— Понимаешь, не нашли… А ты так и не ложилась?
Она села на ступеньку крыльца. Из парка, где сейчас, после весенней яростной грозы, безудержно все расцветало, наплывали одуряющие запахи. Там пробовали свои голоса первые, особо нетерпеливые соловьи. Звонкие серебряные вспышки их голосов сверкали на фоне слитного шума воды у плотины, как звезды в затуманенном небе.
— Не нашли, — продолжал Стогов, протирая очки. — Я вот отдохну, и еще дела есть. Мне никто не звонил?
Она не ответила. Он надел очки и повторил:
— Никто не звонил?
И снова, кроме соловьиных запевок, ничего не услыхал. Он подождал и пошел по ступенькам мимо нее. У двери задержался для того, чтобы сказать:
— Ответить по делу, во всяком случае, можно бы.
Сказал и ушел в дом. Из окон на траву упали бледные дорожки света. В открытую дверь доносились разные домашние обиходные звуки: плеск воды, шипение примуса, шаги. Сначала он ходил в сапогах, потом догадался: снял, надел тапочки. Потом открыл окно и спросил:
— Рубашку где взять?
Когда она вошла в спальню, он стоял голый по пояс, пощипывал рыжеватые колечки волос на груди и кричал в телефонную трубку:
— Хорошо, все отлично. Боева нет. Уехал в район. И вообще… Что «вообще»? Вообще он много ездит по району, и ничего больше. Пока отдыхайте, лошадей пришлю. Лучше всего утром пораньше. Зачем вам на ночь?
С его бороды и волос скатывались капли воды. Принимая из ее рук белую рубашку, сообщил:
— Аля приехала. Ты ее как-нибудь приветливее встреть. К утру, может быть, все выяснится.
— Что выяснится?
— Не задавай бессмысленных вопросов.
Сима замолчала. Бессмысленные вопросы вызывают обычно лишенные смысла ответы. Но она знала, что он-то не замолчит, пока не выскажется до конца. И он заговорил:
— Все совершенно ясно: он погиб. Так всегда бывает, если сначала поддашься порыву и только потом подумаешь. А случается, что подумать уже и не придется.
— Тогда другие подумают, — сказала Сима, не подозревая, какую истину она изрекла.
Но Стогов сразу оценил смысл ее слов:
— Ага! Расчет на резонанс. Что скажут оставшиеся в живых. Вот я живой, и я говорю: бороться надо только за что-нибудь — за сроки убеждения, за свои дела. Бороться за свои справедливые убеждения — уже значит бороться против несправедливости.
Обычно Сима никогда не вступала в спор с мужем. Зачем? Все равно ничего ему не докажешь. Его невозможно даже вывести из терпения, поколебать равновесие его души и мысли. Но сейчас ей было все равно, докажет она что-нибудь или нет. Сейчас ей хотелось только одного: заступиться за Романа, за его мысли и поступки. Она считала себя единственной наследницей всего, что еще осталось, — его мыслей, его чести, и в таком качестве она не имела права молчать.
— Нельзя оберегать только свои убеждения, даже которые считаются справедливыми, и в то же время уходить от чужих вредных убеждений. Ты уйдешь, а зло останется.
— Да? — заинтересованно спросил Стогов. — Интересно.
— Да! — вызывающе повторила Сима. — Очень интересно.
Стогов уже совсем не заинтересованно повторил:
— Интересно. Я думаю, все это от молодости.
«Молодость — зеркало, в котором зрелость узнает свое прошлое…» — вспомнилось Симе изречение старого актера. А Стогову, наверное, нечего и узнавать. У него, наверное, не было ни ошибок, ни побед. Ничего. То есть все было, но он ничего этого не заметил.
— Ты весь мокрый. — Сима поморщилась. — А когда у тебя течет с бороды, ты делаешься похожим на Иисуса Христа.
— Да? — Он просунул мокрую голову в узкий ворот рубашки. — А ты его видела? Христа?
— На иконе видела.
— Насмотрелась. А мне вот не пришлось.
— Ты, кажется, жалеешь об этом?
Он внимательно посмотрел на жену.
Сима поняла, что сказала глупость. Не надо об этом, тем более, сам он никогда не упрекал ее ни в чем. В ее прошлом — тем более. Зарвалась. А если он узнает о настоящем? А ей теперь все равно. Пусть узнает, пусть все узнают, что она любит Романа Боева. Любила. Нет, любит. Она бросила ему полотенце.
— Жалеешь, что связался со мной…
Сказав глупость и поняв это, Сима оказалась в таком состоянии, что ей уже хотелось настоять на своем и доказать, что совсем это не так уж глупо, то, что она сказала. Она снова повторила свой нелепый вопрос, как будто глупость, если ее часто повторять, может приобрести какой-то смысл.
