Епифанцева поразило, как она, оставив в литровой банке больше половины недопитого молока, попросила соседку: «Слей-ка мне…» и помыв руки, набрала молока в ладони и ополоснула лицо.
– Как же ты так? – удивился он. – Это же молоко…
– А, чего там! – отмахнулась девушка. – Литрой больше, литрой меньше. Кто его, молоко-то, меряет?
– Она, вишь, молочко доить, молочко пьеть, и молочком умываитси… – пропела одна из доярок, Анна, постарше других, глухо повязанная по лбу и щекам белым платком.
– До плана не хватит – все едино, водой разбавят… – добавила ее подруга, и все согласно хохотнули.
– Кдавдя у нас, как кувалдочка… – сказала та, что сливала ей на руки.
– Ничего… Взамуж вот выйдет, саму издоят быстренько. Они, мужики, на это способные… – огрызнулась еще одна доярка, изможденная и остроскулая, со злым взглядом. – За мужиком не залежишься…
– Думаешь, что твой пьет изо дни в день, так и Клавкин пойдет туда же?
– А куды денисси, бабоньки?! – вздохнула Анна. – Прямо так вот своими руками и удавила бы тех, кто эту водку придумал…
На Епифанцева они не обращали внимания точно так же, как на корявую сосну у края выгона, или на большой замшелый валун, бог весть когда и почему оказавшийся средь чистого поля. Он был вроде бы своим, привычным, как деталь пейзажа, но из другого мира, и как сосна, как этот валун, как птицы, наконец, мог присутствовать, но не мог, с их точки зрения, не мог – разделить их повседневные житейские дела, их заботы и тревоги…
– Ну, ладно, бабоньки… Вон и Серега катит… Явилси, не запылилси. Подмогни-ка мне, Клавдея, а то у меня седни так в поясницу встряло…
И они, взявшись вдвоем за ручки молочного бидона, понесли его к дороге, на которой фырчал и отплевывался сизым дымком совхозный грузовичок.
Примерно неделю спустя, ранним июньским утром, гудящим от пчел, Епифанцев по привычке пошел побродить с этюдником. Пробравшись сквозь плотные заросли молодого березнячка, он вынырнул на аккуратную круглую прогалинку и зажмурился от ударившего прямо в глаза солнца.
– Ты чего же это, ровно молодой, за мной подглядываешь?! – вдруг раздался озорной голос и художник увидел Клаву, шутливо замахнувшуюся на него косой. Действительно, он застал девушку врасплох. Она косила на потайной полянке в лифчике и коротко подоткнутой юбке, прикрыв голову от щедрого солнца косынкой.
– Вот напугала, дура-баба! – в тон ей огрызнулся Епифанцев. – В самом деле зарежешь, разбойница!
– А я не баба… Все корят, что до сих пор в девках хожу… – совершенно серьезно сказала Клавдия, не делая ни малейших попыток прикрыться и обтирая обзелененое травяным соком лезвие косы.
– Чего ж так? – осведомился Епифанцев. – Или на белом свете парней не осталось?
– Парней хватает… Плохих-то вон – навалом. Пятачок пучок даже не в базарный день… А мне вот хорошего хочется… Остальным бы только лапать да вон, вроде тебя – подглядывать…
– Да не подглядывал я… Ей-богу… – залепетал пристыженный художник. – Я через березнячок шел напрямую на Грибово. Вот на тебя и наскочил нечаянно. А ты чего ж тогда не прикроешься? – не удержавшись, съязвил он.
– А чего, от меня убудет? Смотрите – ну и смотрите! – дернула она плечом и снова принялась косить.
Епифанцев завороженно следил за вспыхивающей в ее руках всякий раз на замахе косой, смотрел на белые открытые плечи Клавдии, чуть порозовевшие от загара. Мокрая от пота спина ее тоже мягко отсвечивала на солнце.
Некоторое время Клава косила, не оборачиваясь. Потом остановилась и вернулась к кустам, где в кошелке у нее лежал брусок для точки. Сильными четкими ударами она стала отбивать косу.
– Ну, все смотрите? – спросила она.
– Смотрю… – честно признался Епифанцев. – На тебя смотрю… Красивая ты, Клава. Знаешь… – чуточку смущенно хмыкнул он. – Мне все это нарисовать хочется: лужок этот в цветах, и березнячок… Видишь, как лучи в нем играют? Словно струны солнечные натянуты? И тебя, конечно. Вот так как есть – с косой, и с подоткнутым подолом…
– Ишь, чего захотели! – отмахнулась Клавдия. – Трава-то, она ждать не будет… Как-нибудь другим разом! – И опять принялась за свое серьезное дело.
…Епифанцев пришел на тот самый взгорок, где впервые увидел Клавдию, с уже почти готовым этюдом к картине, которую про себя называл «Доярки обедают». Тень и свет на этюде так хорошо контрастировали с бело-черными живыми пятнами сонно, но безостановочно жующих возле него ярославок. Он осветил яркое желтое пятно клавиной кофточки на зеленом и прописывал небо. Сегодня было оно хорошим – глубоким, с рельефно вылепленными облаками. На той стороне Волги меж небом и землей протянулась из лиловато-розовой тучи тонкая кисея дождя.
