Из-за невыносимых условий содержания в исправительных учреждениях нередко вспыхивали восстания. В отдельных случаях заключенные разоружали охрану, захватывали лагерную администрацию. Восставшие требовали человеческого отношения, минимального, но гарантированного отдыха после изнуряющей работы, элементарной медицинской помощи и соблюдения законности, ведь некоторые просиживали за решеткой много больше, чем устанавливал приговор. Никто не занимался в тюрьмах соблюдением юридических норм. Перед администрацией ГУЛАГа на первое место выдвигался хозяйственный план, его неукоснительное выполнение. Администрация брала на себя повышенные обязательства, что приводило к тяжким последствиям для содержащихся под стражей. Лагерные мятежи перерастали в настоящие войны, подавлять которые приходилось с помощью действующей армии.
— Они там, как князья, начальники лагерей, как царьки! — недовольно заметил Молотов. — Сидят, обогащаются. — Много чего рассказала ему вернувшаяся из зоны жена.
— Безусловно, они воруют, — согласился Маленков. — Всегда так было, да и кто в глухомань работать поедет, если хорошего прибытка нет? А раз начальники воруют, значит, и все за ними! Кто помельче, тот последнее у арестанта заграбастает, не посмотрит, что зек от голода пухнет.
— Без тюрем не обойтись, тюрьмы поддерживают государственный порядок! — определил Ворошилов.
Молотов предложил отстранить от должностей некоторых особо распустившихся сотрудников в руководстве МВД-МГБ. Однако выяснилось, что Лаврентий Павлович уже сделал это. В число неблагонадежных попали целиком люди бывших министров Абакумова и Игнатьева.
— Ни для кого не секрет, что многие громкие дела у нас были надуманные, — проговорил Лаврентий Павлович. — И врачебное дело, и дело в отношении заговора в Еврейском антифашистском комитете — все липа! И дело авиаторов пустое, хватало дутых дел. Вот, к примеру, соберемся мы после заседания, сядем чай пить, и кто-то скажет — а Маленков не туда идет! А еще кто-то с этим согласится: я бы, скажет, так не делал, а делал так-то. По сталинским меркам это чистый заговор — так дела и возникали. Если какой-нибудь дворник на улице кричит, что Сталин дурак — это одно, а если крупный начальник высказывается — совсем другое. Надо подобные дела, по которым люди ни за что пострадали пересмотреть.
— И по Сталину разобраться надо, — проговорил Георгий Максимилианович. — Он допустил много перегибов.
— Сталина не марай! — отрезал Молотов. Что бы ни говорили, а он выступал исключительно за сталинский режим.
— Сталин не стеснялся убивать, — нависая своим кургузым телом над столом заседаний, заговорил Хрущев. — Убей и неубитым будешь! Вот заклятие, под которое маршировали. Правильно Георгий Максимилианович сказал — так дальше жить нельзя!
— У каждого ошибок хватает! — подал голос Каганович.
— Сталин — это Сталин! — не успокаивался Молотов.
В пронзительной тишине слышалось, как между стеклами окна настойчиво жужжит муха.
— Многое, что происходило при Сталине, надо искоренить, — продолжил свою мысль Маленков. — Первое — это культ его личности. Второе — совершеннейшее беззаконие и бесправие, возникшее при его попустительстве. СССР не лагерь, не рабовладельческое общество! Потому мы с Лаврентием и большую амнистию затеваем.
— Добренькие! — фыркнул Молотов.
— Мы сами причастны к фальсификациям и убийствам, — гаркнул Хрущев.
На Хрущеве, как и на остальных присутствующих в этих стенах, лежало несмываемое пятно расправ и смертей.
— Надо дело поправить! — заключил Маленков.
— Чтоб по-людски было! — махнул рукой Хрущев.
Молотов демонстративно отвернулся.
— Я подписал приказ о прекращении мер физического воздействия. Под пыткой человек в чем угодно сознается, — с легким кавказским акцентом произнес Лаврентий Павлович.
— Руки в крови! — глухо подтвердил Булганин. Ему тоже пришлось казнить невинных. Несколько раз он участвовал в допросах, видел, как людей без разбора мудохали. В памяти часто возникал страшный эпизод одного следствия. Замминистра путей сообщения, которого Николай Александрович знал и уважал, обвинялся в государственной измене. Курировать следствие от ЦК назначили Булганина. Когда он появился в пыточной, избитый, сломленный обвиняемый засиял от счастья — наконец-то пришел человек, который поймет, выручит, исправит роковое недоразумение! Несчастный с мольбой бросился на колени: «Николай Александрович! Дорогой! Выручай! Они делают из меня врага! Какой я враг, я не враг, ты же знаешь!» Булганин с силой оттолкнул арестованного: «Молчи, б…дь!» — выкрикнул маршал и ударил наугад, не попал никуда, да он и не хотел попадать, а бил лишь для того, чтобы трое шавок-дознавателей не подумали, что он, маршал Советского Союза, связан с преступником. После этот обезображенный замминистра (его так колотили, что голова сделалась бесформенным кровавым месивом с вытекшими остатками глаз) прямо здесь, на месте пытки, был застрелен из нагана, а камеру за какие-нибудь двадцать минут до блеска отдраили от дерьма и крови приближенные к начальству зеки. Теперь можно тащить сюда следующего.