И Стогов тоже понял, что Симу занесло, и глухо проговорил сквозь полотенце:
— Мы оба взвинчены всеми этими событиями. И будет лучше, если прекратим.
Крепко ухватившись за никелированные завитки, предназначенные украшать спинку кровати, Сима сказала:
— Хорошо. А ты знаешь, что я люблю его?
Из-за полотенца показалась его растрепанная борода. Сейчас он не напоминал Иисуса Христа.
— Об этом обязательно надо говорить?
— Не знаю. Надо или не надо. Люблю только одного его.
— Сейчас это просто не имеет значения. — С полотенцем на плече Стогов подошел к зеркалу и начал причесываться.
— А тебя я никогда не любила. Жила с тобой, а не любила. Вот я какая!
— Я не понимаю, что тебе надо?
— И ты меня не любил. Это я знаю. Ты просто порядочный человек.
Стогов не ответил. Тогда она сама ответила за него:
— Да. В общем, считай, что я ушла от тебя.
— Ушла? Куда ушла?
— Совсем ушла. Элементарно. Как жена уходит от мужа. И пусть все думают, что я разрушила «семейное счастье». Мне теперь все равно.
— Не надо бы об этом… — Он бросил полотенце на кровать.
Она посмотрела, как оно, брошенное им, лежит там, на стеганом зеленом одеяле. Потом посмотрела на мужа. Вернее, на его спину, мелькнувшую в дверях. Он бросил полотенце. Разве он может что-нибудь бросить? Или кого-нибудь? Ее, например. Человек, отрастивший бороду, которая делает его похожим на Иисуса Христа, должен только прощать, в чем она сейчас меньше всего нуждается.
Ее прощать не за что. Она полюбила, разве это грех? Это огромное счастье — полюбить человека. И огромное несчастье потерять любимого.
— Господи, никогда я не думала, есть ты или тебя нет, все равно; спаси мне его, моего любимого!
10Весь район искал тело Боева и душу Пыжова. В том, что Роман погиб, теперь уже никто не сомневался, так много было свидетелей его трагической гибели. Искали весь вечер, наступила ночь, поиски не прекращали, облазили берега, везде прошли с сетями и с баграми. Не нашли.
Прискакал из конторы нарочный и сказал, что Стогова срочно вызывают в райком и прислали машину за ним. Он заехал домой, переодеваться не стал, а только умылся и сменил рубашку. Не поедешь же к начальству в грязных лохмотьях. И, кроме того, он не был уверен, что скоро вернется домой.
Райкомовский фордик мышиного цвета ждал его у крыльца. Стогов сел не рядом с шофером, а на заднее сиденье, намереваясь хоть немного вздремнуть. Так он и сказал шоферу:
— Ты не очень-то гони. Спешить нам некуда.
Шофер, который всегда в курсе всех дел, понимающе ответил:
— Это справедливо. Что положено, от нас не уйдет.
Явный намек. Только на что? Достижения есть, их не отнимешь, но и грехов достаточно. Когда срочно вызывают в райком, не мешает подумать именно о грехах.
В самом деле: он, строго придерживаясь утвержденных сроков строительства, отказался заполнять водоем. И в этом был прав. Чаша водоема не подготовлена, надо еще углубить дно, насыпать дамбу, чтобы вода не затопила поля, надо подготовить отводные каналы и оросительную систему. Наконец, еще не все оборудование для электростанции получено и смонтировано. Короче говоря, не готово именно все то, для чего построена сама плотина, а значит, не для чего и заполнять водоем и рапортовать об окончании строительства. Тем более что и сама-то плотина ещё не полностью укреплена.
Верно, Стогов был уверен, что плотина и в таком виде, какой она была сейчас, выдержит даже усиленный напор весенней воды. В этом он не сомневался и так обо всем и доложил на бюро райкома. Ему поверили, но среди членов бюро нашлись товарищи, которым показались не очень-то убедительными доводы инженера Стогова. По предложению и по настоянию этой группы и было вынесено решение, в котором сочли темпы строительства недостаточными и предложили начальнику строительства задуматься над этим. А если он не задумается, то пусть приготовится ко многим неприятностям.
Вот так. Прямо приказать не решились, вывертывайся как знаешь. А не вывернешься, ну, тогда пощады не жди. А он и не ждал пощады. Ждать пощады — что может быть унизительнее? Он боялся только одного, что у него отнимут его дело, его Уреньстрой, его душу, смысл его жизни. Конечно, это не вся его жизнь, для всей жизни одного Уреньстроя еще мало. Но сейчас это все. А потерять это все немыслимо. Может быть, это — как первая любовь. Может быть. Говорят, что если она тебе изменит, то кажется, будто наступает конец света.
