– У тебя же руки скованы!
– Виноват, отставить. Подносит мне Амон трубку к уху, и тут я слышу дыхание... Не поверишь, Леонард, дыхание ну прямо точь-в-точь как у тебя сейчас. Алле, говорю из последних сил в последней надежде, алле... Тот человек, ну, который дыханием на тебя похож, поперхнулся, не ждал, видимо, от Амона столь грубых шуток и трубку тут же бросил.
– Так что же он тебе сказал?
– О, Амон... Простодушное дитя гор... Лукавым его назвать никак нельзя. Как ребенок, как малый неразумный ребенок наслаждался моей беспомощностью и своим могуществом... Да, и своими знаниями. Знаешь, что его потешало больше всего? Я жизнь кладу, чтобы узнать, выведать, разнюхать, подсмотреть и подслушать, а он шпарит открытым текстом на все мои самые заветные вопросы. Все равно, дескать, в ближайшие полчаса голова моя потеряет способность мыслить и передавать информацию, в могилу унесу я с собой все эти тайные знания...
– Ты слышал мой вопрос? – сорвался Анцыферов. – Что он тебе сказал?
– Да, – задумчиво протянул Пафнутьев, отрешенно глядя в серое окно. – Вот оно как бывает... Да, и про тебя говорил, – как бы вспомнил что-то важное Пафнутьев. – Очень хорошие слова, уважительные. Наш человек, говорит, надежный, исполнительный человек, на которого всегда можно положиться, всегда в трудную минуту выручит. Так что ты не переживай, Леонард, ни одного худого слова о тебе я от Амона не услышал. Полный восторг и преклонение. И про Колова хорошие слова говорил... Ему очень понравилось, когда тот при полном параде ворвался в кабинет к Дубовику. На Амона это произвело потрясающее впечатление. Что он видел в жизни, кроме гор и баранов? А тут генерал, при орденах, обнимает его у всех на глазах... По-моему, Амон даже прослезился, когда вспоминал об этом случае.
– Пугаешь?
– Ха! А чем можно испугать честного и бескорыстного прокурора? Не представляю даже. – Пафнутьев пожал тяжелыми плечами и изобразил на лице полнейшее недоумение – дескать, и в самом деле нечем ему припугнуть своего лучшего друга. – Но стоило мне освободиться, – Анцыферов напряженно уставился Пафнутьеву в рот, – стоило мне освободиться, я взял бумагу, шариковую ручку и собственноручно изложил все сведения, полученные от насильника и убийцы. Потом записи размножил и заверил у нотариуса. Дескать, писал в твердом разуме и ясной памяти. И разослал в разные места. Как только со мной случится что-то непредвиденное, тут же во всех этих местах прогремят маленькие информационные взрывы.
– Подстраховался, значит? – усмехнулся Анцыферов.
– Поэтому, Леонард, – Пафнутьев пропустил мимо ушей последние слова прокурора, – поэтому не надо у меня спрашивать, не надоело ли мне работать с тобой. Когда надоест, когда станет невмоготу – сам скажу. Да и ты не будешь из этого тайны делать, верно? Ведь скажешь мне, что терпеть уже больше нет сил?
– Посмотрим. Увидим. Решим. – Анцыферов твердо посмотрел Пафнутьеву в глаза – первый раз за время разговора.
Пафнутьев прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь Анцыферов полюбит его и проникнется почтением. Обыкновенного, даже холодноватого сотрудничества тоже не будет. «Зачем же он мне в таком случае нужен?!» – подумал Анцыферов, глядя на этого хмурого человека, с короткими торчащими волосами, глядя с недоумением и неприязнью на человека, на котором любой костюм выглядит тесноватым, если не заношенным. Да, думал Анцыферов, он явно понимает о себе слишком много, уж если осмеливается дерзать, шуточки шутить. Кто за ним? Сысцов? Нет, тот великодушный порыв, который вознес Пафнутьева на неплохую должность, у первого давно иссяк. Не оправдал Пафнутьев его надежд – ни материальных, ни служебных. Но ведь за что-то он себя ценит, что-то дает ему право вести себя столь вызывающе? Что? Верность каким-то догмам или, скажем иначе, идеалам, от которых отреклись уже как все общество, так и отдельные его представители, включая самых высокопоставленных... Ведь отреклись. Признали вредными и для собственного народа, и для остального человечества. Но остались метастазы вроде Пафнутьева, которые пытаются что-то там отстаивать, на чем-то настаивать...
– Да на кой черт он мне нужен! – воскликнул Анцыферов вслух, когда дверь за Пафнутьевым закрылась. – Гнать его в шею, да и дело с концом. Пора, пора, Паша, прощаться. Нет больше моих сил терпеть. И ни одна живая душа, Паша, за тебя не заступится.
