Такая красивая женщина, как моя любимая, не могла не иметь в своём городе поклонников, и меня слегка волновал момент встречи с такими людьми. Но всё обошлось, и мы без непредвиденных встреч и других волнений добрались до места.
Нас встретила симпатичная женщина, одетая скромно, но со вкусом. На вид ей было под шестьдесят, такая же, как и у дочери, рыжеволосая причёска с множеством завитков, по всей видимости, от химической завивки, на ногах простенькие туфли-лодочки, в широко открытых тёмных, почти чёрных глазах читался вопрос и нескрываемый интерес. Меня всегда настораживали люди с таким цветом глаз, но глаза этой женщины, при всей своей черноте, излучали едва уловимое тепло, и это меня сразу успокоило.
Войдя в дом, я отметил чистоту и порядок. Дом состоял из трёх помещений — комнаты для приёма гостей и двух спален. Небольшая продолговатая пристройка служила кухней. В гостиной книжный шкаф был забит книгами, и я, бегло просмотрев их названия, отметил про себя, что они в преобладающем большинстве составляют библиотечку из русских и зарубежных классиков. Обстановка в гостиной была обычной для большинства семей со средним достатком: мебельная стенка, трюмо, у противоположной стены находилось пианино, рядом диван и два кресла. На стенах ковры, а между двух окон на большой тумбочке для телевизора стоял цветной телевизор марки «Фотон». Сами же окна задрапированы тюлевыми гардинами и лимонного цвета шторами. В помещении было светло и уютно. Через некоторое время мы втроём сидели за столом и за чашкой крепкого чая, вели непринуждённую беседу, затрагивая всевозможные темы. Затем по моей просьбе моя любимая села за пианино и стала играть наши любимые мелодии, так сблизившие нас ещё в Моршине. Я сидел на диване возле пианино и, не отрываясь, смотрел на её пальчики, порхающие над клавиатурой музыкального инструмента, а когда она поворачивала свою прелестную головку в мою сторону, улыбался ей, выражая на лице благодарность и восхищение.
Ночевали мы, как ни странно, в доме родственников, расположенном неподалёку. Когда поздний вечер, с небом, усеянном звёздами, стал клонить нас ко сну, любимая сказала мне, что нам надо идти спать к её брату. В доме жила только его мама, и она приготовила для нас комнату. Минут через пятнадцать мы были на месте и, после короткого знакомства, уже были в постели….
Утром мы проснулись рано и, быстро собравшись, отправились в дом любимой. Выполнив по очереди утренние процедуры, мы втроём съели лёгкий завтрак и отправились за покупками и гулять по городу. Здесь я впервые столкнулся с информацией о том, как велик Кривой Рог: он состоял из множества районов, образованных вокруг открываемых шахт по добыче железной руды и был вытянут в длину на 130 километров. Позднее, уже работая в локомотивном депо этого города, я, перевозя грузовые и пассажирские поезда, увидел воочию весь город в его красоте и огромной протяжённости. Единственно, что портило вид города, так это терриконы кислых руд, расположенные вокруг открытых рудничных разработок. Пробыв в Кривом Роге несколько дней, я, скрепя сердце и не пряча в глазах тоску от предстоящей разлуки, вынужден был вернуться в родной город. Началось томительное ожидание новой встречи, а пока я почти каждый день звонил любимой на работу и в вечернее время домой, писал письма и получал их от неё.
Прошло некоторое время. Я несколько раз приезжал в Кривой Рог, придумывая всевозможные причины для своих отлучек из дома. Это сильно волновало жену, и я в один из вечеров рассказал ей правду. Тянуть с этим дальше не имело смысла и выглядело бы глупо. Внешне она восприняла это спокойно, но я видел и чувствовал, что это показное спокойствие дается ей нелегко. Я ни разу не видел её слёз, если она и страдала, то никогда этого не показывала. Наверное, положение и статус хозяйки и господина в семье вселяло в неё мысли о невозможности разрушения брака с моей стороны и позволяло ей быть сильнее и выдержанней. Её больше бесило то, что интимная близость между нами стала происходить всё реже и реже, пока совсем не сошла на нет. К этому моменту я решил разорвать брак и считал секс с женой изменой своей любимой. Жить в доме стало невыносимо, это отрицательно сказывалось на детях: дочери, жившей у нас со своим мужем, и младшем сыне, которому шел четырнадцатый год.
