Разглядывая развалины «храма любви», Роман ожидал продолжения. И дождался. Вздохнув, Сергей неожиданно и, как Роману показалось, без всякой связи с развалинами продолжал:
— А может быть, я и не прав. Любовь требует чего-нибудь такого необыкновенного, возвышенного… Или безрассудного. В огонь надо кидаться или в воду. Вы как думаете — надо? Если вы так думаете, то я кому-нибудь другому поручу все это хозяйство, а то вы, того и гляди, восстановите этот «храм».
Он рассмеялся не особенно, беспечно, так что Роману сразу стала ясна логическая связь всего, что дальше сказал Стогов.
— А Сима сумасбродка. У нее нелегкая судьба и невеселая, наследственность. Так что вот…
Он не договорил и пошел к выходу из парка. Боев шел следом и думал: в чем это он-то провинился перед Стоговым? У входа в парк они повстречали Симу.
— Трагедия не состоялась, — весело сообщила она. — Льдина раскололась, а котенок на ледолом запрыгнул и там сидит.
7Боеву сказали, что Степу можно найти в клубе, он пошел туда и попал на репетицию. Кругом на скамейках сидело десятка полтора молодежи и пожилых людей: Почти все были в сапогах и в рабочей одежде.
Заносчивый счетовод из стройконторы смирно сидел на столе, покачивая ногами.
Степа стоял на сцене, широко распахнув пиджак, и вкрадчиво спрашивал тоненькую веснушчатую девушку (Люба — вспомнил Роман):
— А вы молчите?..
Люба взволнованным голосом ответила:
— Я, как и он, готова заклинать самым для вас дорогим в мире — помочь нашей любви.
Степа выпрямился и, слегка кланяясь, развел руками:
— Что же, придется уступить просьбам и приняться за человеколюбие… Хорошо. Я возьмусь за ваше дело.
— Скапен, — строго крикнул актер Кабанов, — ты так смотришь на нее, будто сам собираешься на ней жениться.
Степа слегка покраснел, а Люба засмеялась.
— Хорошо, я возьмусь за ваше дело, — повторил Степа, стараясь совсем не смотреть на Любу.
Актер захлопал в ладоши.
— Да не то, все у вас не то!..
Боев дождался окончания репетиции, спросил Степу: не знает ли такого человека, который умеет цветы выращивать, и вообще садовника?
Степа знал всех в округе.
— Есть такой на примете. В Калачевке живет. Фамилия его — Нитрусов. Его белые пороли за цветы. Когда с ним разговаривать будешь, об этом факте молчи. Не любит он. Еще когда барские цветники расшибли, он пришел в сельский Совет и доложил: «Так и этак, я вот кто: садовник я. Двадцать лет угнетен был посредством всяких фикусов и буржуазных ромашек. Ну, а сейчас, как объявлена всеобщая свобода, то эти цветы подвергаются не только вырыванию с корнем, но и загаживанию. А в общем, разрешите эти цветы мне на дом забрать…»
— Ты врешь, Степа.
— Значит, и мне врали. Я в то время еще мальцом был. Да ты не бойся, много не совру.
— Ну ладно, рассказывай.
— «Разрешите, говорит, на дом забрать эти никому не нужные цветы». — «Забирай», — говорят. Началась тут у него работка. В общем и целом, развел цветник на дому. А тут зимой забрали наше село белые. К рождеству дело было, или еще какой праздник, и по этому случаю у них, понимаешь, бал. Конечно, им цветов захотелось. Где их взять? У садовника. Отрядили тут офицерика одного, пришел тот и командует: «Этот срежь да этот». Садовник режет. Плачет, а режет. Дошло до одного какого-то очень редкого цветка. Офицер командует: «Этот режь». А Нитрусов ему: «Этот нельзя, это редкий цветок». Офицер подошел да шашкой цветок — жик, под самый корень. А за то, что сопротивлялся. Нитрусову так всыпали, что даже и теперь он редко из дома выходит.
Боев сразу решил:
— Поехали к садовнику.
К ним вышел приземистый старичок, краснолицый, остроносый, с пушистыми белыми бровями. Одет он был в синюю коротенькую и узкую кацавейку, обшитую полысевшим барашком. Из такого же древнего барашка и шапочка. Удивительнее всего у него оказались руки. Большие, с необычайно длинными пальцами. От постоянного копания в земле руки стали похожи на корни большого растения.
Боев рассказал, зачем они пришли. Старик стал отказываться, он даже не хотел и смотреть на парк, который для него «все равно, что покойник».
— Нет, судари мои, садовое дело требует спокойствия на долгие годы. А у вас баталии да походы. В каждом колхозе бригады да отряды. Нет, не могу, освободите.
Но, войдя в парк, он притих, пошел медленно и даже снял облезшую свою шапочку.
