— Ничего, — скучающе ответил Крутилин, — живем. Чего нам.
Они постояли, покурили каждый из своего кисета, поглядывая на небо, поговорили насчет дождя и решили, что к вечеру дождь соберется. К вечеру или даже пораньше, потому что уже сейчас парит немыслимо. Потом Шонин спросил:
— Много кончать-то?
— Есть еще, — вздохнул Крутилин.
Опять оба посмотрели на небо, старательно затоптали окурки и разошлись каждый в свою сторону, стараясь даже украдкой не взглянуть на поля соседа. Колхозы уже закончили сев на своих участках и работали теперь сверх плана.
У Крутилина осталось немного. Если все пойдет хорошо, то к вечеру и закончат. В ходу были все конные сеялки. Тут же за ними шли бороны, заделывая семена. Мальчишки-бороноволоки пронзительно посвистывали, подбадривали усталых коней; на дальнем поле, у самой балки, работал тракторный агрегат.
Все были в поле. Даже сторожа Исаева приставили к боронам. Старик противился, доказывал, что работа эта мальчишечья, а вовсе не стариковская и что он — хворый, но все знали настоящую его хворь. Сегодня престольный праздник, и старик еще с вечера распланировал сходить в баню, в церковь, после этого выпить за обедом и вообще отдохнуть.
В бригаде над ним посмеивались, кто-то уже составил по этому случаю пословицу: «Кому дорог престол, у того пустой стол».
Шагая за бороной, Исаев все время оглядывался и даже по временам снимал шапку, но перекреститься не решался: засмеют.
— Эй, заело! — крикнул работающий по соседству Игнат Щелкунов.
— Нечего зубы скалить, — огрызнулся старик. — Жара нестерпимая.
И, вытерев шапкой пот, зашагал дальше. Но комсомолец не угомонился:
— Дед, брось свои мечтания. Жми в четыре руки.
Это было утром, а уже в полдень Крутилин, оглушенный яростным предгрозовым жаром, забежал в общежитие. Только на одну минутку. Но здесь стояла такая тишина и такая прохлада, что он не совладал с желанием отдохнуть, закурить.
Опустившись прямо на порог, он собрал последние силы и закурил.
Он имел на это право: все шло хорошо, к вечеру сев будет полностью закончен. Вот сейчас докурит и снова в бой.
Дребезжит тарантас по дороге. Крутилин даже с места не двинулся. Шаги в сенях. Чей-то пропыленный сапог перемахнул мимо Крутилина через порог. Он поднял голову: Пыжов. Пылающее лицо, мокрые от пота лохматые брови. Он бросил на стол брезентовый портфель, расстегнул ворот гимнастерки, вырвал и отбросил в угол почерневшую, липкую от пота и пыли полоску подворотничка.
— Вот, — проговорил он осуждающе и требовательно, — ищешь его по всей степи, а у него перекур с дремотой. — И без всякого перерыва: — Дай-ка и мне.
Взяв у Крутилина кисет, он начал свертывать папиросу.
— Как у тебя?
— Сверхплановые заканчиваем.
— Это хорошо. А Шонин запурхался.
Крутилин промолчал. Ему с первых дней сева стало ясно, что Шонин не выдержит сроков и на этот раз сорвется. Слишком долго они раскачивались, и все у них не ладилось. И только за последние дни развернулись, но уже было поздно.
— Запурхался, — повторил Пыжов, — а из области звонят… Какие у, тебя на сей счет мысли?
— Мысли у меня такие: у себя кончим — помощь окажем.
Пыжов размеренным, диктующим тоном начал задавать вопросы:
— Тебе что дороже: честь района или своя честь? Хочешь реванш взять за прошлый год? А знаешь, как это называется? Узковедомственный подход. А мы должны все силы бросить на поддержку передового колхоза и равняться по нему.
Чувствуя, что его занесло, Пыжов закашлялся. Крутилин решил не отвечать на вопросы, которыми сыпал Пыжов. Тогда тот понял, что никакие тут разговоры не помогут, прямо сказал:
— Трактор я у тебя забираю.
— Не дам. — Крутилин поднялся. — Здесь я хозяин.
— Как это не дашь? Хозяин! Ты что — единоличник? Кулак? Анархию разводишь?
— Слов ваших я не боюсь. Сказал: не дам, и не дам.
— Я тебя последний раз по-партийному спрашиваю…
— Душу вынимаешь, товарищ Пыжов! Видишь: ребята дерутся, как в бою.
Крутилин шагнул от порога, лицо его, обожженное солнцем и ветром, потемнело. Глядя прямо в это страшное, надвигающееся на него лицо, Пыжов засмеялся:
— В бою я бы тебе сейчас пулю в лоб.
— Не был ты еще в боях. Не дорос.