Стогов горько усмехнулся: первая любовь или не первая, какая чепуха. Разве можно сравнивать? Первая стройка — это на всю жизнь. А любовь — явление сомнительное: Нет, никакого сравнения тут и быть не может. А что бы сказал по этому поводу Роман Боев?
Впервые воспоминания о Боеве возмутили Стогова. Были потрясения, боль, тупая обида, надежда. Все было. Но только сейчас впервые его возмутили нелогичность и даже неправдоподобность того, что случилось. Несправедливость судьбы. Произвол. Произвол всегда возмутителен и особенно, если он губит близкого человека, человека, который отстоял его дело, спас от разрушения плотину. Да. И в то же время разрушил его семейное счастье. Стогов вздохнул, что с ним случалось очень редко. Разрушил. Трудно разрушить то, чего так и не удалось построить. Хотя неизвестно, разрушил ли? Симе еще и не то может прийти в голову — тяжелая наследственность. Ничего, все обойдется.
Да, а все-таки, что бы сейчас посоветовал Боев? Наверное, сказал бы, как и всегда: надо бороться, надо отстаивать свое право и на любимое дело, и на первую любовь. Он может одними и теми же словами говорить и о любимом деле, и о делах любви. Он так бы и сказал. А как бы он поступил?
На этот вопрос у Стогова не нашлось ответа. Нет, он твердо знал, как бы в данном случае поступил Боев. Но ведь этого мало. Надо знать, как поступить ему самому. И с первой стройкой, и с любовью. Вот этого он не знал.
Весь район искал тело Боева, из которого выскользнула душа, и душу Пыжова, чтобы вытрясти ее из воробьиного тела. Было известно, что Пыжов вчера уехал на дальние хутора, чтобы подтянуть тех, которые до сих пор еще не управились с севом. Уехал и пропал. Второй день живут без областного уполномоченного. Непривычное спокойствие наступило в районе. Умчалась гроза на дальние хутора.
И никто бы не спохватился и не бросился бы искать Пыжова, если бы не грозная телеграмма из области. «…Угроза срыва… Необеспеченность успеха… Позорный провал передовиков района… Немедленно прибыть…» Все ясно — Пыжову конец. Только тогда и начали искать Пыжова по всему району.
11Вот и дождались — приехала Аля. Сима вышла на свое высокое крыльцо, чтобы посмотреть на это прибытие. Так велел Стогов: встретить и еще «как-нибудь поприветливее».
Ну, что ж, встретить так встретить! Можем даже улыбнуться. Не ахти какая получилась улыбка, но уж какая есть. Не взыщите, Алевтина, как вас по батюшке, не знаем, у нас улыбок про вас не припасено.
Аля сидела в тарантасе, накинув на плечи серый брезентовый плащ, который одолжил ей кучер. Бережет от пыли свое синее, кажется, нарядное пальто. Лицо круглое, скуластое, тонкие губы плотно сжаты, глубокие глаза строгие или недоверчивые. А может быть, она просто устала с дороги? Симе она не могла показаться привлекательной, это ясно. Не урод, конечно, но определенно не красавица.
— А Роман, что же, здесь живет? — не выходя из тарантаса, спросила Аля.
— Нет. — Сима спустилась на две ступеньки. — Просто его сейчас нет, и мне поручено встретить вас.
Больше она не спустится и не скажет ни одного слова. Хватит с нее. С нее хватит и того, что она уже вынесла за свою жизнь. А ведь никто не знает, кроме Стогова, что пришлось вынести ей, что пришлось пережить и на какие сделки пойти. Все вынесла, на все пошла. Так неужели теперь она отступит? Именно теперь, когда его нет, и нельзя отступать. Пусть, хотя и мертвый, он будет принадлежать только ей одной.
Именно мертвый — живой он бы боролся сам. И выбирал бы сам, за что, за кого бороться. Нет, больше она не сделает ни шагу.
Кажется, Аля что-то поняла. Ну и пусть. Стоя на середине крыльца, Сима ждала, что же сделает эта приезжая. Ждать — позиция не из лучших, но сейчас Сима не думала об этом. А эта, о чем она думает?
Она так и не успела выяснить, о чем думает «эта», как в события вмешался конюх Шустов:
— Так это самое, приехавши, выгружаться надо. Здесь, значит, вам квартира определена.
— Кем определена? — спросила Аля.
Сима внесла ясность:
— Моим мужем, он тут главный. Начальник строительства.
Аля по-своему истолковала высокомерие, с которым это было сказано: ее встречала сама жена начальника. Честь надо ценить. Начальников уважать.
Она поспешно вышла из тарантаса и вступила на первую ступеньку крыльца.
— Аля, — представилась она, сложив руку лопаточкой и всовывая эту твердую прохладную лопаточку в горячую Симину ладонь.
