В пику нашей демократической эпохе, в Средние века за одно и то же преступление разных людей следовало наказывать по-разному. К примеру, дьяка могли за проволочку дела избить батогами – это, если ты не в курсе, что-то вроде палки или толстых прутьев. А подъячего, соотносящегося с дьяком, как нынешний начальник департамента в министерстве и просто чиновник, били кнутом. А от кнута, так, на секундочку, умирали даже самые крепкие люди! Достаточно было пятидесяти ударов. Вообще, если я правильно помню, в феодальной России смертная казнь предполагалась в шестидесяти случаях, в том числе за курение табака.
– Ничего себе, – вздохнула Маша. – Сейчас дай бог наберется пять.
– Это какие? – с интересом спросил Иннокентий.
– Ну, – начала перечислять Маша, – убийство, посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля, посягательство на жизнь лица, осуществляющего правосудие или предварительное расследование, посягательство на жизнь сотрудника правоохранительного органа и геноцид.
– Что ж, полезно знать. Я же тебе все шестьдесят провинностей не перечислю, скажу только, что сами казни делились на «простую» – когда без особенных приготовлений отсекали голову или вешали, и «квалифицированную», вроде четвертования, сожжения, залития горла металлом…
Мимо прошла молодая пара и уселась за соседним столиком.
– Может, пойдем в другое место? – спросил Иннокентий. – Неприлично говорить о таких неаппетитных вещах в ресторане.
– До другого места долго добираться – везде пробки, – зашипела Маша. – Нет уж, давай дорасскажи хоть вкратце. – И она придвинулась поближе.
– Вешать, – зашептал ей на ухо почти интимно Кеша, – было способом самым дешевым и сердитым. Так, к примеру, достойных людей не казнили нигде – ни у нас, ни в Европе. Вроде моветона. Мол, коли хочешь человека сословного лишить жизни – потраться хоть на заточку топора и работу хорошего профессионала…
Андрей
Андрей засек, когда Маша зашла на проходную, и поймал ее уже на подходе к лестнице.
– Маша! – позвал он и увидел, как чуть напряглись ее плечи. «Ну и как мне тебя называть? Стажерка Каравай?» – зло подумал он, мгновенно отреагировав на тот факт, что стажерка Каравай его чуток… побаивается.
Раньше – до сегодняшнего обеда, когда она так царственно поправила у себя прядь, – это открытие его бы не то что порадовало, но принесло бы некоторое удовлетворение: мол, все идет в этом мире, как и положено. Стажерки, хоть и блатные, стремаются своего начальства. А вот после сегодняшнего обеда он вдруг – почти – обиделся. Что же я тебе такого сделал, что ты меня так боишься? Ну, да и черт с тобой.
Маша повернула голову и неловко улыбнулась:
– Да, Андрей…
И раздражение внезапно улетучилось:
– Я хотел вам сказать, что, несмотря на мою, как мне кажется, объективную критику, у вас хорошая версия. Хорошая, но тяжелая, понимаете? Дело не только в среденевековых закидонах. Если это все-таки маньяк, значит, надо брать шире – создавать группу. А для этого аргументы у нас должны быть железобетонными. Иначе ни людей, ни техники дополнительной нам не дадут.
– Я как раз хотела вам сказать. – И Маша вновь, но уже деловито, без той внезапной томительной грации, как в ресторане, заправила за ухо русую прядь. Андрей машинально проследил за рукой – маленькое ухо было не проколото, только чуть выше мочки крапинкой притаилась родинка. – Хорошо бы еще раз опросить свидетелей по этим делам – мне кажется, это самый простой способ понять, где и по какому принципу их мог «зацепить» маньяк.
– Дело весьма трудоемкое. – Андрей отвел взгляд от уха: Маша смотрела прямо на него. Глаза у стажера Каравай были светло-зеленые, спокойно-выжидающие.
– Я бы могла многое успеть, если бы вы позволили Иннокентию работать со мной в команде, – сказала нерешительно она.
