Я исподтишка наблюдал за ним: маленькие сжатые ладони, нога в черном ботинке, постукивающая в такт музыке. Если он меня узнал, сказал я себе, то посмотрит на меня. Эта уклончивость, эта игра, будто он смотрит на оркестр, только предлог, ведь то, что мы оба почувствовали в то вырванное из времени мгновение, слишком сильно и значительно для нас обоих. Неожиданно – испытывая восторг и одновременно чувство опасения – я понял, что должно произойти. Он принял решение. Отвел глаза от оркестра, посмотрел прямо на мой столик, все с такой же серьезной задумчивостью подошел ко мне и сказал:
– Signore желает чего-нибудь еще?
Это было глупо с моей стороны, но, видите ли, я не мог произнести ни слова. Я смог только покачать головой. Тогда он унес пепельницу и заменил ее чистой. В самом этом жесте было нечто заботливое, любовное, у меня сдавило горло, и я вспомнил одну цитату из Библии – разумеется, слова, сказанные Иосифом про Вениамина. Контекст я забыл, но они откуда-то из Ветхого Завета: «…воскипела любовь к брату его, и он готов был заплакать»[13]. Именно такие чувства я испытывал.
Я продолжал сидеть там до самой полуночи, когда звук огромных колоколов поплыл в воздухе, музыканты – обоих оркестров – убрали свои инструменты и слушатели неспешно разошлись. Я опустил глаза на обрывок бумаги – счет, который он положил рядом с пепельницей, и, пока я смотрел на цифры и расплачивался, мне казалось, что его улыбка и уважительный поклон были ответом на вопрос, который я все время задавал себе. Он знал. Ганимед знал.
В полном одиночестве я пересек опустевшую площадь и прошел под колоннадой Дворца дожей, где, скрючившись, спал какой-то старик. Яркие огни потускнели, сырой ветер волновал воду и раскачивал ряды гондол на черной лагуне, но дух моего мальчика был со мной и его тень тоже.
Я пробудился навстречу радости и блеску. Предстояло заполнить длинный день, и какой день! Столько пережить и увидеть – от непременных интерьеров Сан-Марко и Дворца дожей до посещения галереи Академии и экскурсии вниз и вверх по Большому каналу. Я делал все, что надлежит делать туристу, кроме кормления голубей: они были слишком жирными, слишком лоснящимися, и я брезгливо обходил их клюющие зерна стайки. У «Флориана» я съел мороженое. Купил открытки для племянниц. Облокотившись о парапет, постоял на мосту Риальто. Счастливый день, каждая минута которого доставила мне истинное наслаждение, был только прелюдией к вечеру. Я специально избегал кафе на правой стороне площади. Я проходил только по противоположной стороне.
Помню, что в отель я вернулся около шести вечера, лег на кровать и примерно с час читал Чосера – «Кентерберийские рассказы» в издании «Пингвин». Затем принял ванну и переоделся. Обедать я пошел в тот же ресторан, в котором обедал накануне. Обед был столь же хорош и столь же дешев. Я закурил сигару и не спеша направился к площади. Оркестры уже играли. Я выбрал столик у самого края толпы и, на секунду положив сигару в пепельницу, заметил, что у меня дрожат руки. Я с трудом переносил охватившие меня волнение и тревогу ожидания. Мне казалось просто невероятным, что семья, сидевшая за соседним столиком, не догадывается о моих чувствах. К счастью, при мне была вечерняя газета. Я раскрыл ее и сделал вид, будто читаю. Кто-то набросил на мой столик скатерть, как оказалось – смуглый официант, неуклюжий юноша, который тут же захотел взять у меня заказ. Я жестом отослал его.
– Не сейчас, – сказал я и продолжал читать, точнее, изображать чтение. Оркестр заиграл легкую танцевальную мелодию, и, подняв глаза, я увидел, что Ганимед смотрит на меня. Он стоял рядом с оркестром, сжав руки за спиной. Я ничего не сделал, даже головой не шелохнул, но через мгновение он был рядом со мной.
