— Знали бы вы, — сказал на следующий день Сальватору Антонио, — знали бы вы, какая ярость сжигает меня, с тех пор как пролилась моя кровь! Смерть, смерть подлому Капуцци! Известно ли вам, Сальватор, на что я решился? Я силком проникну в дом старика, заколю его, если он будет сопротивляться, и уведу Марианну!
— Великолепная атака, — засмеялся Сальватор, — великолепная атака! А как задумана! Не сомневаюсь, что вы даже сумеете найти средство доставить Марианну на площадь Испании по воздуху, чтобы достигнуть этого убежища, прежде чем они успеют тебя схватить и повесить! Нет, дорогой Антонио, силком тут ничего не добьешься, и вы должны понять, что синьор Паскуале теперь сумеет предотвратить любое явное нападение. К тому же наш заговор вызвал большой шум, и люди животы надрывали от смеха, слушая рассказы о том, как лихо мы проучили Сплендиано и Капуцци, но как раз это прогнало нежную дрему от очей полиции, которая будет теперь, насколько ей позволят силенки, нас преследовать.
Нет, Антонио, прибегнем к хитрости. Con arte е con inganno si vive mezzo l’anno, con inganno e con arte si vive l’altra parte[43]. (О, Хитроумие и Ложь! Без вас зимою пропадешь! И летом тоже нам желанно Искусство сладкого Обмана!) Так любит говорить госпожа Катерина, и она права. К тому же мне смешно, что мы действовали как легкомысленные мальчишки, что особенно негоже мне: ведь я намного старше вас. Скажите, Антонио, если бы наша проделка удалась и вы похитили бы Марианну у старика, куда бы вы с нею помчались, где бы укрыли ее, как бы добились, чтобы священник успел вас обвенчать до того, как старикан утащит ее обратно? А ведь через несколько дней вы действительно похитите свою Марианну. Я во все посвятил Никколо Муссо и Формику и вместе с ними придумал такой озорной план, который провалиться не может. Утешьтесь, Антонио! Синьор Формика вам поможет!
— Синьор Формика? — переспросил Антонио безразличным и даже несколько презрительным тоном. — Чем мне этот скоморох поможет?
— Э нет! — воскликнул Сальватор. — Этот синьор заслуживает почтения, уверяю вас! Вы что же, не знаете, что Формика нечто вроде чародея, владеющего величайшими тайнами волшебства? Поверьте мне, синьор Формика поможет! И старик Мариа Альи, превосходный доктор Грациано из Болоньи, втянут в наш заговор и будет играть важную роль. Свою Марианну, Антонио, вам придется уводить из театра Муссо.
— Сальватор, — сказал Антонио, — вы тешите меня несбыточными надеждами. Вы же сами сказали, что синьор Паскуале всеми силами будет стараться предотвратить явное нападение. Разве он решится когда-нибудь еще раз пойти в театр Муссо, после того как с ним такая беда приключилась?
— Заманить старика в театр вовсе не так трудно, как вам кажется, — возразил Сальватор. — Гораздо труднее будет сделать так, чтобы он явился туда без своей компании. Но будь что будет, главное сейчас — это чтобы вы, Антонио, подготовились бежать с Марианной из Рима, как только представится удобный случай. Бегите во Флоренцию, где вас знают благодаря вашему искусству, а я уж позабочусь, чтобы вы там не испытывали недостатка в знакомствах, в достойной поддержке и в помощи!
Подождем несколько дней, а там увидим, что произойдет. Итак, Антонио, еще раз: не теряйте надежду, Формика поможет!