Весенние запахи просыпающегося парка взбудоражили старика. Щеки его слегка порозовели, и в глазах вспыхнули беспокойные искры.
— Ладно, поработаю, — вдруг проговорил он и устремился вперед.
Он перебегал от дерева к дереву, его пальцы вдруг ожили и ловко ощупывали кору, молодые побеги, намечающиеся почки. Старый садовник начинал хозяйничать в парке.
8По оврагу шла скандальная весенняя вода. Конь остановился, тяжело поводя боками. Роман привстал на стременах, огляделся, хотя отлично знал, что никакой другой дороги здесь нет. Только через овраг. Он похлопал коня по теплой вспотевшей шее.
— Ну, вперед!
Скользя по глинистому обрыву, конь, осторожно перебирая ногами, спустился вниз, к угрожающему потоку. Тут он так рванулся вперед, что вода забурлила под копытами. Храпя и высоко вскидывая ноги, конь уходил все глубже и глубже. Пенистый бурный поток стремился сбить с ног. Роман почувствовал, как сапоги его коснулись воды, еще шаг — яма. Конь провалился, начал биться, захлебываясь. Роман закричал, посылая коня вперед. Скачок, другой, третий, копыта коснулись твердого дна. Согнув шею дугой, конь стремительно выбежал на берег, громко фыркая и разбрызгивая воду.
Одежда отсырела. С брезентового плаща, надетого поверх мехового жилета, стекала вода. Роман погнал коня, и эта скачка по ночной степи немного согрела его.
В доме Стогова горел неяркий свет. Роман знал, что начальник уехал на станцию принимать оборудование. Неужели уже вернулся? Сима-то, конечно, давно спит, ведь уже первый час ночи. А может быть, и не спит. Роман соскочил с седла и постучал.
Дверь отворила Сима.
— Боже мой, что с вами?!
— Ничего… — Роман задохнулся от быстрой езды, от волнения. — В овраге искупался. Михаил Савельевич дома?
Сима спокойно и улыбчато осмотрела Романа, его мокрую грязную одежду и лицо в брызгах грязи.
— Может быть, зайдете все-таки. Стогова нет. Он вам записку оставил.
— Какую записку?
— Не знаю. Распоряжение. — В ее голосе послышалось раздражение. — Да заходите же!..
Уверенная в том, что он повинуется ее приказу, Сима посторонилась. Он повиновался. В прихожей было тепло и, как всегда, слегка пахло полынным кизячным дымком. Дверь в столовую открыта, но Роман устало опустился на табуретку около вешалки.
— Дальше не пойду: я, видите, какой.
— Подумаешь! — И прошла мимо него в столовую.
Тишина. Теплый полынный воздух недвижим. И слабый запах духов. Он закрыл глаза, и ему показалось, будто он все еще раскачивается в седле, но только в лицо не бьет степной холодный ветер. Запах духов усилился, тепло тоже. Он открыл глаза. Сима протягивала ему стакан.
— Вот вино. Пейте. И вот записка.
Он послушно выпил полстакана. Чуть-чуть задохнулся, стало теплее, и сырая одежда неприятно прильнула к телу. Роман не стал читать записку, он сложил ее и засунул в карман гимнастерки.
— Спасибо. Теперь пойду. — Он поднялся.
— Зачем?
— Там конь у крыльца.
Сима засмеялась.
— Конь, — это, конечно, причина. Причинка. Сидите.
Толкнула его на табуретку, сорвала с вешалки какой-то шарф и выбежала из прихожей. В одиночестве он допил вино и, не зная, куда поставить стакан, держал его в руке. «Сумасбродка, невеселая наследственность», — это сказал про нее Стогов, показывая Роману «храм любви». До этого Роман простодушно считал, что храм — это только церковь. А при чем тут любовь? И при чем Сима? И, вообще, зачем все это было сказано? «Сумасбродка».
А вот и она — в своем красно-зеленом халате с шарфом на голове, она казалась неправдоподобно яркой.
— Конь ваш на месте, теперь за вами дело.
Она развязала шарф, халат ее разошелся, и Романа ослепило что-то розовое, вскипающее кружевами. Не давая ему ослепнуть окончательно, Сима повернулась и пошла по коридору. Он со стаканом в руке покорно последовал за ней. Она остановилась:
— Стакан-то хоть поставьте. И снимите кожух этот…
— Я сейчас уйду. Ничего не надо.
— Не смеете уйти, — звонко выкрикнула она. — Я столько ждала, что не смеете.
Роман сорвал меховой жилет, который Сима назвала кожухом, и бросил его в угол.
— Смотрите, свернулся, как убитый волк. — Она рассмеялась, как девочка, когда опасность уже миновала. — Помните, как вы убили волка? Вот в тот вечер я вас и полюбила. И теперь уже не могу так жить. Сразу полюбила и навсегда.