– Кюрасо, signore? – спросил он.
В тот вечер узнавание не ограничилось мгновенной вспышкой. Я так и чувствовал, что сижу на золотом кресле, что над головой у меня тучи и предо мной стоит на коленях мальчик, подносящий мне чашу из чистого золота. Его смиренность – не постыдная смиренность раба, но почтительность возлюбленного к своему господину, к своему богу. Затем это чувство прошло, и я, хвала Всевышнему, овладел собой.
Я кивнул и сказал:
– Да, пожалуйста, – и, кроме кюрасо, заказал полбутылки эвианской воды.
Наблюдая, как он проскальзывает между столиками в сторону кафе, я увидел крупного мужчину в белом макинтоше и широкополой фетровой шляпе, который выступил из-под тени колоннады и похлопал его по плечу. Мой мальчик поднял голову и улыбнулся. За краткое мгновение я испытал все муки ада. Предчувствие беды. Мужчина, как огромный белый слизняк, улыбнулся Ганимеду и отдал ему какое-то распоряжение. Мальчик еще раз улыбнулся и исчез.
Под гром аплодисментов оркестр эффектно закончил танцевальную мелодию и умолк. Скрипач отер пот со лба и рассмеялся, глядя на пианиста. Смуглый официант принес им выпить. Старуха в шали, как и прошлым вечером, подошла к моему столику и предложила мне розу. На сей раз я был мудрее: я отказался. И тут я заметил, что мужчина в белом макинтоше наблюдает за мной из-за колонны…
Вы знакомы с греческой мифологией? Я вспоминаю об этом лишь потому, что Посейдон, брат Зевса, был к тому же и его соперником. Прежде всего он ассоциировался с конем, а конь – если он не крылатый – символизирует развращенность. Мужчина в белом макинтоше был развратником. Это подсказывал мне мой инстинкт. Интуиция говорила: «Берегись». Когда Ганимед вернулся с кюрасо и эвианской водой, я даже не поднял глаз и продолжал читать газету. Воздух вновь наполнился звуками отдохнувшего оркестра. Мелодия «Мое сердце нежно разбуди…» изо всех сил старалась одержать верх над маршевым ритмом «Полковника Боуги», несущимся от собора. Женщина в шали, так и не продав ни одной розы, в полном отчаянии вернулась к моему столику. Проявляя предельную жестокость, я отрицательно покачал головой и тут же увидел, что мужчина в макинтоше и фетровой шляпе успел отойти от колонны и стоит рядом с моим стулом.
Аромат зла смертельно опасен. Он проникает вам в поры, душит, но вместе с тем бросает вызов. Я испугался. Я определенно испугался, но при этом твердо решил дать бой, доказать, что я сильнее. Я расслабился на своем стуле и, прежде чем положить остатки сигары в пепельницу, выпустил струю дыма прямо ему в лицо. Случилось невероятное. Не знаю, быть может, последняя затяжка вызвала головокружение, но перед глазами у меня все поплыло, и я увидел, что омерзительное ухмыляющееся лицо исчезает в чем-то похожем на покрытую пеной морскую впадину. Я даже ощущал брызги на своем лице. Когда я оправился от вызванного сигарой приступа кашля, то увидел, что мужчина в белом макинтоше исчез, а на столике лежит разбитая мною бутылка из-под эвианской воды. Не кто иной, как сам Ганимед, собрал осколки, не кто иной, как Ганимед, вытер стол тряпкой и не кто иной, как Ганимед, без всякой просьбы с моей стороны предложил принести свежей воды.
– Signore не порезался? – спросил он.
– Нет.
– Signore получит другой кюрасо. В этом могут быть осколки стекла. Дополнительная плата не потребуется.
Он говорил веско, со спокойной уверенностью – этот пятнадцатилетний ребенок, наделенный грацией принца, – затем с восхитительной надменностью обратился к смуглому юноше, своему товарищу по оружию, и передал ему осколки, сопровождая свои действия быстрым потоком итальянских слов. После чего он принес мне полбутылки эвианской воды и вторую рюмку кюрасо.