Новое несчастье постигает синьора Паскуале Капуцци. Антонио Скаччати с успехом выполняет свой план в театре Никколо Муссо и бежит во Флоренцию
Синьору Паскуале было слишком хорошо известно, кто виновник несчастья, постигшего его и Пирамидального Доктора перед Порта дель Пополо, и легко представить себе, какой ненавистью он пылал к Антонио, а особенно к Сальватору Розе, которого не без основания считал главным зачинщиком. Он изо всех сил старался утешить бедняжку Марианну, совсем расхворавшуюся от страха, как она уверяла, а на самом деле от досады: она не могла забыть, как проклятый Микеле со своими помощниками отобрал ее у любимого человека. Маргерита тем временем усердно снабжала Марианну вестями об ее Антонио, и все надежды бедная девушка возлагала на предприимчивого Сальватора. Со дня на день она с нетерпением ждала, что вот-вот что-то произойдет, и срывала свое нетерпение на старике, терзая его тысячью мук и гася порывы старческого любовного безумия, но все-таки не справляясь окончательно с бесом страсти, лютовавшим в его душе. Когда же Марианна, полностью излив на него капризы самой своенравной девушки на свете, один-единственный раз позволила старикану прижать свои блеклые губы к ее ручке, он, возликовав, поклялся до тех пор покрывать жаркими поцелуями туфлю папы римского, пока тот не даст ему разрешение на бракосочетание с племянницей, являющей собою воплощение небесной красоты и благожелательности. Марианна остерегалась отрезвлять ликующего старика, ибо его надежда бросала свой отблеск и на ее собственную мечту ускользнуть от него тем скорее, чем прочнее ему хотелось привязать ее к себе нерасторжимыми узами.
Прошло какое-то время, и вот однажды в полдень Микеле притопал по лестнице наверх, долго стучал в дверь, пока синьор Паскуале ее не открыл, и со множеством околичностей доложил, что внизу стоит какой-то господин, который во что бы то ни стало желает поговорить с синьором Паскуале Капуцци, проживающим, насколько ему известно, в этом доме.
— О, силы небесные, — закричал, разозлившись, старик, — не знает, что ли, этот бездельник, что я в своем доме незнакомцев ни в коем случае не принимаю!
— Но, — сказал Микеле, — вид у господина вальяжный, сам он уже, пожалуй, в годах, говорит так красиво, а зовут его Никколо Муссо!
— Никколо Муссо, — повторил раздумчиво Капуцци, — Никколо Муссо, тот, у кого театр у Порта дель Пополо? Чего же ему от меня надо?
Затем, закрыв за собою на все засовы и запоры дверь, он вместе с Микеле спустился по лестнице, чтобы поговорить с Никколо на улице перед домом.
— Многоуважаемый синьор Паскуале, — подошел к нему с почтительным поклоном Никколо, — вы осчастливили вашего покорного слугу, удостоив его своим знакомством! Какой благодарностью наполняется мое сердце! С тех пор как римский зритель увидел в моем театре вас, человека, обладающего изысканнейшим вкусом и глубочайшими знаниями, вас, знаменитого виртуоза, удвоились и моя репутация, и мои доходы. Тем горше мне оттого, что, когда ночью вы возвращались из моего заведения в город, какие-то наглецы подвергли бандитскому нападению вас и ваших спутников! Ради всех святых, синьор Паскуале, пусть эта выходка, которая повлечет за собой суровую кару, не бросит ни малейшей тени на ваше отношение ко мне и к моему театру! Не лишайте меня радости увидеть вас в нашем зале!
— Уважаемый синьор Никколо, — ответил, довольно ухмыляясь, старик, — поверьте, что я никогда еще не испытывал большего удовольствия, чем в вашем театре. Ваш Формика, ваш Альи — где еще сыщешь таких артистов! Но страх, который вселило в мою душу событие, чуть не стоившее жизнь моему другу, синьору Сплендиано Аккорамбони, а также и мне самому, навсегда отвратил меня не от самого театра вашего, а от дороги к нему. Расположите ваш театр на пьяцца дель Пополо, или на улице Бабуина, либо, скажем, на улице Рипетта, и не пройдет вечера, чтобы я не появился там, но к Порта дель Пополо в вечерние часы меня никакая сила на свете не затащит.