Андрею идея не понравилась. Он посмотрел вниз, на свои потрепанные кроссовки, вспомнил узкие элегантные ботинки хлыща из ресторана. Спросил:
– У него нет других занятий?
– Он историк, антиквар, специалист по иконам семнадцатого века, – быстро сказала Маша. – Это я в том смысле, что ему не надо каждый день ходить на работу…
– Ладно, работайте, – сухо сказал Андрей, повернулся и, не попрощавшись, вышел.
Он знал, что ведет себя, как вахлак. Андрею и самому было непонятно, почему ему хотелось вести себя именно так, а не иначе. Потому ли, что, как бы он ни старался, он знал: никогда ему, простолюдину, не достигнуть высот обходительности этого специалиста по иконам. Семнадцатого века, понимаешь. А раз соревнование проиграно изначально, то зачем и напрягаться? «Какое соревнование, болван? – спросил он себя, открывая дверь потрепанного своего «Форда». – Может, ты просто хочешь позлить Каравай, как школьник, желающий вызвать у объекта своей страсти хоть чем-то окрашенные эмоции?»
Маша
Маша ошарашенно смотрела Андрею вслед: все-таки странный тип. Только ей начало казаться, что в нем проклюнулось хоть что-то человеческое, как вот, пожалуйста, повернулся к ней спиной и утопал в одному ему известном направлении без элементарного «до свидания». Хам! И все-таки… Маша поднималась по лестнице, и настроение улучшалось с каждой ступенькой вверх. Андрей Яковлев только что ей сделал первый комплимент – сказав, что в ее теории что-то есть. Значит, я не просто блатная, дорогой мой капитан, я еще соображаю головой! И тебе пришлось это признать. Он даже согласился взять Кентия в тандем к ней – совсем уж чудо!
Осталось только позвонить последнему и порадовать его: ближайшие дни вместо оценок икон, разъездов по антикварным ярмаркам и общения с коллекционерами он будет допрашивать с десяток свидетелей по делам на Берсеневской набережной, убийству в Кутафьей башне, Коломенском… Она набрала его номер:
– Кентий, – жалобно сказала она в трубку, только услышав его барственное «Слушаю». – Выручай! Мне нужно допросить кучу людей, а у меня не хватит на всех времени. – В трубке установилось гулкое молчание. – Я знаю, что использую без зазрения совести лучшего друга, – покаянно произнесла Маша. – Но больше без зазрения совести мне использовать некого… Это только три-четыре дня.
– Я согласен, – раздался насмешливый голос. – Я посмотрел, смогу ли отменить назначенные на эту неделю встречи.
– Ой, замечательно, – засмеялась Маша. – Нам нужно выяснить, Кентий, основные прегрешения наших жертв. Понять, почему. Я куплю нам по диктофону.
– У меня есть, Маша. Покупай только себе. Завтра я за тобой заеду. Сейчас не могу долго разговаривать, у меня посетители.
– Прости, до завтра. – И Маша со счастливой улыбкой нажала на «отбой». У нее началась настоящая работа, настоящее дело, и его можно будет делать рядом с Кентием, вдали от неприятного начальства – ну не радость ли?
* * *Назавтра Кентий приехал в положенное время. Маша ждала его на скамеечке у подъезда, обзванивая номера по списку.
– Привет. – Она помахала Кентию рукой и снова стала говорить по телефону. Он присел рядом. – Смотри, – сказала Маша, распрощавшись с последним собеседником. – У меня получилось организовать несколько встреч. Я решила, логичнее начать с первых загадочных цифр. К примеру, у меня будет номер один – я прямо сейчас встречаюсь с девушкой того парня, который был меньше всего изуродован в подвале Берсеневской набережной. Тот, у которого на футболке цифра «1». Слава Овечкин. Тебе достанется спортсмен, пловец, поедешь в Олимпийскую деревню. Он может рассказать о третьем – Солянко Александре, они были коллегами и даже соперниками. Дальше у меня лучшая подруга – родители жертвы оказались на даче – Юлии Томилиной, жертвы под цифрой «2». Зовут Шурупова Татьяна. И нужно еще будет найти собутыльников того Коляна. До них я, по понятным причинам, дозвониться не смогла. Найдешь? – Иннокентий кивнул. Маша отдала ему список с адресами и первая вскочила со скамейки: – Поехали…
Берсеневская набережная 1. Маша.