– Un sedative[14], – сказал он и улыбнулся.
Он не был дерзок. Он не был фамильярен. Он знал, ибо знал всегда, что у меня дрожат руки, сердце учащенно бьется и что я хочу успокоиться, хочу покоя и тишины.
– Piove[15], – сказал он, посмотрев на небо и подняв руку.
И действительно, упали первые капли дождя, неожиданно, ни с того ни с сего, с затканного звездами неба. Но пока он говорил, черная косматая туча, подобно гигантской руке, закрыла звезды и на площадь обрушились потоки дождя. Зонты, как грибы, взметнулись вверх, а те, у кого их не было, рассыпались по площади, стремясь поскорее добраться до дому, как тараканы, спешащие в свои щели.
Все вокруг мгновенно опустело. Столы без скатертей с опрокинутыми на них стульями. Покрытое чехлом пианино, сложенные пюпитры, тусклые огни за окнами кафе. Все рассеялись, исчезли. Словно и не было никогда оркестра, не было аплодирующих слушателей, словно все это был сон.
И однако, я не спал. Я просто как дурак вышел без зонта. Я ждал под колоннадой рядом с опустевшим кафе, и вода из ближайшего желоба прямо у моих ног изливалась на каменные плиты. Просто не верилось, что там, где сейчас разлит зимний мрак, всего каких-то пять минут назад царило веселое оживление и бродили толпы народа.
Я поднял воротник, стараясь решить, стоит ли мне рисковать и идти через залитую водой площадь, как вдруг услышал быстрые, четкие шаги, удалявшиеся от кафе по направлению к концу колоннады. Это был Ганимед, его стройную фигуру все еще облекала форменная куртка, зонт в его руке походил на знамя.
И однако, я не спал. Я просто как дурак вышел без зонта. Я ждал под колоннадой рядом с опустевшим кафе, и вода из ближайшего желоба прямо у моих ног изливалась на каменные плиты. Просто не верилось, что там, где сейчас разлит зимний мрак, всего каких-то пять минут назад царило веселое оживление и бродили толпы народа.
Я поднял воротник, стараясь решить, стоит ли мне рисковать и идти через залитую водой площадь, как вдруг услышал быстрые, четкие шаги, удалявшиеся от кафе по направлению к концу колоннады. Это был Ганимед, его стройную фигуру все еще облекала форменная куртка, зонт в его руке походил на знамя.
Мой путь лежал налево, в сторону собора. Он шел направо. Мгновение-другое – и он исчезнет. Настал момент принимать решение. Вы скажете, что я принял неправильное. Я повернул направо и пошел за ним.
То было странное, безумное преследование. Никогда в жизни я не делал ничего подобного. Я не мог удержаться. Он быстро шел вперед, и его четкие шаги громко неслись по узким извилистым проходам вдоль безмолвных, темных каналов, и не было вокруг иных звуков, кроме его шагов да шума дождя. Он ни разу не оглянулся, чтобы посмотреть, кто идет за ним следом. Раза два я поскользнулся: должно быть, он это слышал. Он шел все вперед и вперед, переходил мосты, скрывался в тени зданий, зонт подскакивал у него над головой, и по мельканию его белой куртки было видно, когда он поднимал его выше. А дождь все струился с крыш безмолвных домов на булыжные мостовые, на неподвижные, как воды Стикса, каналы.
Затем я потерял его. Он резко свернул за угол. Я бросился бежать. Я вбежал в узкий проход, где высокие дома почти касались своих соседей на противоположной стороне. Он стоял перед огромной дверью с железной решеткой и тянул ручку колокольчика. Дверь открылась, он сложил зонт и вошел внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась за ним. Наверное, он слышал, как я бежал, наверное, видел меня, когда я сворачивал за угол. Я немного постоял, бессмысленно глядя на железную решетку перед тяжелой дубовой дверью. Я посмотрел на часы: до полуночи оставалось пять минут. Внезапно я поразительно остро осознал всю нелепость этого преследования. Я ничего не добился, кроме того, что промок, вполне возможно, схватил простуду и в довершение всего заблудился.
