То значительное количество вина, которое Конан опрокинул себе в глотку, совсем затуманило ему голову к тому времени, как они закончили трапезу и Актер подал знак, что больше не хочет слушать. И он, и Конан нетвердо стояли на ногах, и языки у обоих сильно заплетались. Сатрап, находящийся под сильным впечатлением от услышанного, подарил киммерийцу прекрасный золотой кубок и десять монет — туранских «орлов», более ценящихся и, таким образом, более внушительных, чем замбулийские деньги, — поклялся, что такого героя ждет еще большая награда.
Несмотря на то что хан подарил молодому северянину еще и роскошный широкий плащ, сшитый из многих ярдов алой материи, Конан провел ночь во дворе. Он был не в том состоянии, чтобы пересечь город пешком или верхом.
При пробуждении его встретили головная боль и мрачная, злая Испарана, и он дал обет оставить вино в покое на всю жизнь. Тем не менее он не переставал радоваться своей удаче и гордиться собой. Облаченный в одежды, подаренные ему монархом, он пообедал и напился вместе с монархом, — и на этот раз не с мелким князьком из пустыни. И он не видел ничего, что противоречило бы его впечатлению об Актер-хане как о хорошем парне.
Актер-хан был занят: правитель должен править, и принимать решения, и выслушивать многих людей, которых он предпочел бы даже не видеть. Конан и Испарана, жуя по дороге инжир и абрикосы, покинули дворец в сопровождении префекта Иабиза. Он выбрал маршрут для путешественников, показал им Замбулу и в конце концов привел их к прекрасно большой таверне, на вывеске которой был изображен золотой грифон на алом фоне: Королевская Таверна Турана. Там их не просто встретили; их прибытия с нетерпением ожидали с прошлого вечера. Хозяин таверны не знал, по какой причине их комнаты были заказаны от имени самого Хана, и поэтому был как нельзя более услужлив. Его заботливость поистине граничила с раболепием. Конан, находящийся в более чем оживленном расположении духа, не мог не напыжиться. Несмотря на то, что он провел немало времени в тавернах, его никогда так не обхаживали, и он никогда не останавливался в таком роскошном месте и не был предметом такого внимания со стороны остальных постояльцев. Не пришлось ему беспокоиться и о размерах счета за выпивку или о количестве кружек пива, которое он мог себе позволить.
Их комната была поистине лучшей в этой лучшей из таверн Замбулы. Возбужденные, опьяненные Конан и Испарана, обращаясь друг к другу «мой господин» и «моя госпожа», удалились в эту просторную комнату, чтобы сменить одежду, и задержались там.
Внизу Иабиз много минут ждал, пока они соизволят спуститься, и когда они наконец появились, сияя, не сказал им ни слова.
Ликующая парочка направилась в Бронзовый Квартал, который, хоть и был убогим, вряд ли мог сравниться со Свалкой или Пустыней. Они почувствовали запах верблюжьих загонов задолго до того, как их увидели, и услышали трубные голоса животных прежде, чем достигли места, где они были размещены. Здесь Конан узнал, что один из его золотых «орлов» может быть достаточной платой за всех и к тому же завоевать ему уважительное обращение.
— А каким Конану показался Актер-хан? — спросил Хаджимен.
— Он в гораздо лучшем настроении теперь, чем когда мы прибыли, клянусь Кромом! И к тому же оа щедр. Достаточно приятный человек, если оказать ему услугу.
Испарана бросила взгляд на жизнерадостного Конана, а Хаджимен спросил:
— Он говорил о моей сестре?
— Ну… нет, Хаджимен, — ответил Конан более сдержанным тоном.
— А он носит по ней траур?
— Да, — сказала Испарана, и Конан, взглянув на нее, почувствовал, как ее пальцы толкают его в спину под прикрытием его роскошного алого плаща. — Ты же видел у него черную повязку, Конан.
— А, да, — отозвался киммериец, до которого дошло, что она оказывает Хаджимену услугу. — Я столько всего видел, что чуть не забыл об этом.
— Это хорошо, что Хан замбулийцев носит траур по дочери шанки, — кивая головой, сказал сын хана Хаджимен; однако он не улыбнулся.
Конан тронул желтый рукав воина пустыни.
— Он кажется совсем не плохим человеком, друг и сын друга, — сказал он с шанкийской церемонностью. И подумал: «Для правителя это странно! Хотя я бы не стал ручаться за мягкий нрав его волшебника!» * * *
— Пост капитана в твоей страже! — эхом отозвался Зафра, и Актер-хан бросил на него резкий взгляд. — Прошу прощения, мой господин, — более спокойным голосом продолжал волшебник, — но потрясение преодолело мою сдержанность, когда ты заговорил о том, чтобы взять на службу такого человека, как этот Конан, и поместить его в самом дворце, так близко к твоей особе.