— Там бы я с тобой… Ну, не был. — От лица Крутилина шел недобрый жар, и Пыжов отступил в угол. — Какой позор будет, если мы Шонина не поддержим! Всем позор, и тебе в том числе. Полетят наши головы, да ведь и тебе своей не сносить. Твою первую снимем. Шонина вся страна знает. Может быть, и сам!
— Если бы он знал, как вы тут…
Не договорил. Тракторное ровное гудение вдруг заглохло. Крутилин выбежал на крыльцо. Тут в тени мирно подрёмывали два коня: один — под седлом, другой — запряженный в плетеный тарантасик. Услыхав шаги, оседланный конь встрепенулся и вскинул голову. Крутилин прямо с крыльца махнул в седло и погнал по пашне.
Трактор уже выволакивал сеялку на дорогу.
— Стой! — кричал Крутилин страшным до хрипоты голосом. — Стой, говорю! Вертай назад!
Тракторист Костюшка Суслов остановил машину, спрыгнул в пыль и хватил своей промасленной кепкой о землю.
— Все командиры — ни одного хозяина. Кого слушать?
— Кто велел?
— Бригадир. А ему Пыжов. Мне, думаете, очень интересно по полям скакать? Не кузнечик все-таки. — Поднял кепку, отряхивая о колено, злобно рассмеялся: — Все командиры… Вон еще наскакивают, со всех сторон.
От стана по посеянному, отчаянно подпрыгивая и раскачиваясь, приближался тарантас. Раскручивая над головой кнут, Пыжов взбадривал своего смирного конька, но тот не реагировал: по рыхлому полю не очень-то разбежишься, а Пыжов этого не мог взять в толк, объективных причин он не признавал.
С другой стороны спешил Боев, издали заметив трактор, нелепо торчащий на дороге. От Крутилина он узнал, в чем дело, и поскакал навстречу Пыжову. Он спешил, подгоняемый той внезапной, веселой решимостью, какая всегда появлялась у него в минуту наивысшего напряжения или опасности. В такие минуты он как-то сразу находил, что надо говорить и делать, хотя только что он ничего этого не знал, Чаще всего своего добивался, но даже и поражение считал победой — по крайней мере, все становилось ясным и для него самого, и для противника. А главное, чего он достигал, что все они — и противники, и друзья — учитывали на будущее эту черту его, в общем-то, спокойного характера.
Пыжов, как только увидел Боева, бросил кнут в корзинку тарантаса. Приосанился. Достоинство проступило на его лице. Но это очень трудно — сохранять достоинство в трясучем экипаже под раскаленным небом. Наверное, от этого казалось, будто Пыжов укоризненно кивает своим разваренным потным лицом. Кивает и заранее ждет от Боева опрометчивых поступков, к которым можно будет привязаться. Это Боев сразу понял, как только подъехал. Понял и неожиданно для себя веселым голосом проговорил:
— Жарища, не дай бог!
Такое вступление обескуражило Пыжова, и он растерянно отреагировал:
— Какой бог?
— Аллах. Будет гроза.
— Все остришь?
— Нет, я так. — Наклонившись с седла, Боев доверительно проговорил: — Между прочим, я — уполномоченный райкома по этому колхозу, и полагается все распоряжения передавать через меня.
Пыжов обомлел. То, что он сейчас услыхал, было неслыханной дерзостью. Но вместе с тем это было и железным законом, или, вернее, той формальностью, которую он сам всюду насаждал и сам же беспрепятственно нарушал. Но до сих пор он никогда не встречал отпора. Его слово, слово областного уполномоченного, — закон для других.
Он взглянул на Боева в надежде, что ослышался, тем более, что все было сказано спокойно и даже с таким уважением, что придраться не к чему. Но на всякий случай он предупредил:
— Я это запомню.
— Ничего, — добродушно ответил Роман, — если надо, я еще повторю.
Стиснув зубы, он круто повернул коня и поскакал к дороге.
3Снова бесперебойная пошла работа. Никто и не заметил, как на небо выползла огромная темная туча. Крутилин как-то взглянул на стан, там над крышей в зловещей синеве трепетал флажок.
— Нажмем! — крикнул он Сергею.
— С поля не уйдем, — ответил Зотов.
— До дождя надо успеть, пока земля не раскисла.
В небе уже полыхала молния, и гром тяжело прокатывался над самыми головами. У Сергея ветром унесло шапку, она перекатилась через дорогу и пропала на поле соседней бригады. Он ничего не заметил. В сеялке кончились семена, он с тревогой посмотрел по сторонам.
— Семян! — закричал он, размахивая руками.
— Семян! — охрипшим голосом повторил Крутилин.
Семена привезли. Быстро засыпали и пошли дальше, поднимая хвост белой пыли.