Никколо вздохнул, точно пораженный необычайно горестной вестью.
— Вы нанесли мне тяжелый удар, — сказал он, помолчав немного, — более тяжелый, чем вы, вероятно, думаете, синьор Паскуале! Ах, а я ведь все мои надежды на вас возлагал! Хотел просить вашего содействия. Умолять хотел!
— Моего содействия, — удивился старик, — моего содействия, синьор Никколо? Чем же я мог бы вам быть полезен?
— Многоуважаемый синьор Паскуале, — ответил Никколо, приложив к глазам носовой платок, словно вытирая выступившие слезы, — многоуважаемый, превосходнейший синьор Паскуале, вы, верно, заметили, что мои актеры то и дело вставляют в свои роли арии. Я собирался незаметно развивать это больше и больше, затем сколотить оркестр и, короче говоря, под конец, в обход всех запретов, создать оперу. Вы, синьор Капуцци, первый композитор во всей Италии, и только невероятным легкомыслием, царящим в Риме, да завистью злобствующих маэстро можно объяснить, что в театрах мы слышим все, что угодно, но только не ваши сочинения. Синьор Паскуале, я готов, преклонив колена, просить у вас ваши бессмертные творения, чтобы попытаться, насколько позволят мои силы, поставить их на своих безвестных подмостках!
— Уважаемый синьор Никколо, — произнес старик, чье лицо сияло как под лучами жаркого солнца, — а что же это мы на улице стоим? Не сочтите за труд подняться по нескольким крутым ступенькам! Посетите мое убогое жилище!
Не успел старик войти вместе с Никколо в комнату, как сразу же вытащил огромный запыленный пакет с нотами, развернул его, взял в руки гитару, и тут послышался страшный нестерпимый вой, который он гордо именовал пением.
— Уважаемый синьор Никколо, — произнес старик, чье лицо сияло как под лучами жаркого солнца, — а что же это мы на улице стоим? Не сочтите за труд подняться по нескольким крутым ступенькам! Посетите мое убогое жилище!
Не успел старик войти вместе с Никколо в комнату, как сразу же вытащил огромный запыленный пакет с нотами, развернул его, взял в руки гитару, и тут послышался страшный нестерпимый вой, который он гордо именовал пением.
Никколо был в упоении, он словно бился в судорогах от восторга, вздыхал, стонал и кричал время от времени: «Bravo! Bravissimo! Benedettissimo Capuzzi!»[44] — пока наконец не рухнул в полном изнеможении к ногам старика, обхватил его колени, сжав их с такой силой, что тот вскочил, взвизгнул от боли и вскрикнул:
— Святые угодники! Пустите, синьор Никколо, вы меня уморите!
— Нет, — воскликнул Никколо, — нет, синьор Паскуале, я не встану до тех пор, пока вы, не сходя с места, не обещаете отдать мне божественные арии, пропетые вами только что, дабы Формика уже послезавтра мог исполнить их в моем театре!
— У вас отменный вкус, — заскрипел Паскуале, — вы все понимаете! Кому же, как не вам, могу я доверить свои труды! Возьмите с собою все мои арии. Только отпустите меня! Но, боже мой, я же не услышу своих божественных шедевров! Ну, пустите же меня, синьор Никколо!
— Нет, — воскликнул Никколо, не вставая с колен и продолжая цепко держать тощие как палки ноги старика, — нет и нет, синьор Паскуале, я не отпущу вас, пока не дадите слово, что послезавтра вы будете у меня в театре! Не опасайтесь нового нападения! Разве не ясно, что римские зрители, услышав ваши арии, устроят вам триумфальное шествие и проводят вас до дома под огнем сотни факелов? Но даже если этого не случится, я сам и мои верные товарищи, мы вооружимся и сопроводим вас до самого вашего дома.
— Вы хотите сами вместе со своими товарищами проводить меня? Сколько это будет человек?