* * *Выйдя от Анцыферова, Пафнутьев думал примерно о том же, почти теми же словами, да и закончил свои мысли тем же выводом, к которому пришел и Анцыферов.
– Пришел час, Леонард, прощаться нам с тобой! И пусть попробует кто-нибудь вступиться за тебя.
И едва он произнес эти слова, как откуда-то из подсознания выплыла фамилия – Невродов.
– Невродов, – повторил Пафнутьев негромко, словно привыкая к этой фамилии, словно пробуя ее на благозвучие. Но, не поняв сразу и не оценив этой догадки, он уже хотел было переключиться на другие мысли и заботы, однако Невродов из сознания уходить не желал. Валерий Александрович Невродов. Областной прокурор. Человек, едва ему знакомый, но все-таки он может набрать номер, поздороваться, спросить о новостях, пожелать встретиться....
Пафнутьев представил себе этого человека – массивный, краснолицый, с маленькими, вечно настороженными глазками, смотрящими на мир откуда-то из-под тяжелого, мясистого лба. Пальцы у Невродова были короткие, толстые, сильные, они явно выдавали его пролетарское, если не крестьянское, происхождение. Он, похоже, чувствовал свою неполноценность по сравнению с изысканным Анцыферовым, городским прокурором, который носил изящные костюмы и которого причесывала такая соблазнительная девушка из соседней парикмахерской. Невродов причесывался сам, да и стригся, похоже, тоже самостоятельно, поскольку виски у него были далеко не всегда одинаковой длины. Да, встречается такой тип в правовых коридорах – густые прямые волосы, зачесанные назад, тяжелые морщины на низком лбу.
Невродов был недоверчив, мнителен и этих своих качеств не скрывал. И еще знал Пафнутьев – у областного прокурора не все в порядке с образованием. То ли не закончил юридический институт, то ли закончил, да не тот, короче, здесь таилось его слабое место. С Сысцовым дружбы не водил, во всяком случае, в бане с ним не парился. Анцыферов откровенно смеялся над Невродовым, рассказывал потешные истории о его влюбчивости, скрытности, подозрительности. Колов избегал Невродова. Пафнутьев напрямую, по делам с ним не сталкивался, не было повода. А теперь все складывалось так, что такой повод появился.
– Невродов, – повторил Пафнутьев, – Валерий Александрович. Человек, который живет на окраине, на отшибе всех городских страстей. Пора тебе, Валерий Александрович, включаться в наши низменные забавы. Хватит по кустам отсиживаться. Труба зовет, Валерий Александрович. Вы слышите ее тревожный зов, полный боли и отчаяния, слышите? Вы скоро, совсем скоро услышите его. Все идет к тому, Валерий Александрович, все идет к тому...
Пафнутьев невнятно бормотал про себя эти слова и все тверже убеждался – только Невродов нужен ему сейчас.
– Ну, держись, Валера, ну, держись. – Пафнутьев с такой силой потер ладонями друг о дружку, словно хотел получить таким образом огонь. А в общем-то, Пафнутьев действительно высекал огонь, сознательно и обдуманно разжигал пожар.
Он вышел из здания прокуратуры быстро, решительно, словно самой походкой хотел придать себе уверенность. Пройдя два квартала, нашел телефонную будку с работающим аппаратом. Звонить из кабинета не решился – телефон наверняка прослушивался. Не давая себе ни секунды на раздумья, на колебания, набрал номер, прижал к уху холодную, мокрую трубку.
– Валерий Александрович? Здравствуйте! Пафнутьев беспокоит.
– А, Павел Николаевич... Слышал о твоих похождениях.
– Я тоже каждый день слышу о собственных похождениях нечто новенькое. Встретиться бы, Валерий Александрович.
– Да? – удивился Невродов. – И как срочно?
– Как скажете. – Пафнутьев всегда чувствовал собеседника и, начиная разговор с Невродовым, уже знал слова, которые позволительно произнести. Невродов говорил основательно, обстоятельно, и в разговоре с ним было нельзя употреблять слова необязательные, облегченные. Только серьезно, вдумчиво, озабоченно. И еще знал Пафнутьев нежное, незащищенное место в большом, громоздком теле областного прокурора – тот любил, чтобы ему воздавали должное и даже чуть побольше. Но лесть должна быть продуманной, сдержанной, словно бы даже вынужденной. Никаких восторгов, умилений, восхищений умственными или физическими его достоинствами. Только по делу, и опять же, вроде вынужденно. Иначе Невродов недовольно морщился и на человека смотрел с такой гнетущей, тяжкой подозрительностью, что тому оставалось только раскланяться, причем чем быстрее он это сделает, тем лучше для него же.