Люда с интересом оглядела вошедшую девицу с Петровки. Ну, если уж ТАКИЕ теперь работают в полиции… Люда не могла бы объяснить, в чем суть ее определения «такая». Свитерок без претензий, черные брючки, но, когда девушка прошла на кухню и села ближе к окну, Люда поняла, что это отсутствие претензий – обманка. И вообще вся девушка – обманная: чисто промытые волосы, свежая кожа без мейк апа, коротко, «под мясо», подстриженные ногти. Она могла бы быть музыкантшей – виолончелисткой, к примеру. Причем, судя по качеству вещичек, лауреаткой международных конкурсов. А представилась работником прокуратуры. Хотела узнать что-то новое об Овечкине. Ну, правильно, родители-то его про сына мало что знали – все в своей религии, прости, Господи! Они только однажды с Людой пересеклись – и то случайно, в магазине. Видели бы вы овечкинского папашу: бородища окладистая, в куртяшечке и ботиночках таких, какие не только производить, но даже и носить перестали еще до Людиного рождения. Мамаша не лучше: в платочке, юбка пол грязный метет – ужас! Славка тогда скорчился, представил предков невнятно: мол, знакомься, мои родители. И Люда сразу поняла, почему Славик раньше ее домой не приводил: приведешь тут! Стыда не оберешься. У Людки мамаша тоже была не «ах!», но по ней хоть не сразу было видно, что с дуба рухнувшая, надо было приглядеться-прислушаться. А по этим – ну просто в момент! Как папаша-то на нее зыркнул – того и гляди, в супермаркете проклял бы. Она и сама понимала, что в мини-юбке и с боевым раскрасом имела мало шансов понравиться попадье с попом. Впрочем, попадья сказала тогда ей на прощание вроде: «Храни тебя бог, деточка!» А Людка повела себя тогда неприлично – наверное, нервное: расхохоталась и вылетела пулей из магазина.
Вот и Славки уже нет, и, по правде говоря, не сильно-то она по нему и убивается, а вот смех тот дурацкий в ответ на «деточку» Люда помнила и даже думала, может, пойти в ту церковь, где служил Славкин отец? А потом одергивала себя – батюшка был уж больно смурной, а с попадьей она не знала, как и встретиться? А если встретиться, что сказать? Она ведь, как всякая мать, по сыну убивается, а Люда – стыдно признаться, испугалась по первости и пожалела, конечно, Славку, но не так совсем, как если б любила без памяти. Хорошо проводили время, и только…
Это она и пыталась втемяшить элегантной следовательнице, когда та стала расспрашивать, что за человек был Доброслав Овечкин. Люда и забыла, что Славка на самом деле был Доброславом. Славка и Славка. Мозги у его родителей все-таки явно с загогулиной. Люда вздохнула, поглядела на девицу с Петровки и выпалила первое, что в голову пришло:
– Да болтун он!
– Что вы имеете в виду? – внимательно посмотрела та.
– Ну, не в том смысле, что находка для шпиона! Да кому он вообще был нужен! Просто даже уставала от него, понимаете? Обычно же как? Ты – треплешься, мужик – слушает. А со Славкой наоборот – ты слова не скажи, потому что все пространство занимает его бла-бла-бла. И на любую тему ведь мог распространяться часами! Только скажешь: купила себе новые туфли около метро. Так он – да ты о чем думала, да там одну дрянь продают, да каблуки отваливаются в первый же день! Как-будто сам имел опыт хождения на шпильках! Или вот, к примеру, сказала, что хочу сделать себе грудь третьего размера. Так та же фигня: не думаешь о последствиях, инородное тело, врачи предупреждают…
– Может, просто не мог себе позволить вам ее подарить? – спросила следовательница, а в глазах – ирония. Люда в ответ расхохоталась:
– Чай будете? – И, не дожидаясь ответа, поставила старый, пару раз сгоравший уже чайник на конфорку. – Нет, – сказала она, садясь снова напротив девицы. – Он не жлоб был и не жадина. Были б деньги хоть на одну сиську – дал бы.