Когда я предложил развестись, жена, к моему удивлению не стала возражать, поставив единственное условие: не претендовать с моей стороны на покидаемую мной жилую площадь. Так как я имел в городе вес и со мной считались в руководящих кругах города, трудности в проведении расторжения брака не возникло. Знакомая судья провела эту процедуру прямо в своём кабинете, предварительно выяснив, что имущественных претензий у нас друг к другу нет. Всё закончилось через 25–30 минут, а через час я получил свидетельство о разводе. Я был свободен от уз брака. Конечно, своё решение о разводе я оговаривал с любимой, она знала, что я собираюсь переехать к ней жить и работать в Кривом Роге, и у меня было на то её и согласие её мамы. Это меня окрыляло, давало силы и энергию на преодоление трудностей как внешних, так и внутренних. Начальник локомотивного депо, в котором я проработал более 20 лет, хорошо меня знал и относился ко мне как к товарищу. Ранее он помогал мне с командировками в сторону Кривого Рога и Никополя, и я был очень ему благодарен за такую помощь. Он знал истинную причину моего стремления в те края и помогал, как мог. Во время последнего нашего разговора перед моим увольнением он только один раз попытался меня отговорить, а затем дал своё добро.
Собрав в два бумажных почтовых мешка свои носильные вещи, отобрав некоторые фотографии и все свои документы, я покинул дом, в котором прожил с женой долгие годы своей жизни. На вокзал меня проводили младший сын и зять. Жена в это время находилась на работе. После прибытия поезда сообщением Москва-Кривой Рог я, договорившись с машинистом, погрузился в заднюю кабину электровоза. Когда поезд тронулся, младший сын и зять начали прощально махать мне руками. Моё сердце сжалось от боли, и на глаза накатили неожиданные слёзы. Я помахал рукой в ответ и долго стоял у открытого окна, пока поезд не покинул пределы родного города. Всё это время меня душили слёзы, а душа рвалась из кабины назад. По мере того как поезд увозил меня всё дальше и дальше от дома, я успокаивался и обретал душевное равновесие. В Кривой Рог я прибыл спокойным и целеустремлённым, мечтая о скорейшей встрече с любимой. На вокзале меня встречали обе женщины. Они были немножко возбуждены, их лица озаряли улыбки, а в глазах читался восторг и радость. В этот раз домой мы добирались пригородным поездом, следованием Кривой Рог — Пятихатки. Дорога заняла всего полчаса, а через 15 минут, по прибытии на нужную нам станцию, мы были уже дома. В праздном настроении встречи мы прожили чуть больше недели. И вот утром я, взяв с собой свои документы, отправился в локомотивное депо устраиваться на работу. Мне нужно было доехать троллейбусом до Соцгорода, а затем, пересев на трамвай, доехать до конечной остановки. Депо находилось рядом с железнодорожным вокзалом. До Соцгорода я доехал быстро, затем, дождавшись трамвая, сел в вагон. По мере того как двигался трамвай, мной стала овладевать непонятная мне сила жуткой тревоги и беспокойства. Чувства эти нарастали лавинообразно, стискивая моё сердце, заставляя его с силой биться и вырываться из груди. Не выдержав, я, задыхаясь, вышел из вагона на следующей остановке, нашёл уединённую лавочку и опустился на её нагретые солнцем деревянные брусья. Меня охватило чувство непоправимости сделанного мною шага, огромной вины перед покинутыми мной детьми, разрыв с родственниками и друзьями, оставленными могилами родителей и, наконец, с родным городом и всем, что с ним связано. Мне казалось, что я покинул родину и никогда её больше не увижу, не пройду по её улицам, не услышу привычные для меня звуки, не уловлю её знакомые мне запахи. Я просидел на этой лавочке несколько часов, и когда я с неё поднялся, во мне кипело жуткое желание всё исправить и вернуться назад. Вернувшись, домой я придумал для любимой легенду о том, что звонил в родной город и узнал об инсульте жены, что мне необходимо вернуться назад. Мол, по-другому я не могу поступить. Она не проронила ни звука, молча обняла меня и едва слышно произнесла:
— Я помогу тебе собрать вещи, — она провела ладонью по моей щеке и добавила: — ты, наверное, устал, присядь, отдохни…
Я заглянул в её глаза и увидел в них плескающееся море боли. Мы присели на диван и, не говоря ни слова, просидели, обнявшись очень долго. Затем она высвободилась из объятий и предложила мне взять мешки и начать упаковку вещей. Когда мешки были собраны, она взяла иголку с ниткой и начала их зашивать мелкими стежками. Я сидел рядом и смотрел, как она это делает дрожащими пальчиками, а моё сердце в это время разрывалось на части. Но роковые слова уже были произнесены мной, и ничего уже нельзя было исправить. Нельзя было переиграть всё назад, это выглядело бы ещё чудовищней, еще пагубней.