Отчеты о проделанной органами работе, точно как и отчеты по сбору свеклы или поставке мяса, подавались наверх со ссылкой на превышение плана. В каждом следующем месяце расстрелянных и осужденных становилось больше. Изувеченный замминистра долго снился потом, преследовал. С тех пор маршал Булганин стал крепче пить и тяжелее вздыхать.
— Руки в крови! — еще раз мрачно повторил он.
— Время было такое! — буркнул безулыбчивый Каганович.
— Какое бы время ни было, оно прошло! — заключил Хрущев. — Невиновных — на свободу!
— Невиновных! Иди разбери, кто невиновный, — скривился Каганович.
— Выпустишь, а потом страну не удержишь! — вмешался Молотов. — По-твоему, не было в партии борьбы? Не было раскола? Был раскол, и враги были! И нечего делать вид, что кругом невиновные! Контрреволюция с топором над головой стояла. Враги бы нас перебить не постеснялись, но мы их опередили. Любые методы оправдывают победу!
— Начали мы за здравие, а кончили за упокой! — вступил Берия. — На мой взгляд, переборщили с врагами. И на местах руководители перестарались, требовали от Сталина увеличения квот по первой категории, по сути сами расстреливали! С их подачи и тюремные сроки выросли.
— Хаос в стране был, банды бесчисленные. Хаос надо было переломить железной рукой! — вступил в спор Ворошилов.
— Много разных слагаемых: и за будут, и против, но в большинстве вещи творились недопустимые, я про то говорю, — продолжил мысль Маленков. — Москву и Ленинград сотрясало, но и на местах друг на друга доносы чуть ли не под копирку писались. Когда Сталин понял, что в республиках зреют независимые кадры, решил их тряхнуть.
— Кругом сидели замаскированные троцкисты! — выкрикнул Молотов.
— В этом вопросе можно много спорить, и каждый по-своему окажется прав, — возразил Георгий Максимилианович. — Сегодня мы взяли курс на демократизацию, и это понятно, не годится входить в резонанс со всем человечеством.
— Будем амнистировать! — подвел черту Берия. — У нас в тюрьмах два с половиной миллиона сидит! Освобождать!
— Не перегибай палку! — протестовал Молотов.
— Если не будем огульно сажать, зеков автоматически станет меньше. У многих, к тому же, сроки заканчиваются. Все само собой образуется, без тотальной амнистии, — проговорил Ворошилов. — Мы не должны подрывать идеологические основы государства.
— Опираясь на сталинские принципы, многие годы политика выстраивалась, а это значит, что не только мы, но и страны-союзники по таким же правилам живут. Нельзя ломать систему. Система проверена временем. Хотите выпускать? Выпускайте. Но делайте в рамках существующей государственности, не сотрясая основ. Амнистия к празднику революции, ко дню рождения Ленина, Сталина, чем такой подход плох? Он совсем не плох! — доказывал Молотов. — А трезвонить о перегибах, об ошибках и под этим флагом тюрьмы открыть — что за мальчишество?! Сталина месяц как нет, а мы уже решаем все переиначить! Страну расшатывать не позволю!
— Без вины виноватые должны находиться на воле! Требую снять позорные ярлыки! — подал голос Хрущев.
— Не сомневайся, Никита Сергеевич, — прервал перепалку Берия, — Все поставим на места. Я приказал прекратить строительство ГУЛАГом бессмысленных объектов, в первую очередь строительство подземного тоннеля материк — Сахалин, который копают по дну Охотского моря. В таком тоннеле пока нет необходимости.
— В ГУЛАГе рабский труд, где человеческая жизнь ничего не стоит: одни померли, к утру других подвезут! — содрогнулся Булганин.
— Народ сильно побили! — вздохнул Микоян.
— В ГУЛАГе рабский труд, где человеческая жизнь ничего не стоит: одни померли, к утру других подвезут! — содрогнулся Булганин.
— Народ сильно побили! — вздохнул Микоян.