Я уже повернулся, чтобы уйти, когда из дверного проема напротив дома с железной решеткой вышла какая-то фигура и направилась ко мне. Это был мужчина в белом макинтоше и широкополой фетровой шляпе. С ужасающим американским акцентом он спросил:
– Вы кого-то ищете, signore?
4
Я спрашиваю, что бы вы сделали в моем положении? В Венеции я был человек посторонний, турист. В переулке ни души. Каждому доводилось слышать истории про итальянцев и вендетту, про ножи и убийства ножом в спину. Один неверный шаг – и такое могло бы случиться со мной.
– Я гулял, – ответил я, – но, кажется, сбился с пути.
Он стоял очень близко ко мне, слишком близко, чтобы я мог чувствовать себя спокойно.
– Ах! Вы сбились с пути, – повторил он, и теперь американский акцент смешивался с мюзик-холльным итальянским. – В Венеции такое случается постоянно. Я провожу вас домой.
Свет фонаря у него над головой окрашивал лицо под широкополой шляпой в желтый цвет. Разговаривая, он улыбался, обнажая усеянные золотыми коронками зубы. Улыбка у него была зловещая.
– Благодарю вас, – сказал я, – но я сам отлично справлюсь.
Я повернулся и направился к углу. Он последовал за мной.
– Никакого беспокойства, – сказал он, – во-овсе никакого беспокойства.
Он держал руки в карманах своего белого макинтоша, и, поскольку мы шли рядом, его плечо терлось о мое плечо. Из переулка мы вышли на узкую улицу, идущую вдоль бокового канала. Было темно. С водосточных желобов на крышах в канал капала вода.
– Вам нравится Венеция? – спросил он.
– Очень, – ответил я и затем – возможно, это прозвучало глупо – добавил: – Я здесь впервые.
Я чувствовал себя пленником под конвоем. Звук наших шагов будил глухое эхо. Не было никого, кто бы нас мог услышать. Вся Венеция спала. Он удовлетворенно хрюкнул.
– Венеция очень дорогая, – сказал он. – В отелях вас всегда обдирают. Где вы остановились?
Я не сразу решился ответить. Мне не хотелось давать ему свой адрес, но раз он так настаивал, чтобы идти со мной, что я мог поделать?
– Отель «Байрон», – сказал я.
Он презрительно рассмеялся:
– Они добавляют двадцать процентов к счету. Вы просите чашку кофе – двадцать процентов. Всегда одно и то же. Они грабят туриста.
– Мои условия вполне приемлемы. Я не могу жаловаться.
– Что вы им платите? – спросил он.
Меня поражала наглость этого человека. Но дорожка вдоль канала была очень узкой, и, пока мы шли, его плечо по-прежнему касалось моего. Я назвал ему цену номера в отеле и условия оплаты питания. Он присвистнул.
– Да они сдирают с вас шкуру, – сказал он. – Завтра же пошлите их к черту. Я найду вам маленькую квартиру. Очень дешевую, очень о’кей.
Я вовсе не хотел снимать маленькую квартиру. Единственно, чего я хотел, так это избавиться от этого человека и вернуться в сравнительную цивилизацию площади Сан-Марко.
– Благодарю вас, – сказал я, – но в отеле «Байрон» мне вполне удобно.
Он подступил ко мне еще плотнее, и я оказался совсем близко от черных вод канала.
– В маленькой квартире, – сказал он, – вы делаете, что вам нравится. Приглашаете друзей. Никто вас не беспокоит.
– В отеле «Байрон» меня тоже никто не беспокоит, – сказал я.
Я пошел быстрее, но он, идя со мною в ногу, вынул руку из кармана, и сердце у меня пропустило один удар. Я подумал, что у него есть нож. Но он всего-навсего предложил мне мятую пачку «лаки страйк». Я отрицательно покачал головой. Он закурил.
– Я найду вам маленькую квартиру, – упорствовал он.