— Я помогу тебе собрать вещи, — она провела ладонью по моей щеке и добавила: — ты, наверное, устал, присядь, отдохни…
Я заглянул в её глаза и увидел в них плескающееся море боли. Мы присели на диван и, не говоря ни слова, просидели, обнявшись очень долго. Затем она высвободилась из объятий и предложила мне взять мешки и начать упаковку вещей. Когда мешки были собраны, она взяла иголку с ниткой и начала их зашивать мелкими стежками. Я сидел рядом и смотрел, как она это делает дрожащими пальчиками, а моё сердце в это время разрывалось на части. Но роковые слова уже были произнесены мной, и ничего уже нельзя было исправить. Нельзя было переиграть всё назад, это выглядело бы ещё чудовищней, еще пагубней.
Почти всю ночь мы почти не спали, любя другу друга, так, как будто это была наша последняя встреча, наша последняя ночь. Она всё время плакала, а я не мог найти слова утешения. Что я мог сказать после своего малодушия, своей нерешительности, своей лжи?! За всю ночь мы обмолвились лишь несколькими словами. Говорили наши руки, губы, наши тела. Вконец измотанных, нас застало раннее утро. Нужно было подниматься и собираться в дорогу. За всё время, от произнесённой мной лжи до отправления поезда, мне ни любимой, ни её мамой не было высказано ни слова недоверия или сомнения в моих словах.
Вернувшись в родной город, я оставил свои вещи у дежурной по вокзалу и отправился в депо. Начальник депо встретил меня вопросительным взглядом. Я закрыл за собою дверь в кабинет и сел в предложенное им кресло. Внимательно выслушав мою исповедь (а я рассказал ему всё как есть), он поднял трубку телефонного аппарата и вызвал к себе начальника отдела кадров. Через час я вновь был принят на работу без разрыва производственного стажа, и в привокзальном общежитии, принадлежавшем локомотивному депо, мне была выделена отдельная комната.
И снова началась наша переписка с любимой и мои частые звонки к ней на работу и домой. Всё было так, как до моего приезда с вещами в Кривой Рог. Но поскольку я стал уже другим человеком, думающим и анализирующим происходящее, моё сознание и подсознание стали заполняться вопросами, на которые я не всегда находил ответы. А их было много! Почему мне так безоговорочно поверили любимая и её мама, почему мне не задали ни одного вопроса после моей лжи. Неужели ничего не почувствовали, не поняли?! Почему отношение любимой не изменилось ко мне после известия о моём возвращении?! Вопросы были сложными и непростыми, и на них мне нужно было найти правильные ответы. Они не давали мне покоя, я всё время мучился проявленной мною нерешительностью и ложью любимой, чувство вины вырастало во мне как гора, к которой я подхожу всё ближе и ближе.
И вот когда я вконец измучился, ответ возник в моём сердце, как луч солнца после грозового проливного дождя.
— Ничто не может быть причиной их такому поведению, как только святая любовь и всепрощение, — мелькнула мысль. — Возможно, ещё разговор любимой с её мамой и просьба к ней ничего не говорить мне по этому поводу.
Скорее всего, так оно и есть.
После такого вывода мне совсем стало невмоготу жить и чувствовать свою вину. Она преследовала меня на каждом шагу, возвращая меня в тот последний день и ночь с любимой в Кривом Роге. Похудев на 14 килограмм за прошедший месяц я, наверное, сильно изменился внешне, и меня стали спрашивать сотрудники, не заболел ли я чем-то серьёзным. Я отшучивался и улыбался в ответ, скрывая в себе правду происходящих во мне терзаний. Я всматривался в зеркало, пытаясь найти ответы на задаваемые мне вопросы и не находил их. Человеку свойственно не видеть в себе самом никаких изменений, когда его мысли заняты совсем другими делами…
В один из вечеров, вернувшись из поездки, я принял душ и, поужинав, сел за стол. После долгих раздумий я взял лист бумаги, ручку и стал писать письмо любимой. На бумагу вылилась все мои мучения и страдания от причинённой ей боли. Мне казалось, что в словах, написанных мною на бумаге, был заключён вой моего сердца, окрашенный истекающей из него кровью. Я написал всю правду о своём отъезде и причины, почему я так поступил. Я не скрывал своей лжи и не просил прощения, понимая, что такое простить очень трудно, если вообще возможно. В конце письма я написал строки стихотворения, написанного мной в эти дни. Оно называлось «Приговор». В нём выражалось безропотное принятие мной приговора от любимой после того, как она прочтёт это письмо. Понимание своей вины и готовность испить горькую чашу её суда. Ответ на моё письмо от неё пришёл через полторы недели. Войдя в фойе общежития после очередной рабочей поездки, я увидел выходящую из-за конторки дежурную сегодняшней смены:
— Вам снова пришло письмо, — сказала она. — Вы единственный жилец, которому так часто пишут, и исключительно женщины.
— Мне пишут не женщины, а единственная женщина, — улыбнулся я ей в ответ. — Спасибо вам, — я взял конверт и стал по лестнице подниматься на свой этаж.