– Такая любовь? – поинтересовалась следовательница.
– Да что вы! Сошлись по дурости. У меня был до него несчастный роман с одним му… – Тут Люда чуть притормозила, подумав, что такая лексика может настроить девицу против нее, а ей почему-то очень хотелось следовательнице понравиться – …типом, – закончила она. – Мерзким. Типом. А у Славки, по-моему, никого до меня не было – один треп! Его послушаешь, так сама Софи Марсо предлагала ему себя на Московском кинофестивале – спустилась в метро после гала-вечера и предложила… Но он был ведь не очень представительный, правда. Щуплый, смешной, болтливый и слабый. Не поверите: даже в постели и то заткнуться не мог! Только у меня этой материнской жилки к мужикам нет. Мне наоборот надо – чтобы меня опекали. А ему бабу нужно с яйцами… Ой, простите, нужно было…
Люда почувствовала вдруг, что сейчас расплачется, но сдержалась – в паузу, пока сдавленное рыданьем горло не позволяло говорить, заварила чай. Выставила на стол печенье. Девица тактично молчала, потом отпила из чашки интеллигентно, посмотрела на Люду, севшую напротив и нервно болтавшую ногой.
– Мне очень жаль, – тихо сказала она.
Видно было, что и правда – жалеет. То ли Славку, то ли ее, Людку.
– А-а-а… – протянула Людка, шумно втянув носом воздух. – Уж два года прошло. Не ищите вы там ничего со стороны Славки: он болтун, но не сволочь. Единственное, что мне не нравилось: родителей своих ругал, издевался над их «житием», как он это называл, высмеивал от жизни оторванность. Так какими им быть-то при их занятиях?
– А чем занимались родители Доброслава?
– Так поп с попадьей!
Рука следовательницы, занесенная над вазочкой с печеньем, застыла.
– У вас там что, в показаниях не написано? – удивилась Людка.
– Написано, только я не обратила внимания. Тогда, – призналась побледневшая следовательница.
– Да ладно, с кем не бывает, – великодушно махнула рукой Людка. – Мне они тоже не показались. Но родители все ж таки, не знаю. Однажды знаете что учудил? На службе, пока отец там чего-то «долдонил» (это его слова), вошел и запел громко, а голос у него был ужас, знаете, такой высокий.
– Фальцет, – медленно произнесла следовательница.
– Ну да, типа того. Так вот, он фальцетом запел песню: «…Люби меня, бери меня…» Ну, вы знаете…
Девица с Петровки кивнула, но как-то неуверенно.
– Старушки тогда, говорит, чуть Богу душу не отдали, папаша был красный как рак. Ну, а Славка убежал. Вот. Даже не знаю, что еще о нем рассказать… Друзей вы его уже опрашивали?
Следовательница покачала отрицательно головой. Людка нахмурилась – только что девица с Петровки внимала, можно сказать, была вся «в беседе». А тут вдруг задумалась и как будто про Людку забыла совсем.
– Спасибо, Люда, – сказала она наконец, выключила свой диктофон и положила в большую – черную же – сумку. – Вы мне очень помогли.
– Честно? – улыбнулась Людка. – Ну, здорово тогда. Правда, не знаю, чем. Давайте, ловите этого гада.