И ее девчоночий смех, и простое женское признание — это все как-то сразу изменило, внесло ясность. Роману показалось, словно он отрезвел оттого, что она так откровенно призналась в своей любви.
— Волк, — сказал он. — Да просто взял и убил.
— Милый мой, в жизни все очень просто. Вот там умывальник.
— Я знаю. — Роман вошел в маленькую комнатку, закуток, отделенный от прихожей дощатой переборкой. Он настолько осмелел, что совершенно спокойно возразил: — Только это вовсе и не любовь. — И добавил: — Наверное.
Прислонившись к переборке спиной, Сима очень обстоятельно объяснила:
— Как знать, что это? Человек всегда догадывается о любви с опозданием. Любовь рядом, а он все не замечает. Человек-то. Уйдет любовь, вот тут он и начинает метаться, как пассажир, опоздавший на поезд. Он даже не сразу сообразит, что все его метания бесполезны: прозевал и поезд, и все вообще.
Все это он прослушал под плеск воды и позванивание медного умывальника. Но если любовь можно сравнить даже с поездом, то чувствовать себя прозевавшим этот свой поезд, наверное, очень тягостно.
И Роман проговорил совсем, как пассажир, истомленный ожиданием:
— А поезд-то должен быть тот, какой надо. Не чужой. А то увезет он тебя в другую сторону…
И услыхал Симин смех:
— Ну да! Думайте, что хотите. Считайте даже, что я вас соблазнила. А я вас просто люблю. Нет, совсем не просто, а безудержно. Вот и все.
Он бросил полотенце и вышел из закутка. Сима стояла в прежней позе: прислонившись к переборке и обхватив руками плечи.
Ждала…
9Только утром прочитал Роман записку, которую оставил ему Стогов. Прочитал и усмотрел в ней указующий перст судьбы.
«Я очень вас прошу съездить в совхоз к директору Демину. Добиться, чтобы он выполнил свое обязательство и немедленно откомандировал на строительство 12 автомобилей и 5 гусеничных тракторов. По телефону с ним сговориться невозможно».
Судьба. С какой охотой мы сваливаем на нее свои ошибки и слабости. Да, именно слабости. Собираясь в дорогу, Роман думал, что так и надо, чтобы он уехал, не повидавшись с Симой, Пробудет он в совхозе дня два, не меньше, и когда вернется, то уже сможет спокойно все решить. Сима, конечно, прочитала записку и поймет, что он уехал совсем не потому, что боится встречи с ней, а только для того, чтобы все обдумать. И, кроме того, он — плохо зная женщин, наивно предполагал, что Симе тоже очень надо обдумать все, что случилось.
А Сима, которая еще раньше его прочитала записку, не очень-то полагаясь на указующий перст, сама позвонила как раз тогда, когда Роман заканчивал свой завтрак.
— Ты где?
— На седьмом небе.
— И я тоже. А что ты там жуешь?.. — Ее смех прозвучал приглушенно, как ночью, когда она провожала его до двери.
— Нет, я просто собираюсь в дорогу.
— И ты хотел уехать, не повидавшись?
— Да, — сознался он. — Так надо.
— Нет, — уверенно проговорила она. — Сейчас ты придешь в парк к беседке.
Боев поторопился и пришел в парк первым. И хорошо сделал: несмотря на раннее утро, в парке и как раз у беседки работали девушки под командой Нитрусова. Они высаживали цветочную рассаду. Старый садовник покрикивал на них:
— Не трясите, я вам потрясу, я вам…
Девушки смеялись, поглядывая на Боева, а одна из них крикнула:
— Ну прямо как при старом режиме. Совсем замучил!
— Я тебе покажу режим, — не унимался старик. — Цветы садишь, не капусту, вот тебе и весь режим. Сажай, говорю, ровнее.
Плотник в белой рубашке и с кудрявой бородой вбил в скамейку последний гвоздь, уселся на нее и, не торопясь, закурил.
Увидев Симу в конце аллеи, Роман поспешил к ней, чтобы встретиться без свидетелей. Они вышли к реке. Спокойная гладь отражала молодую зелень противоположного берега. От плотины доносился приглушенный шум падающей воды.
— Сядем здесь, — сказала Сима, опускаясь на скамейку под прибрежными липами.
Роман осторожно сел рядом.
— Наступило продолжительное молчание, — сказала Сима и вздохнула, словно посмеиваясь над растерянностью Романа.
Он это понял и тоже попробовал насмешливо вздохнуть, но ему удалось сделать только судорожный глоток.
— Я не знаю, что говорить вам…
— Теперь, наверное, уже «тебе».
— Ну, хорошо, тебе. И ему…
— Ничего и не надо говорить.
— Нет, нет, — раздражаясь на свою нерешительность, перебил он. — Надо. Я не могу обманывать Стогова и самого себя тоже.