— Под вашим командованием будет находиться от восьми до десяти штыков, синьор Паскуале! Решитесь, снизойдите к моей мольбе!
— У Формики красивый голос! — прошептал Паскуале. — Но как ему удадутся мои арии?
— Решитесь! — повторил Никколо, еще крепче сжимая ноги старика.
— А вы ручаетесь, — спросил старик, — что я достигну дома невредимым?
— Честь и жизнь — вот мой залог, — воскликнул Никколо, усиливая нажим на ноги.
— По рукам! — закричал старик. — Послезавтра буду у вас!
Тут Никколо вскочил и так прижал старца к груди, что тот чуть не задохнулся, закряхтел и заохал.
В эту минуту в комнату вошла Марианна. Хотя синьор Паскуале, бросив на девушку сердитый взгляд, попытался ее спугнуть, она не обратила на это ни малейшего внимания, а, напротив, подошла прямехонько к Муссо и заговорила гневно:
— Зачем вы, синьор Никколо, стараетесь заманить в свой театр моего дорогого дядюшку? Вы забываете, что отвратительная выходка, которую недавно устроили нечестивые соблазнители, преследующие меня, едва не стоила жизни горячо любимому дядюшке, его достославному другу Сплендиано и мне самой! Я ни за что не соглашусь, чтобы мой дядюшка снова подвергся такой опасности! Возьмите свою просьбу обратно, Никколо! Не правда ли, — обратилась она к Капуцци, — вы послушаетесь меня, дорогой дядюшка, и останетесь дома, а не рискнете идти к Порта дель Пополо предательской ночью, никого не щадящей?
Синьор Паскуале был как громом поражен. Широко раскрытыми глазами уставился он на племянницу. Затем одарил ее сладчайшими словами и стал обстоятельно рассказывать, как синьор Никколо обязался принять меры, которые предотвратят любую опасность на обратном пути.
— И все же, — сказала Марианна, — я остаюсь при своем мнении и покорнейше прошу вас, любезный мой дядюшка, не идти в театр к Порта дель Пополо. Извините меня, синьор Никколо, но я готова даже в вашем присутствии высказать недобрую догадку, родившуюся в моей душе! Я знаю, вы знакомы с Сальватором Розой и, пожалуй, с Антонио Скаччати. А что, если и вы в одной упряжке с нашими врагами и хотите коварным способом заманить к себе моего дядюшку, который, я это знаю, без меня в театр не пойдет, — заманить, чтобы надежнее, чем раньше, подготовить новое нечестивое покушение?
— Какое подозрение, — в ужасе воскликнул Никколо, — какое ужасающее подозрение, синьорина! Знаете ли вы обо мне что-либо столь дурное? У меня такая скверная репутация, что вы считаете меня способным на гнусное предательство? Но если вы так худо думаете обо мне и не доверяете моему обещанию помочь вам, тогда пусть Микеле, а это именно он, я знаю, вызволил вас из рук разбойников, вас проводит, и пусть приведет с собой нескольких полицейских, которые будут ждать вас перед зданием театра, — ведь вы, я полагаю, не потребуете от меня, чтобы я предоставил им места в зале.
Пристально поглядев гостю в глаза, Марианна сказала серьезным и торжественным тоном:
— Как вы сказали? Пусть нас проводят Микеле и полицейские? Да, теперь я вижу, синьор Никколо, что намерения у вас честные и что мое недоброе подозрение необоснованно! Не корите меня за мои неразумные речи! И все же не могу я преодолеть беспокойство, страх за моего драгоценного дядюшку. Прошу его не рисковать, прошу не идти по столь опасной дороге!
Выражение лица синьора Паскуале, следившего за этим разговором, подвергалось странным изменениям, и это явно свидетельствовало о борьбе, происходившей в его душе. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он рухнул на колени перед своей очаровательной племянницей, сжал ее руки, покрывая их поцелуями и орошая хлынувшими из глаз слезами, и закричал как безумный:
— Марианна, дар небесный, кумир мой! Пламя, сжигающее мое сердце, рвется наружу и озаряет ярким светом все вокруг! Ах, эти твои страхи и опасения — ведь это сладостное признание любви ко мне!