— Как доехали? — Вопрос шаблонный, но ничего другого не пришло в голову.
— Хорошо доехали, — поджимая губы, ответила Аля. — Только я думаю, мне лучше бы прямо к Роману.
— Я не знаю, как лучше. Как мне сказали, так я и вам говорю.
— Кто сказал? Роман?
— Да, и Роман Андреевич, и муж. Они оба.
— Мне как-то неудобно… в вашем доме…
— Ничего нет неудобного: у нас в этом доме есть комната для приезжих. Специально для приезжих, — повторила Сима, подчеркивая, что никакого одолжения не собирается делать.
Конюх Шустов прекратил этот дуэт, наступая сзади с Алиным чемоданом.
— Неудобно, это самое, ерша с хвоста глотать.
Аля молча посторонилась. Шустов прошел мимо, а она посмотрела на него испуганно и подозрительно, как на ерша, которого уже пыталась глотать.
Сима заметила этот взгляд и решила: «Кажется, не поладили они…»
— Он у нас веселый человек, — проговорила Сима.
Аля снова поджала губы:
— Да. Чересчур веселый.
Определенно не поладили.
Сима уверенно предложила:
— Если хотите, можно и домой к Роману Андреевичу. Он как раз у этого веселого человека на квартире и живет.
— Нет, тогда я лучше пока у вас.
Сима проводила ее в комнату для приезжих и снова вышла на крыльцо.
Шустов еще не уехал. Стоя у тарантаса, он свертывал самокрутку.
— Ничего не слыхать?
Зная, что он спрашивает о Боеве, она ответила:
— Не нашли.
— Вот она — жизнь, — философски заметил Шустов. Вздохнул и перешел к самой жизни: — Дева-то приезжая, кто она Роману Андреевичу?
— У нее бы и спросил.
— Спрашивал. Говорит: знакомая. А сама всю дорогу выспрашивала про Романа Андреевича, чем он тут занимается, и, это самое, с кем гуляет, и каждую ночь дома ночует или на стороне. Ревизор. Я ей так и сказал: если ты просто знакомая, то зачем тебе, чтобы он каждую ночь дома ночевал? Плохо, говорю, ты с ним познакомилась, если у меня, вовсе тебе незнакомого, следствие наводишь. Тогда она поджалась и во всю дорогу хоть бы вздохнула. Вот и весь наш разговор. Я так мыслю: если ей всю печальную правду открыть, реву не сильно много будет.
— Да? — Сима вздохнула. — Не знаю.
И подумала: «Хорошо, если так». Возиться с плачущей девой, утешать. Нет, на это она не способна.
Стогов велел поселить ее в своем доме, пусть он и займется этим делом.
Но все получилось проще и как-то само собой. Аля умылась, с явным удовольствием напилась чаю и сказала, что хотела бы посмотреть, как живет Роман.
— Вы мне покажете, где это?
— Хорошо, — сказала Сима, — пойдемте.
Но и теперь дальше крыльца она не пошла. Подробно объяснила, куда надо идти.
— Сразу найдете. Это просто.
— Да, просто. — Аля улыбнулась презрительно или удивленно и спросила: — Вы чем-то расстроены?
Сима поспешила ответить, пресекая дальнейшие расспросы:
— Его хозяйку зовут Наталья Федоровна.
12Когда человек так сразу и, главное, неожиданно уходит из жизни, то для того, чтобы только поверить в это, требуется время. Для Симы такое время еще не пришло. И она ни сердцем, ни умом не верила, что Роман погиб.
Не верила даже и тогда, когда говорила мужу о своей любви, хотя и старалась убедить себя, будто признается в этом только потому, что Романа нет на свете. Она еще надеялась, что он жив, и была счастлива хотя бы оттого, что может открыто перед всем светом сказать о своей любви.
Але она не сказала этого. Просто не могла и не хотела говорить с ней ни о чем и тем более о любви. Не хотела, а пришлось. Аля вернулась очень скоро. Еще стоя у окна, Сима увидела ее. Бежит, спотыкаясь, как подстреленная птица, сгорбясь и уткнув лицо в платок. Все узнала. Что теперь будет?
Хлопая дверями, Аля пробежала сени, коридор, влетела в свою комнату и там хлопнула дверью. Сима подумала: «Пусть выревется в одиночестве». Но Аля тут же появилась в столовой, упала на диван и разрыдалась так, что в диванной утробе сочувственно отозвались ко всему привыкшие, но не потерявшие чуткости пружины.
Ко всему привыкшее, но намного более чуткое, чем пружины, сердце Симы тоже дрогнуло, и она почувствовала ту беспомощность, какая всегда овладевает человеком, вынужденным утешать. Может быть, и существуют такие слова, которыми можно потушить горе, но они как-то не приходят, когда надо.