Актер-хан откинулся назад и устремил на мага колючий, внимательный взгляд.
— Ты хорошо мне служишь, Зафра. Я доверяю тебе, я прислушиваюсь к тебе. Говори. Скажи же мне, какое впечатление он произвел на тебя.
— Он молод, и тщеславен, и жаждет… — Зафра оборвал свою речь. — Господин Хан, он вернул Глаз Эрлика и, совершенно очевидно, является непревзойденным воином. Крайне находчивый молодой человек, и более чем опасный в обращении с оружием. Крайне находчивый. Крайне опасный. Также совершенно очевидно, что у тебя сложилось о нем высокое мнение. Лучше я не буду говорить на эту тему.
— Зукли! Принеси нам вина! — крикнул хан. не отрывая от Зафры довольно встревоженного взгляда. — Говори, Зафра. Мои уши и мой интерес обращены к тебе. Говори, Волшебник Замбулы, которому хан верит. Он находчив, ты говоришь, и молод, и тщеславен. Все это очевидно для каждого, у кого есть глаза, и ни одно из этих качеств не является пороком. И ты собирался добавить еще что-то и оборвал себя на полуслове. Скажи это. Говори. Тебе кажется, что мне не следует доверять этому юноше-северянину, Зафра?
Зафра раздавил маленькую фруктовую мушку на своем отделанном тесьмой зеленом рукаве.
— Он нецивилизован, Актер-хан. Варвар из каких-то далеких северных земель, о которых мы ничего не знаем. Кто может сказать, какие у них варварские обычаи или кодексы? Некоторое презрение к знати, я думаю, и даже к особам королевской крови. Он ушел из своего племени. Он ушел на поиски чего-то другого; этот юноша — ловец удачи. Он необуздан, господин Хан, и, по моему мнению, неуправляем. Я бы не стал доверять подобному человеку пост поблизости от своей персоны, независимо от его возраста. Он… не знает покоя. Что может заставить подобного типа успокоиться, расслабиться, прекратить желать большего?
— Хм-м , — сатрап взял вино, принесенное кушитским мальчиком-слугой, и сделал тому знак удалиться. — Я слышу, и я понимаю. А Испарана?
— Воровка из Переулка Захватчиков! Теперь она получила полное прощение, и более того — она была возвышена, обедала с самим Актер-ханом! Воровка, женщина, которая крала и продавала свой товар и, без сомнения, самое себя на этих вот улицах! И… тьфу! Она любит этого заносчивого киммерийца.
— Да, по-моему, я это заметил…
— Они уже сослужили свою службу. Подумай сам: у человека есть прекрасно обученная птица. Он ис пользует ее в течение многих лет, и она охотится для него, как никакая другая. Однако в один прекрасный день она прилетает с охоты и выклевывает ему глаз. Не лучше ли ему было бы сразу заметить признаки ее недовольства, решить, что теперь хороший слуга стал опасен, и удалить его? Лучше, чтобы у Конана и Испараны не было возможности болтать про Глаз или… оказать тебе дурную услугу, господин Хан.
Актер-хан, мигая, осушил свой серебряный кубок и налил себе вина. Зафра не прикоснулся к своему вину. Он наклонился ближе и заговорил тихим, настойчивым голосом:
— Подумай. Подумай об этом человеке и его породе. В Аренджуне он сражался с людьми из городской стражи, ранил и убивал — и ускользнул от них. Он не был наказан за это, и таким образом его самонадеянность и неуважение к властям усилились. Он не раз оставлял Испарану с носом — а она любит его! Какие уроки он извлек из этого? У нас есть только слово этого варвара. Откуда мы можем знать, что великий маг не выполнил условий сделки, обещанной им
варвару, который вернул ему Глаз? В Шадизаре он каким-то образом вступил в союз с аристократкой из Хаурана. Там же он убил дворянина из Кота — дворянина, и в присутствии самой королевы! Теперь она тоже мертва. А Конан? Оказавшись снова в Шадизаре, он опять завязал стычку со стражей, и опять остался в живых, — не получив ни раны, ни царапины, ни наказания.
Актер-хан потряс головой и рыгнул.
— Настоящий мужчина. Да, и опасный. В комнате зажужжала муха. Хан сердито нахмурился; Зафра, казалось, ничего не заметил. Все его внимание было сосредоточено на хане и на его словах; голос мага по-прежнему был тихим и напряженным.
— Неукрощенный, о Хан! Скажи еще, что он и иранистанец, с которым он путешествовал на юг, намеревались привезти Глаз тебе! Иранистанец был убит. Конан оказался в компании Испараны из Замбулы. Без сомнения, он получил бы награду, если бы передал твой амулет в руки Иранистана. Но теперь человек, связававший его с Иранистаном, оказался мертв, а замбулийка была под рукой, и, без сомнения, после того, как он передал бы Глаз законному владельцу, его ожидала бы награда… Понимаешь?