Теперь уж гром грохотал не переставая…
— Ах ты, боже мой, всеблагий, — пугался старик Исаев и тихонько крестился, не снимая шапки. — Прости мои прегрешения. Куда вас нечистая несет! — вскрикивал он на лошадей и, недокрестившись, хлестал по взмокшим крупам, испуганно поглядывая на небо.
Упади первые тяжелые капли. Сверкнула необычайной ярости молния, тут же громыхнуло так гулко и раскатисто, что старик присел и, по-заячьи припадая к земле, побежал вдоль борозды в недалекий овражек.
И так это мгновенно произошло, что никто и не заметил.
А дождь уже вовсю хлестал по пыльной дороге. Истомленные жарой лошади пошли бодрее.
Игнат не уставал покрикивать на коней, посвистывал звонко и отчетливо. Крупные капли катились по его лицу, смешиваясь с пылью, оставляя на щеках грязные следы.
Дождь то переставал, то начинал лить с новой силой, но уже сквозь серые тучи прорывались косые лучи солнца. Радужные полосы протянулись в небе, каждое облачко, проплывало, как золотая ладья по голубым волнам.
Вот и конец. Заделана последняя борозда. Все, вымокшие, грязные, счастливые, собрались вместе. Крутилин разглаживал ладонью мокрые усы.
— Наше знамя, товарищи. Теперь и мы поговорим с ковровой дорожки.
4Вымокший, вывалявшийся в грязи, добежал Исаев до села. Он решил, что старуха, наверное, уже в церкви, домой заходить, значит, незачем, все кругом на замке, и побежал дальше.
Он задыхался, ноги расползались по грязи. Молния то и дело полыхала зеленым пожаром, и гром, казалось ему, грохотал по самой его мокрой спине. И все время призывно гудели колокола.
— Господи, воззри, — повторил Исаев, — воззри на раба своего.
Вот и церковь. Исаев достиг паперти, но вспомнил, что церковь давно закрыта, повернул в переулок и ближайшим путем двинулся к кладбищенской часовне.
Дверь открыта. В темноте часовни колеблется одинокий огонек. На паперти стоит весь причт: отец Варфоломей и сторож, одновременно выполняющий обязанности псаломщика.
— На раба твоего, господи, воззри, — из последних сил крикнул дед и прыгнул на паперть, отряхиваясь, как собака.
— Ты что, ошалел? — грустно спросил поп.
— Взирай не взирай, ничего не увидишь, — разбитым тенорком добавил псаломщик, — а ты, раб божий или чей там, не знаю, ты не размахивайся. Тут батюшка стоит, а ты, как пес шелудивый, отряхиваешься.
Дед обтер лицо рукавом рубахи и проникновенным голосом спросил:
— Отошла уже служба? Ах ты, грех!
— Совсем ошалел, — махнул рукой поп.
— Какая тебе служба, — сказал сторож, — для кого служить?
Исаев поник головой и вздохнул:
— А мне все звон слышался…
— В голове у тебя звон.
В самом деле, откуда быть звону, когда колокола еще в прошлом году поснимали. Из часовни пахло сыростью и мышиными гнездами, единственная свечка слабо освещала ее убогое убранство. Глядя на небо, поп зачем-то сказал тусклым голосом:
— В уставе сказано: «Пономарь клеплет во все тимпаны тяжко, но не борзясь».
«И чего это меня принесло? — горько подумал Исаев. — Что мне понадобилось? Тимпаны».
Дождь переставал. Обрывки облаков стремительно разбегались в стороны. Еле заметный клинок радуги возник за ригами. Старик вспомнил о бригаде. Какая там сейчас радость! Игнашка, должно быть, достает из сундучка чистую рубашку. Озимь-то, озимь как поднялась! А что теперь будет? Теперь, по новому, уставу прямо выпрут из бригады, как прогульщика. Работу, скажут, бросил, в самый момент с поля убежал. А куда? В церкву молиться. Игнат: все видел и докажет. Эх, что ж ты наделал, раб божий, сукин сын.
Сторож, словно угадав его тяжелые мысли, безразлично спросил:
— Из бригады убег? Или командировали колхозные грехи отмаливать?
Исаев не отвечал, занятый невеселыми думами о горькой своей судьбе, а сторож с воодушевлением продолжал, радуясь живому разговору:
— Влетит тебе, дед. Вышибут из колхоза, как миленького. Илья Иванович — мужик положительный…
— Замолчи, — рассвирепел вдруг старик. — Замолчи, кутья на патоке, раззвонились тут. Клепальщики…
Отчаянно ругаясь, он полез на сторожа с кулаками. Тот легко оттолкнул его. Дед свирепо набросился на врага, стремясь сбить его с ног. Но сторож не растерялся и ухватил деда за бороду. Из разбитого носа сторожа уже выбежала бойкая струйка крови, но он, не выпуская бороды противника, отступал к открытой двери.
