А в Ветлуге была только река – вот эта, полноводная, в которую смотрелись белые церкви. Она была красива, и городок, построенный с простой основательностью, наверное, был красив. Но Иван не замечал его красоты, хотя и видел ее. Она была ему сейчас безразлична.
Всю дорогу до Ветлуги – бесконечная это была дорога, и просторы, сквозь которые летела его машина, были бесконечны – он думал о Северине, и ему почему-то казалось, что он думал о ней всегда, даже когда вовсе не вспоминал о ее существовании; такие дни, недели и месяцы, конечно, были, да он в основном вот именно и не вспоминал о ней. Но теперь ему в это не верилось. Ее венецианское лицо – невозможно было даже понять, красиво оно или нет, – светилось перед ним сквозь белые стены церквей и октябрьское золото берез, и это виденье было таким ясным, каким бывает только мираж в пустыне.
Что это значит, Иван не понимал.
Он не узнал у Прасковьи ни номера общежития, ни хотя бы названия улицы, на которой оно расположено. Но это как раз не казалось ему сколько-нибудь серьезным препятствием.
У длинного здания, которое тянулось вдоль площади – судя по всему, это были старинные торговые ряды, – Иван сразу увидел женщину, которая красила стену. А если бы не увидел ее на площади, то увидел бы в другом месте; шла же здесь какая-нибудь стройка.
– Не подскажете, где живет Северина Василькова? – спросил он у малярши. – Где-то в строительном общежитии.
– Северина? – Женщина посмотрела на него с любопытством. – А вам зачем?
По ее тону и взгляду было понятно, что имя это ей знакомо. В том, что девушка с таким именем в Ветлуге одна, Иван не сомневался.
– Она мне нужна.
Он ответил так только для того, чтобы отвязаться от любопытной малярши. Но едва он произнес эти слова, как сразу понял, что они – правда.
Северина была ему нужна, и это было так даже в то время, когда он совсем о ней не вспоминал. А почему это так, Иван не знал, и зачем она ему нужна, не знал тоже.
– Ну-у… – протянула женщина, покачивая валиком, который только что окунула в краску. – Далеко она теперь. Не найдете.
«Значит, правда», – подумал Иван.
До сих пор он надеялся, что Прасковья соврала с какой-нибудь неведомой женской целью.
– Далеко – это здесь, в Ветлуге? – уточнил он.
– А зачем вам? – снова спросила малярша.
Может, она была Северининой подругой, и поэтому не хотела сообщать постороннему человеку, что та в тюрьме. Ну да, наверное, в таких вот расспросах незнакомого мужчины ей виделась интрига. Или она и слов таких не знала?
Иван рассердился на себя за то, что подобные мысли плавают в его голове, как никчемные рыбы.
– Может, вы мне все-таки скажете, где она живет… жила? – спросил он. – Девушка, мне правда очень нужно!
Девушка сжалилась над ним и объяснила, как найти общежитие стройуправления. Из ее объяснений следовало, что оно находится в новом районе; туда он и направился.
И пока блуждал между унылыми, однообразными, разительно отличающимися от зданий в центре панельными домами, которые сплошь были покрыты серыми потеками, будто на них с неба лили помои, и пока поднимался по заплеванной, насмерть пропахшей мочой лестнице, и пока шел по недлинному общежитскому коридору, обходя встречных, пьяных и трезвых, – воспоминания не оставляли его, и он не понимал, как такое может быть, чтобы случайная встреча и связь так задели его сознание и восстали бы вдруг из памяти в самый неожиданный момент.
Он был уверен, что застанет Прасковью дома. И что Северину увидит уже сегодня, был уверен тоже. Откуда такая уверенность, Иван не знал, но у него не было в этом сомнений.
– Смотри-ка, приехал, – без удивления сказала Прасковья, когда он вошел в комнату. – Ну заходи, раз так.
Комната, в которую он вошел, была тесная, с низкими, как во всех панельных пятиэтажках, потолками. Кроватей в ней было только две.
Вернее, три: в углу стояла еще деревянная детская кроватка с решеткой. Кажется, в ней спало не одно поколение детей: краска на ней кое-где была обгрызена, а в остальных местах облупилась, передняя решетчатая стенка была надставлена несколькими дощечками – наверное, чтобы ребенок не мог из этой кроватки вылезти.
Кроватка была пуста.
– Прасковья Тихоновна, мне надо поговорить с Севериной, – сказал Иван.
Говоря это, он смотрел на детскую кроватку. Он не мог отвести от нее взгляд. Во всем ее виде была такая неизбывная, такая беспросветная нищета, преодолеть которую было невозможно. Во всяком случае, ее никак не могла бы преодолеть девушка со странным именем, странными стихами и нездешним взглядом.