— До чего же мы докатились! — укоризненно всплеснул руками Никита Сергеевич. — Человек стал хуже вещи! Одного райкомовского начальника посадили за то, что он ходил в старых сапогах, а новые, ненадеванные, хранил в шкафу. А раз он новые сапоги спрятал, а в стоптанных расхаживал, обвинили в дискредитации успехов Советской власти. Приговор — десять лет лагерей. В первый же год он на стройках ГУЛАГа сгинул. А сколько таких — не счесть!
— Вечно ты, Никита, с какой-то придурью! — насупился Каганович.
— То, что товарищ Сталин оторвался от действительности, факт! — подытожил Маленков.
— И всех нас за собой потянул! — добавил Берия. — Арестовывать так просто не будем, пытать не будем, выпускать будем! Инициативы председателя правительства поддерживаем! — за всех заключил он. — Предлагаю расходиться! — И министр демонстративно захлопнул папку.
Члены Президиума зашевелились, стали подниматься с мест. Сначала, подходили к Лаврентию Павловичу и с подобострастием прощались, потом торопились на поклон к председателю правительства Маленкову. Тот с непроницаемым видом сидел погруженный в собственные мысли.
— Не спи, Максимыч, все проспишь! — весело воскликнул Берия. Лаврентий Павлович называл Маленкова по старинке Максимычем, как Сталин. Плохо получалось у него выговаривать длинное — Максимилианович, да и зачем? Маленков засуетился, укладывая в портфель разложенные на столе документы.
Важные люди, великие — Маленков, Молотов, Каганович, Булганин, Хрущев, Ворошилов, Микоян, Бе-ри-я! Каждый из них имел право на первенство, каждый мог ухватить за хвост желанную Жар-птицу.
— И мы с тобой поехали! — Лаврентий Павлович хлопнул Хрущева по плечу. — Опять дотемна засиделись, — миролюбиво продолжал он, блистая расшитым золотом мундиром.
После смерти Сталина министр приказал подчиненным повседневно носить форму с отличиями Министерства внутренних дел и государственной безопасности, начищенную и отглаженную, чтобы вокруг понимали — кто власть.
— Раньше только по ночам и трудились, — заметил Никита Сергеевич.
— Э-э-э, брат, то раньше было!
— Значит, по домам?
— По домам! — ласково кивнул Лаврентий Павлович.
— А я думал, в кино пригласишь!
— Кино! — фыркнул Берия. — Все кино, брат, мы с тобой у товарища Сталина пересмотрели, царствие ему небесное! Ты в Москве остаешься?
— Нет, за город еду.
Взявшись под руки, они вышли из здания.
— Пройдемся?
Хрущев не возражал. Часы на Спасской башне отбили десять вечера.
— Не сомневайся, амнистию проведем! — заговорил Берия, — а шакалы заткнуться, нет больше душегуба! Правильно мы вопрос поставили — хватит крови, напились! И ты верно говорил, хвалю!
— Я как вы, — отозвался Хрущев.
— А время было гадкое и нас зацепило: ты на Украине врагов крошил, я — здесь резал. — Берия пристально посмотрел на спутника.
— Было такое, — хмуро подтвердил Никита Сергеевич.
В бытность первым секретарем Украины он каждый день подписывал расстрельные списки, каждый день по его приказу сажали. Тогда-то и забарахлило сердечко, тогда-то и стал он пропускать лишнюю рюмку — а что было делать, не ты, так тебя!
— Мы-то с тобой каемся, а от умников от наших один ответ — правильно было! Действительно, что ль, так думают? Хер их поймешь!
— Мы знаем, как было, и они знают! — проговорил Никита Сергеевич.
— Сегодня ворчуны точно спать не будут, в постелях поелозят! — злорадствовал Берия. — Видал, как заерзали? Видал хари? Каганович? Молотов? Видал?
— Видал.
— Делают вид, что все вокруг виноваты, да только не они, а почитай их резолюции — чокнешься! Не просто писали: «Согласен» или «За», а «Утопить в блевотине!», «Прикончить, как взбесившуюся собаку!», «Перерезать горло!» Вот как выражались! А один, не буду называть фамилии, тот просто чиркал — «на х…!» А теперь сидят, рассуждают.
— Согласен с вами, Лаврентий Павлович.
— Какой я тебе Лаврентий Павлович! — запротестовал министр. — Мы с тобой сто лет на ты, забыл?
— Одно дело — тогда, а другое дело — сейчас, — невозмутимо ответил Хрущев.
— Не паясничай! С Молотовым так говори. А мы — друзья, понял?
— Понял!
— С хорьками держи ушки на макушке, не со мной!
— Молотов с Кагановичем существа непредсказуемые, — выговорил Никита Сергеевич.