— Сейчас не надо. Придет время — скажем. Без этого не обойдешься.
— Когда?
— Когда ты поверишь, что я тебя люблю. И, может быть, ты и сам меня полюбишь. Тогда будет смысл сказать и ему, и всем.
Он заставил себя прямо посмотреть в ее глаза, и на этот раз это ему удалось. Тем более, что ничего он в них не нашел пугающего. И видно было, что никакие сомнения ее не тревожат. Красивое лицо ее тоже было спокойно. Ровными черточками лежали тонкие брови, подкрашенные губы улыбались. Она сняла белый берет и встряхнула пышными волосами.
Очень красивая женщина и очень уверенная в своем праве поступать так, как ей захочется. Сумасбродка? Не зная, что сказать, Роман предположил:
— А если это и не любовь вовсе?
— Ой, не надо мудрить! Любовь не любовь… Мне просто очень хорошо, а как это называется — не имеет значения.
— Да нет, не то. Ты пойми. У меня еще никогда не было такого.
— Чего не было? Любви?
— Ничего. Ты первая…
Сначала Сима рассмеялась, а потом раздраженно заметила:
— Ну и что? Я тоже никогда еще никого не любила, и не такое уж это достоинство. Скорей всего, это очень плохо…
Не поверила. Роман пожалел, зачем он это сказал, но ему уже трудно было остановиться. Он даже не понял ее замечания: что это — цинизм или простота?
— И ничего тут нет смешного. У меня свое мнение о любви.
— Какое же может быть мнение, если ты никого не любил?
— Любовь не терпит лжи…
— Тра-та-та и так далее, — проговорила она. — Как это весело — весной в парке слушать лекцию о морали. Ты сейчас — вылитый Стогов. Он тоже вначале пытался просвещать меня, не в смысле любви, насчет техники старался. Потом бросил.
Она беспечно рассмеялась, оттого что ей и в самом деле было очень хорошо в это весеннее утро, и было видно, что никакие заботы о будущих последствиях ее не беспокоят.
— Знаешь что, не переживай. Стогов никогда ничего не замечает моего. Что я делаю, что думаю — ему совершенно все это безразлично.
— Ну, так я сам ему все скажу. Я должен…
— Может быть, и благородно, но определенно глупо! — с негодованием воскликнула она. — Как же мы можем говорить ему, и что мы скажем, если даже ты сам еще не знаешь, любишь ли меня? Рано еще говорить. Разве в словах дело? Сама я должна понять, почувствовать твою любовь. Ты тоже должен почувствовать, понять должен, что никак не можешь без меня. А я-то ведь уже и сейчас никак без тебя не могу. Я жить не хочу без тебя.
— Так теперь как же нам? — спросил Роман. Он спросил: как же теперь ему поступить, что надо сделать? А что подумала Сима, он не знал и очень был удивлен, когда услыхал ее вопрос:
— Ну, хорошо. Ты придешь и все скажешь Стогову. А дальше что?
— Не знаю. Будем жить…
— А я знаю. Жить, конечно, будем. А куда же нам деваться? Хорошо, если ты полюбишь меня. А если нет? То как же нам жить тогда, Роман? Ты будешь терпеть меня, поскольку человек ты совестливый. А я как же, нелюбимая, около тебя? Я так не могу. Я уже так-то нажилась, хотя мы оба не любим друг друга, ни он, ни я.
Горячая эта и в то же время рассудительная речь Симы окончательно смутила Романа. Она не любит мужа, сама говорит. Зачем же живете ним? Он спросил об этом, но ее ответ ничего не объяснил, а только еще больше все запутал:
— Я его очень уважаю: Стогов — святой человек.
— И, значит, святость — достаточный повод для того, чтобы обманывать и в то же время уважать?
Сима разъяснила:
— Ну, хорошо, скажем так: я ему очень благодарна. Он сделал для меня в сто раз больше, чем я заслужила. Он меня облагодетельствовал и этим поработил. Ты только пойми: всю меня поработил своим благодеянием. Навечно привязал к себе. Я только из благодарности живу с ним в его доме. Пойми ты это. Вот за что я не могу любить его. И с тобой согласиться тоже не могу…
Что-то во всем этом было туманное и безнадежное. «Невеселая наследственность» — вспомнил Роман и спросил:
— А он любит?
— Не знаю. Наверное, не очень, хотя человек всегда любит того, кто ему обязан чем-нибудь…
— Хотел бы я знать все, а то как-то все неопределенно.
— Нет. Я и так много наговорила. Придет время — узнаешь.
Она поднялась и пошла в парк. По дороге обернулась, помахала ему рукой. Роман тоже нерешительно поднял руку, и так стоял, пока она не скрылась за кустами. После этого он отправился на конный двор.