Он вспомнил, как она спала на полу в мастерской, как ела яичницу и не могла наесться, вспомнил зашитые стрелки на ее колготках – все он, оказывается, помнил о тех нескольких часах, которые знал ее! – и ему стало страшно.
«Да что ж я наделал-то?» – подумал Иван.
– А как ты с ней поговоришь? – по-деревенски вздохнула Прасковья. – В тюрьме ведь она. Как же тебя к ней пустят?
– Как-нибудь. Где у вас тюрьма?
– Ишь, быстрой какой! – хмыкнула Прасковья. – Прямо сейчас, что ли, пойдешь?
Он не ответил. Ему не хотелось произносить глупые, ни для чего не нужные слова.
Кажется, Прасковья правильно поняла его молчание.
– Ну, пошли, – вздохнула она. – Провожу уж.
Она встала из-за стола – когда Иван вошел, пила чай, наливая его из большого расписного чайника в чашку, тоже большую и расписную, – накинула на голову серый пуховый платок и потянулась к вешалке, на которой висело пальто.
– Я сам, – остановил ее Иван. – Адрес скажите.
Она не стала возражать. Эта невозмутимая женщина нравилась ему все больше. Вернее, нравилась бы, если бы он мог сейчас думать о чем-то постороннем.
Прасковья объяснила, где находится тюрьма, и он вышел из комнаты, ни о чем больше не спросив.
Иван не знал, правильно ли то, что он делает, но других действий для себя не представлял.
Глава 10
Он снова оказался в старой части города и ехал между теми же прекрасными домами, на которых, несмотря на облупленную штукатурку, отдыхал глаз. Начался дождь. В октябре темнело быстро. Пока Иван добрался до цели, тюремное здание уже едва виднелось в густых сумерках.
Он был уверен, что его немедленно пустят к Северине. Но никто его пускать не собирался.
Дежурный у входа в СИЗО даже удивился его вопросу. То есть удивился бы, если бы мог удивляться.
– Что значит – как увидеть? – Он недоуменно посмотрел на Ивана. – Вам что, свидание разрешено?
– Я и прошу, чтобы разрешили, – ответил Иван.
Еще заканчивая эту фразу, он уже понял ее глупость. Дежурный лишь подтвердил, что понял он правильно.
– Ну так это не меня просить надо, – пожал плечами тот.
– А кого? – злясь на себя за собственный идиотизм, спросил Иван.
– Следователя. Только это завтра уже. Сегодня-то рабочий день закончился, – сердобольным тоном, как слабоумному, объяснил дежурный. И, с интересом взглянув на Ивана, спросил: – А вы ей кто будете? Я в том смысле, что свидания только родственникам, и то не всем и не всегда.
Иван вышел на темную улицу в такой ярости на себя, что готов был стукнуться головой о ближайшую крепкую стенку. Но не стукнулся, конечно. Следующее дело, которое он должен был сделать, требовало ясной головы.
Детдом он нашел сразу – найти что бы то ни было в этом крошечном городке не составляло труда.
Несмотря на вечерний час, заведующая была у себя в кабинете.
– Вот, хотят девочку у нас взять, – сказала она едва ли не в ту самую минуту, когда Иван вошел и поздоровался. – Письмо прислали из Калининграда. – Она показала на лист бумаги, лежащий перед нею на столе. – А разве по письму поймешь, что за люди? Притвориться-то легко, бумага все стерпит.
У нее было простое лицо и бесхитростные глаза. Такие же, как окна маленьких домов на площади.
До сих пор Иван слышал о детдомах лишь кое-что и краем уха. Это «кое-что» отчасти напоминало книгу ужасов. Но при взгляде на эту женщину трудно было представить, что она способна причинить ребенку даже самый малый и невольный вред.
– А зачем им притворяться? – спросил Иван.
– Ой, люди-то разные, – с такой же бесхитростной, как взгляд, интонацией ответила заведующая. – Некоторые, знаете, детей из детдома берут, чтобы они на огороде работали да за скотиной ходили. Это если в деревне. Или чтобы со своими маленькими сидели – это если в городе, а в детском садике мест нету. И возвратов знаете как много? Люди думают, что ангелочка получат, а оказывается… Да вы проходите, садитесь, – спохватилась она.
– Вера Анатольевна, меня зовут Иван Дмитриевич Луговской, – сказал Иван, садясь перед нею у стола; ее имя он прочитал на дверях кабинета. – Вот мой паспорт. Я хотел бы увидеть ребенка, которого к вам недавно привезли. То есть не привезли, а привели, он здесь недалеко жил. То есть принесли, я думаю.
Злость на себя, ушедшая было при виде этой ясноглазой женщины, снова поднялась у него внутри, как только он начал путаться в каких-то никчемных объяснениях.
Злость на себя, ушедшая было при виде этой ясноглазой женщины, снова поднялась у него внутри, как только он начал путаться в каких-то никчемных объяснениях.