Следовательница кивнула, попрощалась и вышла. А в квартире, где с отъездом матери на дачу не пахло даже едой, еще пару часов порхал запах дорогих духов этой девицы с Петровки. Людка даже пожалела – надо было спросить, что за духи…
Берсеневская набережная 3. Иннокентий
– Послушайте, я уже говорил с представителями следствия, – раздраженно бросил Иннокентию пловец, швырнув мокрое полотенце на скамью. – Если следствие – как это у вас там называется? – зашло в тупик, это вовсе не значит, что нужно всех по дцатому разу допрашивать.
Иннокентий молчал. Он только что провел час, дожидаясь пловца с тренировки, глядя, как за прозрачным стеклом бассейна тот без устали рассекает неестественно голубую воду. Маленькая на фоне глади бассейна, идеально обтекаемой формы головка то исчезала, то снова появлялась через равные промежутки времени на поверхности. Иннокентия, как любого представителя умственного труда, абсолютно завораживала эта предельная сосредоточенность и подчиненность Его Величеству Телу.
Но час ожидания в раздевалке, где застарело пахло хлоркой и пóтом, пусть даже с томиком Рычкова, утомил и Иннокентия. Так они стояли друг напротив друга – один в твидовом пиджаке и мягких, серой фланели, брюках, другой – почти обнаженный, с роскошным разворотом мускулистых плеч и с неожиданно острым – как бы собранным острием носа и подбородка вперед – лицом.
– Я не займу у вас много времени, – негромко, но внушительно сказал Иннокентий. Роста они были одинакового, пловец попытался смерить его взглядом, но в результате только тряхнул головой, как собака, вышедшая из воды, – пара брызг осела на рубашку Иннокентия, и тот чуть брезгливо смотрел, как они впитываются.
– Извините, – сказал пловец и протянул наконец руку: – Николай. Снегуров.
Они присели тут же прямо на деревянных скамейках – в раздевалке никого не было.
– Меня интересует Солянко. Вы были его другом и коллегой. Попытайтесь, пожалуйста, суммировать все, что вы о нем знаете как о человеке.
Снегуров поднял на Иннокентия глаза, в которых, казалось, застыла голубая гладь бассейна.
– Давайте договоримся, – сказал он. – Солянко не был моим другом. Дружить могут между собой писатели, ученые и поэты. И то не верю. А спорт – дело такое. Ты не просто должен быть первым, максимум третьим – четвертые никого уже не интересуют! Ты должен стать им в очень краткий срок. Потому что у нас, как у балерин, каждый год до пенсиона считан. Понадрывался с два десятка лет, здоровье посадил нагрузками к черту – вали на помойку. Я когда слышу про «здоровый дух соперничества», меня прямо блевать тянет, ей-богу! Да мы тут жесткие все мужики, не гардемарины, мать их! У нас, если ничего не получил на Олимпиаде, к примеру, потом снова готовиться четыре года, а за четыре года мно-о-о-ого чего может случиться. Это я к чему тебе говорю? Это к тому, что Саша Солянко дрянь был мужик. Ерунда это – про мертвых либо хорошо, либо никак! Да я в плаванье пришел пацаном еще, десяти лет не было, и горбатил без продыху по спортивным лагерям. Книжек вон не читал, девчонок не тискал. Жизнь мы пропускаем, понимаешь? А все ради высокой цели.
– Боюсь, что я пока не понял, что вы имеете в виду, – осторожно встрял Иннокентий.
– Не понял? Ну да, ну да. Не записали в первый раз, не посчитали существенным. Или алиби мое проверили, а оно у меня – повезло в кой-то веки! – железобетонное. Мы с Солянко шли в одной упряжке – две надёжы спорткомитета, лидеры российской сборной. Мол, если не Солянко, то Снегуров точно медальку отхватит и честь своей страны защитит. Нас даже так и называли – «отряд С.С.», по первым буквам фамилии. Ну, мы, конечно, готовились, как бешеные. Как же, пока молодые еще, на пике формы, когда еще выигрывать? С Солянкой мы тогда только изредка перекидывались парой слов – не потому, что он прямо так мне с самого начала не понравился, а просто некогда было. И тут, понимаешь, слушок прошел. Мол, Снегуров-то сидит на ЕРО.