Актер кивал, потягивая вино. Его глаза были прищурены. По краю его кубка проползла муха, и он даже не заметил этого.
— Итак… Конан героически вернул амулет тебе. И теперь его приветствуют, и награждают, и чествуют, как героя! Авантюриста, необузданного и беспринципного. Он понял, что может поступать, как ему заблагорассудится, этот Конан! Кого он уважает? Что он уважает, этот человек, убивший вооруженных городских стражников, и мага, и высокородного дворянина? Какие уроки извлек он из всего этого? Почему он должен уважать вообще кого-то или что-то, кроме самого себя? Что еще показал ему его жизненный опыт? Дай ему власть, и он захочет еще большей власти. Дай ему ответственность, и он возьмет на себя еще больше, чем ты ему дал. Вскоре он начнет мечтать о полной власти. Он многое знает о тебе, господин Хан! Без сомнения, Балад захочет связаться с ним! Я думаю, что такой беспринципный, необузданный варвар прислушается к человеку, который пытается лишить тебя трона, и заключит с ним сделку!
Актер-хан налил себе еще вина. Он не видел, как взгляд Зафры оторвался от его лица, однако рука мага одним непрерывным движением выстрелила вперед, смахнула со стола муху и раздавила ее о штанину.
— Мне кажется, Зафра, — задумчиво сказал Актер, — что ты оказал мне еще одну услугу. Мне кажется, ты помешал мне совершить ошибку, вызванную слепотой моей благодарности и моего слишком доброго сердца, — Актер-хан какое-то мгновение раздумывал об этом — о чистоте и опасной чрезмерной доброте своего сердца. — Да, и я слишком возвысил Испарану. Однако девчонка неплохо сложена, не так ли?
К радости Зафры, от двери послышался чей-то третий голос:
— О хан, визирь ждет с…
Актер-хан обратил гневный взгляд на своего адъютанта:
— Вон! Он может подождать! Я занят! Когда перепуганный бедолага адъютант скрылся за дверью, Актер снова осушил кубок и взглянул на своего волшебника.
— Да. Лучше пусть его не знающая препятствий карьера будет обуздана здесь, в Замбуле, чем еще другие городские стражники, может быть, даже мои собственные Шипы, и другие дворяне падут жертвами его несдержанности и его не вызывающей сомнений доблести. Да. Хм-м… Зафра… и не… согласился бы ты принять Испарану в дар от своего хана?
Ибо Актер-хан заметил, как Зафра смотрел на нее, а хан не был еще полным болваном.
Зафра шевельнул рукой…
— Конечно, согласишься. Хафар! Хафар!!! Ко мне! Через несколько мгновений визирь открыл дверь, и его важное лицо вопросительно уставилось на повелителя.
— Схватить Конана и Испарану. Передай это капитану, и еще скажи, что он должен выполнять приказы моего превосходного слуги и советника, Зафры.
Лицо Хафара не выразило никаких эмоций, ибо подобная способность и делала человека хорошим визирем у такого хана и еще позволяла ему остаться в живых, а Хафар этой способностью и обладал.
— Мой господин, — отозвался он, и этого было достаточно.
— Потом избавься от всех остальных проклятых льстивых просителей, и жалобщиков, и лизоблюдов, Хафар, и принеси мне те глупые документы, которые я должен подписать и скрепить печатью.
— Мой господин.
Зафра и Хафар вышли из зала бок о бок, но не вместе. Актер-хан, с умным видом кивая головой и поздравляя себя с тем, что проницательность и здравомыслие позволили ему приблизить к себе такого человека, как Зафра, протянул руку за вином.
16. КОНАН-БЕГЛЕЦ
Остальные завсегдатаи Королевской Таверны Турана были хорошо воспитанными и денежными людьми или умело притворялись таковыми. Однако они приостанавливались, чтобы поглазеть на человека, вошедшего в таверну и целеустремленно пробиравшегося между столами. Белая каффия полностью покрывала его голову, оставляя на виду лишь молодое, бородатое, покрытое темным пустынным загаром лицо. Его широкие шаровары вздувались над сапогами, в которые они были заправлены. Шаровары были малиновыми, рубашка с длинными рукавами — желтой, а на груди был приколот кусок черной материи в форме звезды.
Он подошел прямо к столу личного гостя Хана, и большинство присутствующих наблюдало за их встречей.
— Хаджимен! — приветствовал его Конан. — А я думал, что мой друг вернулся в дом шанки.
Хаджимен, лицо которого было обеспокоенным или же по-настоящему серьезным, покачал головой.
— Я остался.
Он взглянул на Испарану, сидящую напротив киммерийца за маленьким треугольным столом. Ее одежды мало что скрывали, и Хаджимен торопливо отвел глаза.