Увлеченный работой он не услышал, но обостренным чутьем уловил, что за его спиной остановилась женщина. На него пахнуло чистым запахом молодого тела, парного молока и теплого навоза.
– Красиво-то как… – протяжным удивленным голосом произнесла она совсем по-детски, и Епифанцев, не оборачиваясь, понял, что это – Клава.
А она, движимая властно-влекущим, но непонятным ей самой чувством, протянула руку и бережно притронулась к яркому желтому пятну кофточки на холсте. – А это? Да неужто – я?
– Осторожней, размажешь! – предупредил Епифанцев. – Краска совсем свежая.
Клавдия испуганно отдернула руку и медленно поднесла к глазам палец, слегка, самую чуточку запачканный краской, вроде того, как остается тончайший след от пыльцы, если прикоснуться к крылу бабочки.
– Красиво… – утвердительно сказала она и вздохнула.
– Еще не готово… – объяснил Епифанцев. – Это еще набросок, подготовка к настоящей картине. По-нашему называется: этюд.
– Этюд… – повторила, запоминая незнакомое слово, Клавдия. – А картина когда будет?
– А вот еще материала наберу, тебя напишу покрупнее, подружек твоих. Лица, главное, закрепить мне надо, а остальное – проще, по памяти доделаю. По другим этюдам…
И Епифанцев, склонив голову на бок, пригляделся к собственной работе, словно бы со стороны.
Темно-коричневая пашня и зеленая трава – это были вечные краски земли, с вечным же куполом промытого голубого неба, опрокинутого над нею – вечные краски той неповторимой пронзительной чистоты и силы, которые всю свою жизнь пытались постичь великие художники до него, и будут стремиться постичь и закрепить на холстах после… Да так и умирают, не постигнув…
А румяные щеки Клавдии, невесомое облачко ее теплого молочного дыхания, солнечная желтизна ее кофточки – все это были краски молодости, так же вечно вспыхивающей, уходящей и снова возвращающейся на эту землю, чтобы было кому смотреть на эту красоту земную, чтобы было кому ощущать тягу неистребимой любви к жизни…
… – Время было голодное, но такое, Клава, знаешь, веселое… – рассказывал Епифанцев. – Все надеждами жили мир перевернуть. И художники тоже. Я, помню, натурщице своей мороженой брюквой один раз заплатил – больше ничего не было.
– Натурщице – это как? – наморщила лоб Клавдия.
– Ну, это чтобы лучше тело написать, приходят к художникам люди по специальному договору, мужчина там или женщина, и их в нужном положении, в позе потребной и рисуют. Непростая работа, особенно – когда натура обнаженная требуется.
– Обнаженная – это что, голяком? – угрожающе спросила Клава.
– Да. Только тогда все мышцы хорошо видны, весь рельеф тела.
– Голых рисуете – за деньги?!
– Ну, не всегда, не всегда, успокойся ты. Вон художник Рембрандт свою жену Саскию рисовал или еще… великий мастер был – Сальватор Дали. Так он на всех картинах свою Галу рисовал. С молодости – и до конца.
– Чего ж… фамилия у него… иностранная, а жену по-русски зовут, Галя? – поинтересовалась Клава.
– Не Галя, а Галб. Хотя она и есть русская – а девичестве Елена Дмитриевна Дьяконова, вошедшая в мировую историю искусств как Гала, что в переводе с испанского означает «праздник». Сам-то Дали был испанец. И хотя Гала была старше его на десять лет, он практически отбил ее у первого мужа – французского поэта Поля Элюара, и прожил с ней пятьдесят три года, любя только ее одну…
– Всю жизнь – и одну?! – недоверчиво переспросила Клава.
– А тебе это кажется странным, что одна любовь – и на всю жизнь?
– Почему же… Вы вот спрашивали – про парней. Да рази они на такую любовь способные? Какие-то они теперешние, прости господи, необразованные… – И добавила в рифму: – Их ведь дело не рожать, сунул, вынул – и бежать! А мне любови, любови хочется! Вот такой, о которой в книгах пишут да по телевидению показывают. Эх…
И она потянулась с хрустом всем своим сильным телом так, что на кофточке на груди освобожденно отскочила и упала на траву пуговка.
– Вы вот человек старый, пожилый… Вам моей тоски не понять.
– Почему же не понять? – искренне удивился Епифанцев. – Я ведь тоже молодой был, и свою любовь помню.
И она потянулась с хрустом всем своим сильным телом так, что на кофточке на груди освобожденно отскочила и упала на траву пуговка.
– Вы вот человек старый, пожилый… Вам моей тоски не понять.
– Почему же не понять? – искренне удивился Епифанцев. – Я ведь тоже молодой был, и свою любовь помню.
– И – рисовали? – затаив дыхание, девушка ждала ответа.
– Рисовал…
– Всю, как есть?!