Конверт был очень толстый и увесистый. У меня оборвалось внутри сердце, и я долго не решался его вскрыть, войдя в свою комнату. Мне было страшно прочесть слова её приговора и остаться один на один с возникшей пустотой и одиночеством. Я уже чувствовал холод, начавший охватывать моё сердце. Вытянув перед собой руки, я увидел, как мелко дрожат мои пальцы. Нервы были на пределе, и это сказывалось буквально во всём. И всё же надо набраться решительности и получить то, что заслужил. Вскрыть письмо и, прочитав его, поставить последнюю точку в тягостной неизвестности. Бережно надрезав край конверта, я извлёк из него толстую пачку исписанных листов бумаги. Внутри их было что-то твёрдое, и когда я развернул их, на меня с фотографии взглянула улыбающаяся любимая женщина. Напряжение было таким высоким и звенящим внутри меня, что увидев её добрую улыбку и излучающие свет и доброту глаза, я не выдержал и заплакал. Это длилось долго, но по мере того как иссякали слёзы, стала утихать боль и где-то вдалеке засветился слабенький луч надежды. В тоже время я почувствовал, как предательски покидают меня силы и накатывает непосильная слабость. Я впервые чувствовал себя таким разбитым и бессильным. Прислонив фотографию к стоящему на столе графину с водой, я стал читать письмо. С первых своих слов, она писала о том, что одобряет моё признание и понимает причину моего поступка, что с самого начала знала правду. Но позиция её тогда и сейчас не позиция судьи, а адвоката, только так можно понять глубинные мотивы поступка человека и сделать правильные выводы. Она дарила мне прощение, и по мере того как она описывала свои суждения и взгляды, лишённые осуждения, я стал ещё больше понимать, что человек, письмо которого я сейчас читаю, стоит невообразимо большего, чем я считал до этого. Я был раздавлен своим преступным отношением к её доброте и праведной святости.
* * *Прошло два года. Вернувшись в семью после трёх месяцев проживания в общежитии я, тем не менее, поддерживал отношения с любимой женщиной по телефону и в письмах. Я очень тщательно скрывал это, да и звонить и писать к тому времени стал реже. После того как бывшая жена много раз присылала в общежитие сына, она с его помощью сумела убедить меня в её прощении и уговорить меня вернуться в дом. Поведение бывшей жены было неузнаваемым: она стала покладистой, сдержанной, доброй и необыкновенно внимательной ко мне. Прекратились даже мелкие придирки, а во время общения она стала выслушивать моё мнение и соглашаться с моими суждениями. И вот на фоне всего этого я, неожиданно для себя, дал согласие на венчание с ней в православном храме. Таинство исповеди, причащение у святой чаши затронули и всколыхнули мой внутренний мир, а сам обряд венчания показался мне тягостным стоянием под удерживаемыми свидетелями коронами и не оставил во мне никаких ощущений. До этого момента я жил некрещеным и не испытывал по этому поводу никаких сомнений и беспокойства. Но исповедавшись и первый раз вкусив святое причастие, я почувствовал необходимость исправить своё отношение к Богу. Я познакомился со священником Смоленского храма и стал посещать воскресную школу, действующую при храме. Когда я окончательно принял решение о своём крещении, однажды в вечернее время суток, когда мы с сыном ехали на велосипеде к дому моей матушки, на небосклоне над городом вспыхнул пылающий ярким огнём огромный православный крест. Когда я спросил сына, видит ли он этот крест, он ответил отрицательно. Видение длилось около 30–35 секунд. Рассказав об этом священнику, я услышал от него следующее:
— Это знак тебе Господа нашего об одобрении принятого тобою решения креститься, и ты об этом больше никому не говори.
Через две недели я принял крещение и стал православным христианином.
Жена после венчания сумела выдержать себя в облике друга, терпимой и доброй спутницы жизни только три с половиной месяца. А затем снова стал проявляться её характер, присущий хозяйке и владыке. Это нарастало лавинообразно, вскрывая старые, уже зажившие раны и образуя новые. И я вспомнил строки из прочитанного мной о браке, именуемом «векторным кольцом». Звучит это так: «Если отношения в возвращённых браках на первых порах идут по более гуманному сценарию, знайте — это иллюзия. Кольцо не знает гуманизма. Дело в том, что насколько бы слуга не превосходил своего хозяина, он всего лишь пьедестал, благодаря которому хозяин становится выше, сильнее и умнее. В присутствии хозяина слуга никогда не сможет показать всех своих достоинств, да и хозяин не сможет их оценить полностью. Недаром так ярко проявляется стремление хозяина переделать слугу». И я вновь почувствовал острую необходимость прервать наши с женой отношения.