— С виду пушистые, как кролики, а на самом деле — удавы! — определил Берия.
Собеседники обогнули Гранавитую палату и, оставив за спиной ожидающие машины, зашагали вдоль тротуара. Над Кремлем стемнело.
— Знаешь, сколько спорили, кого на партию? Молотов четыре раза к Егору ходил, Поспелова тянул, а я на тебе настоял.
Никита Сергеевич преданно заморгал:
— Спасибо, друг!
— Не за что!
— Честно говоря, я думал, что председателем Совета министров будешь ты.
— Сам знаешь, как непросто этот пост получить!
— С тобой было бы понятней, — округлил глаза Хрущев.
— Пусть пока Егор поработает.
Наткнувшись на бескрайнюю лужу, пешеходы остановились.
— В прошлый раз сюда угодил, — припомнил Лаврентий Павлович. — Глубокая!
Хрущев преодолел препятствие по бордюрному камню, а Лаврентий Павлович совершил длинную обходную петлю.
— Им хоть черт рогатый, только бы ни я! — с раздражением, что его не пропустили в премьеры, высказался маршал. — Но я не гордый, я подожду!
Лубянский маршал остановился и громко высморкался.
— Насморк замучил! — пряча платок, посетовал он. — Лечусь, лечусь, а все болею.
— Потому что не лежишь, тебе отлежаться надо, чай с медом попить, пропотеть. Посидел бы недельку дома, — сочувственно проговорил Никита Сергеевич.
— Недельку! А где взять ее, ту недельку?
— Спасибо, Лаврентий Павлович, что ты про Хрущева не забыл, — взяв маршала за локоть, снова поблагодарил Никита Сергеевич.
— Я ж не дурак! — маршал снова стал вытирать нос. — Потерпи, сделаем тебя Генеральным Секретарем!
С Москвы-реки тянуло прохладой, Берия поднял воротник:
— Сейчас самая коварная погода.
Никита Сергеевич, закутав шею шарфом, послушно стоял рядом.
— Помнишь, как гроб к Мавзолею несли, как плакали? «Ох, Сталин умер! Ох, что же делать?» А глаза, как у волков светятся! — прошипел министр. — Слезы платком утирают, а сами от счастья ликуют, аж гадко!
— И мы радовались, — откровенно сознался Хрущев.
— И мы, и мы! — подтвердил Берия. — Но мы театрально горе не разыгрывали, всякое не изображали.
— Никому старика жалко не было, Сталин всех в вампиров превратил, — проговорил Никита Сергеевич. — А Егор, хоть и наш друг, а нос по ветру держит.
— Я его, обормота, в узде держу.
— Мне б лучше ты! — еще раз повторил Хрущев.
— Говорю, не дали бы! — со злостью ответил маршал. — Но время не за горами! Давай еще кружок, ходить полезно.
— Я каждый вечер гуляю.
— Теперь вместе гулять будем, — решил Берия.
Они начали новый круг. Лужи на дорожках смазливо кривились в неярком свете фонарей — после обеда моросил мелкий дождик. Воздух после дождя был свежий-свежий, чистый-чистый. Пахло весной.
— Дышится как! — умилился Никита Сергеевич.
Берия втянул свежесть апрельского вечера, но ароматов весны не разобрал — насморк мешал. Он переложил пухлую папку из одной руки в другую и, приблизившись к Хрущеву, произнес:
— Знай, Никита, что есть у тебя один верный друг — Лаврентий, — и он стукнул себя в грудь, — а не Молотов и не Маленков. Будем друг друга держаться!
— И ты мне верь! — ответил Никита Сергеевич.
Берия двинулся вперед, Хрущев шагал рядом.
— Зачем доплаты партработникам срезали? Что в этом умного? Ни с тобой, ни со мной не посоветовались! Коммунистическая партия — основа основ! — возмущался Хрущев.
На прошлой неделе Маленков отдал распоряжение лишить партийных руководителей доплат в конвертах, а это были солидные деньги! Берию осенило:
— Егор так мстит. Сталину мстит, дурак недоделанный! Сталин-то умер!
Хрущев пожал плечами. Месть мертвецу казалась ему абсурдом, а вот то, что Сталин перевел полноту власти в Совет министров — неоспоримо, и в этом смысле Маленков был его верным последователем. Если б власть оставалась в партии, все бы вновь испеченные министры и зампреды правительства сидели бы Секретарями ЦК. А сегодня из крупняка в ЦК остался один Хрущев. Получалось, ему не нашлось места в правительстве.
— Скоро государственные вопросы будут решаться не в Президиуме ЦК, а в Президиуме Совета министров, — уныло констатировал Никита Сергеевич. — Значит, и от меня скоро отделаются!