они могут увести от нее сына, и под разными предлогами сама спроваживала их, не давая развиться серьезным отношениям.
Вечером они снова встретились, долго гуляли по окрестностям пансионата, и в одном из заросших кустами уютных местечек Дмитрий отчаянно полез Галочке под нарядное шелковое мини-платьице. Он только успел слегка коснуться потрясающих складочек между ее ног, как получил хороший удар сумочкой по затылку и был оглушен пронзительным и возмущенным криком владелицы складочек. Галочка убежала из уютно разросшихся кустов резвой ланью и больше никогда не поднимала на Дмитрия глаз, сидючи на своем регистраторском месте. А он никак не мог понять, что сделал не так. У него совершенно не было опыта общения со сверстницами, а читанные с подачи Пеночкина книги и брошюры утверждали, что женские прелести для того и предназначены, чтобы их касались мужчины, и, кстати, не только руками. Спросить было не у кого, потому что Пеночкин давно уже учился не с Димой в одном классе, а в каком-то ПТУ на токаря-расточника.
Вскоре погода испортилась, поскольку дело уже шло к осени, и Римма Васильевна, оправившись от сердечных приступов, опять ловко стреножила своего сына. После неудачи с Галочкой Дмитрий обходил девушек стороной, что было на руку маме. Сын всегда был при ней, и она могла распоряжаться им по собственному усмотрению.
Задавленный Риммой Васильевной, Дмитрий не имел никаких собственных желаний и поступил в тот институт, который посоветовала ему она, – в инженерно-экономический имени Пальмиро Тольятти. В конце концов, это оказалось не так уж плохо и даже, наоборот, хорошо. Учился Дмитрий в институте вяло, но добросовестно. Отношения с девушками никак не складывались. С того памятного случая с Галочкой он боялся их. По приезде из пансионата ему еще долго снились мокрые желтые купальники и даже обнаженные складочки меж девичьих ног. Потом сниться перестали, а потом он как-то приспособился жить без снов и мечтаний о недоступных ему женских штучках. Но Римма Васильевна вдруг пришла к мысли, что сын уже достаточно вырос для определенного рода отношений. Поскольку она всегда творила его жизнь по собственному желанию, она и девушек решила подыскивать ему самостоятельно. Но и тут Дмитрию, говоря современным языком, ничего не обломилось. Одни девушки категорически не нравились ему самому, а те, которые нравились, моментально переставали нравиться его матери. Римма Васильевна чувствовала, что они могут увести от нее сына, и под разными предлогами сама спроваживала их, не давая развиться серьезным отношениям.
После окончания института Дмитрий поступил работать на завод «Электротяжмаш», в экономическую службу одного из цехов. Работал так же вяло, как учился, но практические навыки ведения экономических операций получил в полном объеме. На женщин он привык не смотреть, и они не дарили его своим вниманием. Да и кто посмотрит на молодого мужчину, который одевается в давно вышедшее из моды полупальто с кроличьим воротником, и которого часто поджидает у проходной тучная женщина с порыжелым полулысым песцом на груди зимой и с уродливыми янтарными бусами – летом…
Однажды Дмитрий встретил на Невском проспекте своего однокурсника Леву Геращенко, который, вместо того чтобы сводить дебет с кредитом в другом цехе «Электротяжмаша», делал это в собственном ресторанчике на Благодатной улице. Уже вовсю шла перестройка, которую Дмитрий, живший в ватном коконе, созданном вокруг него Риммой Васильевной, как-то не замечал. Геращенко очень импозантно выглядел, попыхивал дорогими сигарками с запахом ванили «Капитан Блейк» и казался очень довольным жизнью. Приятели отобедали в Левином заведении под претенциозным, но легко объяснимым названием «Черный лев», куда доехали на собственном «мерсе» Геращенко. Выпив изрядное количество дорогущего коньяка, Дмитрий Кочерьянц, вместо того чтобы опьянеть, вдруг посмотрел на свою жизнь абсолютно трезвыми глазами и ужаснулся. Он, еще довольно молодой мужчина, похоронил себя вместе с мамой в захламленной квартире, больше похожей на фамильную усыпальницу. Он носил рубашки, которые нравятся маме, он пил чай с липовым цветом, который любила мама, он ходил на ненавистную работу, а по выходным систематически водил Римму Васильевну в Русский музей на очередной просмотр одной и той же картины. У него давно усохли плотские желания и, возможно, что-нибудь даже отмерло в организме, поскольку последнее время его на женщин даже не тянуло. В «Черном льве» Геращенко Дмитрий неожиданно отметил, как похорошели женщины с тех пор, когда он последний раз провожал их заинтересованным взглядом. На них оказалась какая-то невероятно яркая косметика. Губы сверкали, как драгоценные камни! А волосы! Ну и цвета! Прямо радуга! Особенно если их сравнить с маминой пегой и тощей кичкой на затылке. А короткие кофточки, обнажающие животы! А обтягивающие брючки! Похоже, что нынешние дамочки не носят под ними нижнего белья. Ни тебе рубчика от трусов, ни складочки. Брючки ласково облегают соблазнительные места и выставляют их в очень выгодном свете. Даже самая худосочная девчонка в такой одежде выглядит невероятно аппетитно. Дмитрий содрогнулся от воспоминаний о мамином пестром декольте все с теми же янтарными бусами и решил начать новую жизнь.