Казалось бы, совсем простые слова произнес Пафнутьев – «как скажете». Но знал, знал негодник, что это высший класс лести. Если их немного расширить да растолковать, то звучать они будут примерно так: «Как скажете, уважаемый Валерий Александрович, как решите, так и будет. Сами понимаете, я не могу требовать чего бы то ни было. И ваше время для меня священно, поэтому уж лучше сами назовите удобный для вас день, час... А я, человек маленький и никчемный, явлюсь к назначенному времени и буду счастлив. Я никогда к вам не обращался, и если решите, что и этот мой звонок неуместен, то извините ради бога! Я соглашусь, смирюсь и уйду в тень, чтобы не нарушать ваших высоких раздумий. В общем, как скажете, Валерий Александрович».
– Прямо не знаю, что тебе и сказать... Ведь ты не просто так, по делу?
– Чрезвычайной важности, – заверил Пафнутьев, давая понять, что только исключительные обстоятельства заставили его позвонить, потревожить, напомнить о себе.
– Ну что ж...
Еще об одном качестве Невродова знал Пафнутьев – как человек бесхитростный, тот был невероятно любопытным. И, зная, что Пафнутьев рвется к нему с каким-то важным делом, он просто не смог бы вытерпеть до утра, не узнав, что растревожило начальника следственного отдела.
– Я могу и повременить, но, Валерий Александрович... – в этом месте Пафнутьев замолчал. Он сказал все, что требовалось, – признал собственную незначительность, почти незаметно подзадорил Невродова, поддержал разговор незначащими словами, оказал должное уважение ко времени прокурора, намекнул, что вопрос у него не личного свойства, он-то может подождать, но дело, дело не терпит отлагательства, дорогой Валерий Александрович.
– А знаешь, заходи сейчас, – просипел в трубке голос Невродова. – У меня есть полчасика... Хватит?
– Еще останется! – заверил Пафнутьев.
– Жду.
– Буду через пятнадцать минут.
И ровно через пятнадцать минут Пафнутьев вошел в приемную областного прокурора Валерия Александровича Невродова. Секретарша уже была предупреждена и, увидев Пафнутьева, лишь кивнула в сторону двери. На Пафнутьева она посмотрела с явным интересом – история его похищения продолжала будоражить воображение в правовых коридорах города. Секретарша была совсем молоденькая, только из десятого класса. Но что делать, что делать, если это была едва ли не единственная слабость Невродова – девчушки двадцати неполных лет. Ничего он не мог с собой поделать, да, похоже, и не стремился во что бы то ни стало избавиться от этого своего недостатка.
Пафнутьев вошел, плотно закрыл за собой дверь и шагнул на алую ковровую дорожку, которая тянулась к самому столу прокурора. Невродов бросил на Пафнутьева настороженный взгляд поверх очков, проследил за тем, как тот приближается, подходит к столу. Привстав, протянул руку.
– Вижу, что жив, – просипел он.
– Местами, только местами, Валерий Александрович.
– Как же ты влип-то?
– Простоват, – Пафнутьев развел руки в стороны. – И на старуху бывает проруха.
– Что Анцыферов? Порхает?
– Пуще прежнего.
– Парикмахерша посещает?
– Два раза в день. Утром и вечером.
– Совсем, наверно, отощал, изнемог?
– Держится, Валерий Александрович.
– Ну давай вываливай... Что там у тебя? – Невродов решил, что вступительная часть закончена и пора приступать к главному.
Пафнутьев молчал. Те слова, которые он собирался произнести, требовали обрамления молчанием. Вот так сразу вывалить их на стол после трепа об Анцыферове и его преступных связях с парикмахершей... Нет, этого делать было нельзя. Большим психологом стал Пафнутьев, а впрочем, он всегда им был, просто не возникало надобности в этих его способностях. Невродов насторожился, сразу сообразив, что молчит Пафнутьев вовсе не от робости.
– Не знаю, с чего начать, Валерий Александрович.
– Начинай в лоб, – твердо сказал Невродов и снял очки, чтобы не мешали серьезному и откровенному разговору. Очки вроде бы предназначены для разглядывания мелких предметов – буквочек, цифирек, статей закона. А когда очки отложены в сторону – начинается крупный разговор, по большому счету. Тем самым собеседники берут обязательство не обращать внимания на мелочи, не цепляться за слова и оговорки.
– Я уверен, что вы правильно меня поймете...
– И я в этом уверен, – подхватил Невродов, поторапливая Пафнутьева.
– Иначе бы не пришел. А уж коли я здесь, то сознаю, что полностью отдаю себя в ваши руки.