Конан подал знак хозяину.
— Мой друг Хаджимен из племени шанки присоединится к нам. Давай, — сказал он сыну хана шанки, — садись с нами.
Хаджимен сел. Вокруг них начали подниматься кружки, и возобновились разговоры. Многом хотелось бы познакомиться с этим грубоватым человеком, оказавшим какую-то очень ценную услугу их хану, но кодекс поведения клиентов, посещавших столы Королевского Турана, не позволял заговаривать с ним.
— Сын хана шанки выглядит обеспокоенным, — сказал Конан.
Хаджимен взглянул на него глазами, в которых, казалось, горе соперничало с ужасом или, возможно, яростью.
— Я расскажу моему другу Конану и его женщине. Некоторые говорят, что моя сестра вовсе не умерла от лихорадки, а была… убита. Некоторые говорят, что она вовсе не ждала ребенка, как сообщил нам хан замбулийцев, но на самом деле была девственной и отвергла его объятия.
Конан сидел в молчании, пока перед Хаджименом ставили кубок и новую большую кружку с пивом. Потом виночерпий отошел. Конан мог посочувствовать переживаниям шанки, но с трудом находил подходящие слова. И еще он взвешивал вероятность рассказанного: дочь пустыни, отданная своим отцом в дар великому сатрапу Империи Турана, — и чтобы она отвергла сатрапа? Конан видел со стороны шанкийских женщин только покорность — и еще он припомнил непристойное украшение, которое носила другая сестра Хаджимена.
— В городе, где живут такие люди, как эти, — осторожно сказал он, — на каждое событие ты услышишь три разных слуха.
Хаджимен налил себе пива, сделал огромный глоток, налил снова.
— Я знаю. Я не сказал, что верю тому, что услышал. Я рассказал моему другу из племени киммерийцев только потому, что Теба говорит: обеспокоенный человек — одинокий человек, и еще говорит, что никому не следует быть в одиночестве.
Испарана спросила:
— Но из-за чего дочь Ахимен-хана из племени шанки могла быть убита здесь, в Замбуле?
Хаджимен заглянул в свой кубок, покрытый красной глазурью, и обратился к его содержимому.
— В этом нет для нас чести. Потому что она была девственницей и опозорила себя и свой народ, предпочтя остаться таковой.
— А-а, — Конан понял дополнительную причину душевных терзаний Хаджимена. Если то, что он услышал, было правдой, то девушка опозорила себя и своего отца — и, конечно же, своего брата и вообще весь свой народ. Так будут думать шанки, ибо они были маленьким, древним, связанным обычаями племенем. Так что было бы лучше, если бы эта история никогда не вышла на свет; это осрамило бы ее отца и его народ. Неважно, что другие не увидели бы здесь причин для позора; шанки жили для шанки, а не для всех остальных. Из того, что Конан видел, он понял, что быть шанки очень нелегко. С другой стороны, она была подарком хану от хана. Если бы этот хан был опозорен, а она убита… можно ли было одобрить такое? Без сомнения, на Актер-хане лежал более тяжкий грех. Однако, насколько Конан понимал, это могло быть иначе для Хаджимена… и, возможно, наказанием за такое поведение — девушка-подарок, отказывающая выбранному для нее мужчине, — была смерть. Конечно же, не замбулийскому владыке было приводить приговор в исполнение. И все же…
Да, Конан мог посочувствовать переживаниям Хаджимена и стоящей перед ним дилемме, хоть и не мог полностью их понять.
С большой осторожностью он сказал:
— Эта история — этот слух… Он говорит, что она оттолкнула Актер-хана, и он убил ее в порыве раздражения?
— Говорят, что она не была убита так, под горячую руку. Она сделала то, что ты сказал, да, — но была убита позже, хладнокровно.
Хладно… О! Да, Конан знал, что для этих людей это означало «бесстрастно». Он прикоснулся к скованному обычаями молодому жителю пустыни
— мимолетно, ибо не был уверен в том, что следует и чего не следует делать по понятиям шанки. Ему вовсе не хотелось оскорбить одного из тех, о ком у него было такое высокое мнение. По мнению киммерийца, это были хорошие, и благородные, и трогательные люди.
— Итак, сын хана шанки не вернулся к шатрам Своего племени, — сказал он, испытывая раздражение от необходимости излагать свои мысли таким уклончивым образом. — Что он намеревается делать?
— Оставаться среди замбулийцев, — сказал Хаджимен, едва разжимая губы, и уставился на стол. — И попытаться узнать все, что можно узнать.
— Искать Правду.
— Да.
— И если этот мерзкий слух — правда, то перед моим другом по-прежнему будет стоять вопрос выбора, и ему по-прежнему нужно будет принять решение.