И он молил ее изгнать страх из своей души, молил явиться в зал театра, дабы внимать льющимся со сцены звукам прекраснейшей арии, какой не смог создать ни один, даже самый божественный музыкант.
Никколо тоже обратился к Марианне со слезной мольбой и повторял ее до тех пор, пока девушка не объявила о своем согласии и не обещала последовать, отбросив всякий страх, за нежным и ласковым дядей в театр у Порта дель Пополо. Синьор Паскуале был на седьмом небе и таял от блаженства. Он получил подтверждение любви Марианны, жаждал услышать свою музыку в театре и надеялся на лавры, которых так долго безуспешно добивался. Он уже предвкушал осуществление своих сладчайших грез и хотел, чтобы звезда его взошла на глазах у обоих верных друзей, — ведь он не сомневался, что, как и в прошлый раз, и синьор Сплендиано, и малыш Питикиначчо пойдут вместе с ним.
Той ночью, когда синьор Сплендиано спал, уткнувшись в свой парик, у пирамиды Цестия, к нему являлось много всяких призраков, не говоря уже о тех, что его похитили. Все кладбище шевелилось, и сотни мертвецов тянули к бедняге костлявые руки, громко жалуясь на его эссенции и отвары, причинявшие мучения, от коих они даже в могиле не могли отделаться. Поэтому, хотя Пирамидальный Доктор и не оспаривал утверждение синьора Паскуале, что нападение на них совершили не злые силы, а распоясавшиеся нечестивцы, он продолжал пребывать в мрачном настроении и, несмотря на то что не был склонен к суеверию, теперь всюду видел привидения и страдал от недобрых предчувствий и ночных кошмаров.
Что же до Питикиначчо, то убедить карлика, что на синьора Паскуале и него напали не настоящие черти, не посланцы пылающего ада, было невозможно, и он истошно вопил при каждом упоминании роковой ночи. Он не верил синьору Паскуале, утверждавшему, что за дьявольскими масками скрывались Антонио Скаччати и Сальватор Роза, и сквозь обильные слезы клялся, что, цепенея от ужаса, все-таки распознал по голосу и поведению черта Фанфарелло, щипавшего его так больно, что на животе даже остались синяки.
Можно представить себе, каких трудов стоило синьору Паскуале уговорить обоих, Пирамидального Доктора и Питикиначчо, пойти с ним еще раз. Сплендиано дал согласие только после того, как ему удалось достать у одного монаха-бернардинца мешочек с освященным мускусом, запах которого не переносят ни мертвецы, ни черти и который он хотел в случае необходимости использовать как средство обороны; Питикиначчо не мог устоять перед обещанной ему банкой засахаренных ягод винограда и, кроме того, потребовал, чтобы синьор Паскуале согласился нарядить его не в женское платье, приманившее к нему, как он сказал, черта, а в его новую крохотную рясу.
Итак, должно было, кажется, случиться то, чего Сальватор опасался: ведь, как он уверял, для осуществления его замысла нужно было, чтобы синьор Паскуале и Марианна пришли в театр к Никколо одни, без своих верных спутников.
Оба, Антонио и Сальватор, изрядно ломали голову над тем, как бы им отлучить Сплендиано и Питикиначчо от синьора Паскуале. Но какую бы авантюру для выполнения этой задачи они ни придумали, времени бы не хватило: уже следующим вечером в театре должно было совершиться покушение. Небо, нередко пользующееся самыми странными орудиями, чтобы покарать глупцов, прибегло к одному из таких орудий, дабы помочь теснимой паре влюбленных, и сделало так, что Микеле при помощи своей глупости достиг того, чего не могло добиться искусство Сальватора и Антонио.