– Бери меня, я вся твоя! – пошутил Невродов, но тут же смутился и покраснел от неловкости. – Извини, Павел Николаевич. Продолжай, прошу тебя.
– Значит, так... Значит, так... Докладываю – мне предложено подумать над тем, чтобы занять кабинет городского прокурора. – Пафнутьев произнес эти слова с чистой совестью.
– И кто предложил подумать?
– Анцыферов.
– Куда же он сам собрался?
Пафнутьев не ответил. Он молча осмотрел кабинет Невродова, задержался на больших окнах, на застекленных шкафах, потом взгляд его, совершив еще несколько виражей, вернулся к Невродову.
– Так, – сказал тот. – Понятно. А меня куда?
– Не знаю. Так далеко разговор не простирался.
– Хорошо... Допустим. Чего ты хочешь от меня?
– Если вы знали о том, что я сказал, – это один разговор. Если я сообщил новость – другой разговор. Вы что-нибудь знали?
– Нет. Об этом мне не было ничего известно. – Неподвижное лицо Невродова начало медленно покрываться красными пятнами. Он вынул большой клетчатый платок, протер руки, коснулся им лба, снова сунул в карман. – Прости, Павел Николаевич, но я не знаю, зачем ты пришел ко мне? Ты отказался от предложения?
– В тот момент, когда об этом шел разговор, я не отказывался.
– Разумеется, – кивнул Невродов. – Дальше.
– Но и не визжал от восторга.
– Этого и не требуется.
– В мои планы не входит занятие кабинета Анцыферова.
– Что же входит в твои планы?
– Анцыферов берет взятки.
– Ха! – Невродов откинулся на спинку кресла. – Ну, ты даешь, Павел Николаевич! А кто их не берет?
– Он берет их за прикрытие уголовных дел.
– Естественно, он же прокурор. За что же ему еще могут платить? – Невродов рассмеялся, но смех его не получился беззаботным. Настороженно рассмеялся прокурор, ожидая дальнейших пояснений.
– Я хочу, – Пафнутьев помолчал, подбирая слова наиболее уместные, наиболее точные. – Я хочу взять его на этом деле.
– И посадить?
– Да.
– Шутишь?
– Нет.
Невродов тяжело поднялся, прошелся по кабинету, поскрипывая вощеными паркетинками, остановился у окна, некоторое время смотрел на улицу, постоял у шкафа, набитого кодексами, комментариями, справочниками, вернулся, но не сел, а, уперевшись в стол двумя руками, навис всем своим большим жарким телом над Пафнутьевым так, что тот даже чуть пригнул голову.
– Кто об этом знает? – голос Невродова сделался заметно тише, что было добрым знаком.
– Уже двое.
– Так. – Невродов обошел вокруг стола и сел в кресло. – Тебе известно его прикрытие?
– Да.
– И ты надеешься этот козырь перебить?
– Да.
– Но это невозможно, Павел Николаевич.
– Очень даже возможно.
– Каким образом?
– Будет лучше, если я не отвечу.
– Почему?
– Не хочу связывать вас знанием. И мне спокойнее. Просто я все беру на себя. В случае неудачи – гореть мне одному. Синим пламенем.
– Но санкцию-то я должен дать?
– Конечно.
– Но это же переворот, Павел Николаевич? Вы это хотя бы сознаете?
– Я прошу вас помочь в пределах закона.
– Но мы оба знаем, что такое закон в наше время, верно?
– Знаем.
– Зачем ты идешь на это? Ведь тебе светит кабинет городского прокурора.
– Высоты боюсь.
– Это не ответ.
– Это самый честный ответ, который я могу дать. Ведь мы оба знаем, что такое закон в наше время и каковы будут мои обязанности в кабинете городского прокурора.
– Принимается... Но надо хорошо подумать. – Невродов сложил руки на столе и исподлобья посмотрел на Пафнутьева. – Ведь этим все закончиться не может, это будет только началом...
– Скорее всего.
– Ты поставил меня в сложное положение, Павел Николаевич. Независимо от того, как я отнесусь к твоему предложению. Ты это понимаешь?
– Да.
– Надо подумать, – повторил Невродов после долгого молчания.
– Когда позвонить?
– Не надо звонить. Я сам тебя найду. Не торопи.
– Хорошо. – Пафнутьев поднялся.
– Ты откуда мне звонил?
– Из автомата.
– Молодец.
– А здесь все в порядке? – Пафнутьев кивнул на ряд телефонов, выстроившихся на столе Невродова.
– Надеюсь.
– Надо бы уточнить, Валерий Александрович.
– Уже. Тут порядок. Подчистил немного.
– А было что подчищать?
– Было. – Невродов опустил глаза.