– Как есть… Выставлял даже… – Епифанцев припомнил, как шумела художественная Москва, когда он выставил ту картину, с Машей – «Женщина в деревенской баньке». – Всю, как есть… – повторил художник. – И вся Москва любовалась… – тихо добавил он. – Красота, Клава, это не стыдно.
– Сильно любили?
– Сильно… – улыбнулся девушке Епифанцев. – С ума сходил, так сильно…
…Клавдия пришла к Епифанцеву в дом незванно-негаданно.
– Отгул у меня… – буднично объяснила она свое появление в неурочный трудовой час. – Вот, значит, где вы работаете… Только вы не подумайте чего… – глядя ему в глава, выпалила она. – И рукам воли не давайте. А то уйду. Я просто так пришла…
– Ну и хорошо, что просто так… – согласился Епифанцев. – Вот работу кончу, будем чай пить.
– Да это, никак, бабка Маня?! – ахнула девушка, вглядевшись в его работу. – Она же старая! Чего же тут?
– И в старости, Клава, есть своя красота. Только видит ее не каждый. Бывают лица, как квашня. Не пропеклись, не устоялись. Там не до красоты. А вот писатель Чехов… Знаешь такого?
– Проходили в школе… Юморной писатель, да? Человек в футляре…
– Так вот, Антон Павлович говорил своему другу художнику Левитану: «Даже навозные кучи в пейзаже играют весьма почтенную роль…» Понимал наше дело! Писать надо человека, как цветы, как яблоню, как пашню – все будет человек! – и снова повернулся к холсту.
За его спиной зашуршало платье. Он обернулся. Клава, кинув снятое платье на топчан у стены, сделала шаг к нему.
– Красивая я, говоришь? – с долей веселого вызова в голосе спросила она.
– Красивая… – с трудом выговорил художник.
– Скажешь, у меня стыда нет? А я себя перед тобой ловчее чувствую, чем перед доктором городским. Нас, доярок, проверяться возют. Так тот, не поверишь, буркалами своими всю измажет, пока осмотрит. А у тебя, я сердцем чую, у тебя глаз чистый… Ты не думай чего… – строго добавила она. – Ты меня рисуй… Всю рисуй, как есть. Ну?
Она раздевалась, стоя к нему спиной, неторопливо, словно собираясь купаться в полном одиночестве на песчаном волжском берегу. У нее была отличная спина, крепкий, как репка, отчетливо вылепленный зад и длинные красивые ноги с розовыми пятками…
Епифанцев, с пульсом, который все учащался и становился прямо-таки бешеным, следил за этим священнодействием. В нем, мучительно продираясь сквозь тлен и плесень, наросшие внутри, просыпалось большое желание Мастера – не мужчины, нет, не самца, а именно – Мастера: желание схватить эту ускользающую красоту и закрепить ее навечно на белом прямоугольнике холста.
Последним движением Клавдия тряхнула головой, распустила свои нестриженые волосы, и грациозным поворотом руки заправила их на бок и за спину.
– Стой! – приказал Епифанцев. – Так вот и застынь. Руку не убирай!
Давно ему не работалось так легко и радостно. Пальцы рук горели, дышать было тяжело – он ловил воздух короткими всхлипами, а на долгий вдох, казалось, не было времени. Линии ложились на холст точные, уверенные, лихие, с ходу. «Ах, молодчага, попал, попал в сходство!» – почти пел он про себя.
– Ох, не могу больше! – простонала Клава, и Епифанцев очнулся. – Ноги гудят… Доить – и то проще…
– Неужели же я – такая? – потрясенно спрашивала девушка, разглядывая набросок. – Неужели?
Прикрытая шерстяным пледом, она плакала через несколько минут на плече у Епифанцева.
– Мне от тебя ничего, ничего не надо… – всхлипывая, твердила Клавдия. Потом, смахнув согнутым пальцем слезы со щек, счастливо вздохнула и несколько минут сидела на топчане, не шевелясь. Дыхание ее стало тихим и спокойным. В окно косо скользнул тяжелый оранжевый луч закатного солнца.
– Ну, ложись… – вдруг прошептала она.
– Зачем? – испугался Епифанцев.
– Покоя у тебя внутрй нет. Чую я – нет внутрй покоя. Укачать тебя хочу…
Он послушно лёг и прижался к её горячему телу, как ребёнок к матери. Она притянула его голову к себе на грудь и стала перебирать волосы, в которых седина была незаметна.
И он, убаюканный ее тёплым голосом, похожим на пенку от топлёного молока, уснул рядом с ней, впервые за столько лет не одинокий, умиротворённый и счастливый… Уснул, лицом к лицу, ловя её свежее молодое дыхание и бессознательно ощущая сладкое прикосновение её сильных налитых грудей и шелковистого лобка.
И в этом счастливом сне, в полном душевном покое, где-то глубоко внутри у него рождалось и, словно родниковая вода из глубины земной, подымалось новое желание – желание Женщины, желание новой жизни…
© 2009, Институт соитологии