– Вы про Дедала говорите? – спросила Вера Анатольевна.
Казалось, она ничуть не удивилась. Или они в этой Ветлуге все такие – ничему не удивляются?
– Да, – кивнул Иван. – А как вы догадались?
– А у нас только он недавно, остальные все давно. И, знаете… – Она поколебалась, но потом все же сказала: – Знаете, он на вас очень похож. Как вы вошли, так я прямо чуть не ахнула. Очень мальчишечку жалко.
– Оттого, что на меня похож?
– Нет, что вы! Что без матери остался, вот отчего. Да еще в таком неясном положении. Его бы усыновили быстро – у нас на малышей очередь. Но это если бы она отказ написала. А без ее согласия очень долгая процедура, потому что когда родительских прав лишают, то…
– Я хотел бы его увидеть, – перебил Иван. – Можно это, Вера Анатольевна?
– Ну, вообще-то… – заколебалась она.
Если бы у нее был другой взгляд и голос, если бы она не держала в округлых руках письмо от каких-то неведомых людей, пытаясь понять, хорошие ли они, Иван попросту предложил бы ей деньги. Но как предложишь деньги такой вот женщине? И самому неловко, и, главное, толку явно не будет: она, скорее всего, только обидится, а то и рассердится.
– Вера Анатольевна, я должен его увидеть, – сказал Иван. И добавил: – Помогите мне, пожалуйста.
– Хорошо, – сказала она. – Я понимаю. Вы… в первый раз его увидите?
– Да.
– Пойдемте.
Снаружи здание, в котором находился детский дом, казалось маленьким, как все здания этого городка. Но внутри – Иван все шел и шел вслед за Верой Анатольевной по коридорам и лестницам, проходил под глубокими арочными проемами… Дому было не меньше ста лет – по ширине подоконников было понятно, какие мощные в нем стены. Только вот запах здесь стоял невыносимый: унылый запах казенного убогого жилья.
Откуда-то доносились голоса – кажется, детские. Впрочем, разобрать это наверняка было невозможно: в таких стенах любые голоса звучали глухо.
– Вы не думайте, у нас ему хорошо, – сказала Вера Анатольевна. – И мы стараемся, и денег дают достаточно – государство, шефствующие предприятия. Теперь, знаете, много получше стало. – Они повернули за угол коридора, и детские голоса стали громче. Вера Анатольевна остановилась перед какой-то дверью. – Подождите, сейчас его выведу. Только вы недолго, пожалуйста, – попросила она. – Ему спать пора, их уже укладывают вообще-то. – И добавила, словно оправдываясь: – Я бы не стала ребенка на ночь беспокоить, но вы же издалека приехали, правда?
Вера Анатольевна скрылась за дверью. Иван отошел к подоконнику. Тьма стояла у него за спиной, за волнистым старым стеклом.
Дверь открылась очень скоро, через минуту, наверное. Вера Анатольевна стояла на пороге, держа за руку мальчика. Казалось, она не решается выйти с ним из комнаты. Мальчик был очень маленький, ей по колено, и на нем была надета ярко-желтая цыплячья пижамка. Это яркое пятно Иван почему-то заметил в первую очередь. И только потом – что голова у ребенка такая светлая, будто на нее направлен серебряный луч прожектора. Даже у Северины волосы были потемнее, не говоря уж о нем самом.
– Вот такой у нас Дедал, – сказала Вера Анатольевна. – Только мы его Данечкой зовем, чтобы по-человечески. Его и крестили так.
Она взяла ребенка на руки, сделала шаг вперед и поставила его на подоконник. Теперь Иван отчетливо видел его лицо. Мальчик смотрел на него прямым любопытным взглядом – разглядывал его вдумчиво, как редкостного марсианина.
– Он… не говорит? – с трудом произнес Иван.
И кашлянул, чтобы убрать ненужный хрип в горле.
– Да он же маленький еще, – улыбнулась Вера Анатольевна. – Что они в полтора годика говорят? Ма да па.
– Па, – сказал мальчик.
И улыбнулся. Он улыбнулся не губами, а… совсем по-другому. Иван задохнулся, увидев эту улыбку. Она появилась только в самой глубине темных глаз, но осветила мальчика всего, всего как есть, до самых вихров на макушке.
– Его можно… взять? – спросил Иван.
– Да на здоровье, – кивнула Вера Анатольевна. – Он не боязливый, пойдет на руки. Правда, Данечка? – проворковала она, обращаясь к ребенку. – Хочешь, чтоб тебя дядя на ручки взял?
– Не на ручки. Совсем. Совсем его взять – можно?
– Как это совсем?
В ее голосе прозвучала оторопь.
– Это мой ребенок. Мой сын, – сказал Иван. – И я хочу его забрать.
– Как забрать? – испуганно проговорила Вера Анатольевна. – Прямо сейчас, что ли?