— Батюшка, что же вы?! — отчаянно взвывал он, увертываясь от ударов.
В часовне что-то падало, трещало, и вдруг Исаев почувствовал страшный удар по голове. Ему показалось, что молния ударила и раскололась надвое, наказывая за осквернение храма. В страхе он отступил и упал на паперть…
Услышав стук поспешно запираемой изнутри двери, он ощупал голову и увидел обломок какой-то палки.
Отдохнув на сырой земле, старик тяжело поднялся, опираясь на обломок, подошел к двери. Но запор был крепок, и дверь не поддавалась. С палкой в руках он обошел вокруг часовни.
— Выходите, тимпаны, сукины дети!
Но из часовни никто не отзывался. Тогда дед запустил обломком в окно, побрел, прячась за гумнами и огородами, назад в поле.
5Шумно распахнув дверь, в общежитие стремительно вошел Крутилин:
— Серега, Роман, чего сидите?
— О, обнаружился! Где пропадал? Я уж конную разведку за тобой наладил.
Бросив мокрую фуражку на стол, Крутилин рассмеялся так, как давно уже не смеялся.
— Промок я, Серега, аж до кисета. Дай-ка закурить.
— А ты бы переоделся.
— А что, я в полном порядке. — Крутилин похлопал себя по плечам и по груди: да, все было хоть выжимай, но, несмотря на это, он снова повторил — В полном порядке. Все это, Серега, не главная суть. А вот то, что отсеялись мы в самое время, как по заказу, вот что главное.
— Первыми в районе, — торжественно подсказал Сергей. Крутилин рассмеялся и широко махнул рукой:
— Первыми, вторыми… и в тебя эта чума затесалась. Ты пойми одно: это тебе не конные бега и скачки, чтобы всех обогнать. Главная суть, — он погрозил кулаком кому-то, кто еще этого не понимает, — главная суть вовремя. В срок.
Роман тоже засмеялся и напомнил:
— А сам говорил: Ваньку Шонина победить надо.
Не опуская кулака, Крутилин все грозил:
— Шонина? Сейчас мы к нему всем табором двинем. Пусть и он поймет, что на земле работать надо по всей чести, а фокусы в цирке показывают. Земля науку принимает, а не пыжовские фокусы. Вот зачем я знамя добиваюсь. А нам, хлеборобам, не знамя надо, а урожай.
Он сгреб со стола свою фуражку:
— Пошли!
На зеленом дворе все были готовы к выступлению, и кони запряжены. Стоял веселый оживленный гомон. Крутилин с крыльца взмахнул рукой и зычно, по-командирски, крикнул:
— По коням! Запевай партизанскую!
И снова Роман увидел, как два председателя встретились по дороге. Теперь уж, не скрывая своих намерений, они прямо подошли друг к другу. Шонин проговорил звонко и угрожающе:
— Думаешь, твой верх, Илья Иванович?
Он стоял в одиночестве на границе своих владений, с ним не было его товарищей. Один только какой-то белоголовый парнишка маячил в отдалении. Но все равно Шонин не терял своей заносчивости.
А кругом под необъятным небом лежали необъятные поля. Изумрудно зеленели озими, и дышали поля земной благодатью.
Не обратив внимания на всегдашнюю шонинскую заносчивость, Крутилин с удовольствием мял сапогом черную землю.
— Хлеба теперь пойдут! Озимь смеется прямо. Яровизированная пшеница, я тебе скажу, — чудо!..
— Пшеничка и у меня неплохая, — ответил Шонин.
И вдруг он замолчал, словно только сейчас увидел, зачем пришел к нему Крутилин.
— Это что же будет? — спросил он.
— Уговор помнишь… — тихо ответил Крутилин.
С пригорка, из крутилинского стана, спускался обоз. Высоко над одной сеялкой на шестах вздымался плакат: «Поможем отстающей бригаде».
— Уговор помнишь, сосед, — тихо продолжал Крутилин. — Ты сам предложил идти на помощь с рогожным знаменем. Для отстающих, значит, рогожа. А я тебя уважил, позорить тебя не хочу, видишь: иду без рогожи.
Обоз, с трудом пробираясь по проселку, выезжал на дорогу. Колхозники, поглядывая на Шонина, веселыми голосами пели суровую песню о том, как по долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, и о том, что былую славу этих дней они никогда не забудут.
— Не пущу! — вдруг сорвался Шонин, бросаясь наперерез обозу. — Назад ворочай! Назад! Васюха, — он обернулся к белоголовому мальчишке, — зови народ!
Крутилин догнал Шонииа и крепко сжал его руку.
— Не дури. Народ не смеши. Помнишь, что перед севом на стане говорил? То-то. Нужно раньше думать. Ты кто — хозяин на земле или пыжовский свистун?