Примерно месяц он томился и не знал, как ее начать. В один прекрасный день, мотаясь по Питеру в поисках противорадикулитного пояса очень серьезного маминого размера, Дмитрий вдруг наткнулся на прилепленное скотчем к двум пыльным окнам первого этажа на Гороховой улице объявление о сдаче помещения в аренду. Долго не раздумывая, он зашел в подъезд и толкнулся в дверь этого помещения. Она оказалась заперта. Дмитрий решил не расстраиваться. Списал в записную книжку указанный в объявлении телефон и на следующий же день со службы позвонил по этому номеру. Сумма, которую требовалось выложить за аренду, показалась ему космической. Дмитрий несколько увял, а потом решил обратиться за помощью к Геращенко. Лева лично съездил на Гороховую улицу, осмотрел помещение и решил, что оно стоит запрашиваемой суммы.
Помещение представляло собой две небольшие смежные комнаты и приличный хозблок. На ресторан все это никак не потянуло бы, а на кафе – в лучшем виде. Дмитрий Кочерьянц сначала и замыслил кафе. И даже начал ремонт, имея в мозгу некий план расположения столиков, установки барной стойки и даже небольшой эстрадки для живой музыки. Деньги на обустройство тоже дал Геращенко, разумеется, в долг под будущие барыши. И деньги, кстати сказать, неслабые. Пришлось отвалить кругленькую сумму хмырям из Управления по лицензионно-разрешительной работе, а потом еще поощрить дензнаками представителей санэпидемстанции и пожарной инспекции, чтобы крутились побыстрее. «Пожарник» попался ушлый и наглый. Он придирался к каждой мелочи и высосал из Дмитрия сумму, равную мзде санэпидемке и еще чуть ли не половине суммы, истраченной на Управление. Геращенко, может быть, уже кусал локти от того, что так неосмотрительно признался Кочерьянцу в своем нынешнем благополучии и продемонстрировал ресторан, но деваться ему было некуда. Дмитрий ненавязчиво, но в очень подходящий момент напомнил Леве, что именно он перетянул его из захудалого заводика резиновых изделий на «Электротяжмаш», который в то время цвел буйным цветом и ввиду процветания платил очень неплохую зарплату своим экономистам. Геращенко, как оказалось, умел быть благодарным. В требуемой сумме он Дмитрию не отказал.
Ремонт продвигался медленно, потому что Кочерьянцу не хотелось больше обращаться к Леве. У него оставалась в наличии изрядная сумма геращенских денег на мебель, посуду и прочие прибамбасы, а на ремонт он собирался заработать на своем постылом «Электротяжмаше». Он сказал себе, что отремонтирует будущее кафе сам, без Левиных вливаний, и это стало навязчивой идеей. Ему казалось, что в противном случае, если он еще раз одолжит деньги, бизнес не пойдет. Он, Дмитрий Кочерьянц, должен доказать себе, что способен на поступки.
Главным же и одновременно самым приятным в деле обустройства кафе было то, что Римма Васильевна ни сном ни духом не догадывалась о новом начинании собственного сына. Дмитрий по-прежнему исправно ходил на службу, приносил маме получку и аванс, но в сильно урезанном виде, ссылаясь на бедственное положение завода. Поскольку окружение Дмитрия и, соответственно, его мамы работало в тяжелом машиностроении, ему все верили на слово. Ремонт своего будущего кафе он делал вечерами. Для мамы пришлось сочинить легенду про некую романтическую связь. Римма Васильевна требовала немедленно же привести даму домой, чтобы посмотреть ей в глаза и разобраться, чего она стоит. Первый раз в своей жизни Дмитрий восстал против мамы, сказав, что уже давно смотрит своей даме в глаза и во всем сумел разобраться сам. Римма Васильевна дулась ровно две недели и даже демонстративно не вставала по утрам, чтобы приготовить уходящему на службу сыну завтрак. Дмитрий был этому страшно рад. Вместо геркулесовой каши «Ясно солнышко № 1» он ел огромные бутерброды с колбасой, запивал крепчайшим кофе и в очень бодром состоянии бежал на свое рабочее место в цеху «Электротяжмаша». В первый же понедельник третьей недели Римма Васильевна, сломленная необъяснимым сыновним упрямством, встала в половине седьмого утра и приготовила Дмитрию завтрак. Губы ее были поджаты, движения порывисты, а каша оказалась пересоленной и с отвратительными непроварившимися комочками. Сын в два глотка проглотил ее, запил ненавистным липовым чаем, чмокнул маму в сморщенную щеку и в прекрасном настроении отправился на работу. Никакие геркулесовые комочки не могли ему его испортить, потому что вечером его ожидало его собственное дело, к которому мама наконец не имела никакого отношения. В этом был особый смак. Не испытавшему родительского гнета и диктата этого никогда не понять.