Ее перепуганные интонации немного отрезвили Ивана. Он понял, что разговаривает сам с собой, а со стороны это выглядит так, что Вера Анатольевна уже решила, будто у него за пазухой пистолет.
– Вера Анатольевна, не бойтесь, – сказал Иван. – Я не сумасшедший. Просто для меня это все очень неожиданно. Я ведь до сих пор не верил, что это правда. До сих пор, – повторил он, глядя на ребенка.
Мальчик улыбнулся – теперь уже не глазами, а просто так. Улыбка была счастливая. Или это Ивану показалось, что она такая? Нет, не показалось: он чувствовал все, что происходит с этим мальчиком, с его сыном, так же ясно, как недавно чувствовал все, что происходит с его отцом.
Это был голос крови, и он был так ясен и прост, что Иван сразу успокоился, расслышав его в себе.
– Ты зачем с лестницы прыгаешь, а, Данька? – спросил он.
– Вы тоже не верите, да? – оживилась Вера Анатольевна.
– Во что?
– Что Северина сама его столкнула. Мы тут, конечно, всяких мамаш навидались. Такие попадаются, что только и подумаешь: как Господь такое на свет произвел? Но чтоб Северина… Нет, быть такого не может! Она же у нас выросла, – объяснила Вера Анатольевна. – Конечно, жизнь людей меняет, но все-таки… Ее моя мама Севериной назвала, и фамилию свою ей дала. Она свою фамилию многим деткам давала. Мама тогда заведующей здесь была, Царство ей небесное. А девчоночку прямо из роддома сюда привезли. Женщина проезжая ее родила.
– Что значит – проезжая? – рассеянно спросил Иван. – Цыганка, что ли?
Он уже взял мальчика на руки, и это занимало его так сильно, что все остальное не казалось существенным.
– Не цыганка, просто женщина. В Москву ехала, а по дороге схватки у нее начались. Ее с автобуса сняли – и в больницу. А она видите как. Родила девочку, сразу отказ написала и дальше поехала. Будто груз ненужный при дороге бросила… А мама моя тогда книжку читала, «Пармскую обитель». Может, знаете такую?
– Знаю.
– Там герцогиня вроде бы описана, не то графиня. Сама не скажу – не читала, только название знаю. Вот ту герцогиню, красавицу необыкновенную, в книжке как раз Севериной и звали. А мама у меня, знаете, такая романтическая была. – Вера Анатольевна смущенно улыбнулась. – Добрые люди все такие. Ну и назвала девочку. Курам на смех, если правду сказать. Ну какая она красавица? Я даже, когда Данечку к нам привезли, специально на выпускном фото ее разглядела: худенькая, лицо бледненькое. Еще стекло такое бывает, матовое, я забыла, как называется.
– Венецианское. Венецианское стекло.
– Может быть. А только не могу я поверить, чтоб она своего ребеночка убить хотела! И соседка ее, Прасковья Тихоновна, как Данечку проведать приходила, так и сказала: наветы это все, злые люди наговорили. Да только что теперь сделаешь? – Вера Анатольевна вздохнула. – Уж в эти клещи кто попал, тот не вырвется. Не с нашей силой их волю одолеть.
Мальчик потрогал серебряный значок, пристегнутый к Ивановой куртке. Значок подарил Кэмерон на память об экспедиции на «Титаник». Иван снял значок и стал пристегивать его к желтой пижамке. Даня с интересом смотрел, как он это делает.
– Ой, не надо, пожалуйста, – просительно произнесла Вера Анатольевна. – Он же маленький, отстегнет и уколется. А то, не дай бог, вообще проглотит.
– Извините, – смутился Иван. – Я не подумал.
– Ничего, привыкнете, – улыбнулась она. И осторожно произнесла: – Давайте его все-таки уложим? Смотрите, он же спит уже. А потом с вами поговорим.
Даня в самом деле уже спал. Это произошло просто мгновенно – он только положил голову Ивану на плечо и тут же закрыл глаза и сонно засопел.
– Совсем не капризный, – шепнула Вера Анатольевна, забирая его у Ивана из рук. – Мы и не слыхали ни разу, чтоб он плакал.
Она скрылась за дверью вместе со спящим ребенком. Ивану показалось, что у него вынули сердце – такая страшная яма образовалась в груди. Он никогда такого не чувствовал и даже не представлял, что можно изъясняться такими словами, хотя бы и мысленно.
Вера Анатольевна вернулась сразу, буквально через минуту. Может, она все-таки боялась оставить Ивана одного: мало ли что ему в голову взбредет.
– Пойдемте ко мне в кабинет, – сказала она.
В кабинете Вера Анатольевна села за свой стол. Иван сел напротив. Настольная лампа освещала лицо заведующей мягким, как ее собственный взгляд, светом.