Мы перешли мост и углубились в еще одну улицу, безмолвную, плохо освещенную. Пока мы шли, он называл мне имена людей, для которых нашел квартиры.
– Вы англичанин? – спросил он. – Я та-ак и думал. В прошлом году я нашел квартиру для сэра Джонсона. Вы знаете сэра Джонсона? Очень милый человек, очень осторожный. А еще я нашел квартиру для кинозвезды Берти Пула. Вы знаете Берти Пула? Я сэкономил ему пятьсот тысяч лир.
Я никогда не слышал ни про сэра Джонсона, ни про Берти Пула. С каждой секундой мой гнев возрастал, но я ничего не мог поделать. Мы перешли второй мост, и я с облегчением узнал угол недалеко от ресторана, где я обедал. В этом месте канал сворачивал, и на причале борт к борту стояло несколько гондол.
– Не трудитесь идти дальше, – сказал я, – теперь я знаю дорогу.
И тут случилось невероятное. Мы свернули за угол, и, поскольку узкая дорожка не позволяла идти рядом, он на шаг отстал от меня и споткнулся. Я услышал тяжелое дыхание, и через секунду он был в канале, белый макинтош всплывал над ним, как купол парашюта; от падения огромного тела гондолы стали слегка покачиваться на воде. Какое-то мгновение я смотрел на него, не в силах ничего предпринять от удивления. Затем я совершил ужасный поступок. Я убежал. Убежал в переулок, который, как мне было известно, в конце концов выведет меня на площадь Сан-Марко; я быстро перешел площадь и, миновав Дворец дожей, вернулся в отель. Я никого не встретил. Как я уже говорил, вся Венеция спала. В отеле «Байрон» за конторкой портье зевал Принц Хэл. Протирая заспанные глаза, он поднял меня на лифте. Оказавшись в своем номере, я тут же подошел к умывальнику, взял маленькую бутылочку «медицинского бренди», с каковой неизменно путешествую, и залпом выпил ее содержимое.
5
Спал я плохо и видел кошмарные сны, что, впрочем, меня нисколько не удивило. Я видел, как Посейдон, бог Посейдон, поднимается из разгневанного моря и грозит мне своим трезубцем, а море становится каналом, и сам Посейдон садится на бронзового коня, бронзового коня Коллеони[16], и уезжает, держа перед собой на седле обмякшее тело Ганимеда.
Я проглотил с кофе пару таблеток аспирина. Не знаю, что я ожидал увидеть, выйдя из отеля. Кучки людей, читающих газеты, или полицию – указание на случившееся. Но нет, стоял яркий октябрьский день, и жизнь Венеции шла своим чередом.
На небольшом пароходике я доплыл до Лидо[17] и там позавтракал. На случай возможных неприятностей я специально провел день на Лидо. Меня беспокоило вот что: если человек в белом макинтоше уцелел после ныряния минувшей ночью и затаил на меня зло за то, что я бросил его в трудном положении, то он мог сообщить в полицию и, чего доброго, намекнуть, что я еще и толкнул его в воду. И когда я вернусь в отель, меня встретят полицейские.
Я подождал до шести часов. Затем, незадолго до заката, вернулся обратно. Никаких туч вечером. Небо нежно-золотистого цвета, и Венеция, до боли прекрасная, купается в мягком сиянии.
Я вошел в отель и спросил ключ. Портье протянул мне его с веселым «buona sera, signore»[18] и письмом от моей сестры. Обо мне никто не спрашивал. Я поднялся к себе, переоделся, снова спустился и пообедал в ресторане отеля. Еда была хуже, чем в ресторане, куда я ходил в предыдущие вечера. Я не очень проголодался. И даже не захотел своей обычной сигары. Вместо нее я закурил сигарету. Минут десять я постоял перед отелем, куря и рассматривая огни на лагуне. Вечер был напоен благоуханиями. Я подумал: играет ли на площади оркестр, подает ли напитки Ганимед. Мысль о нем пробудила во мне беспокойство. Если он тем или иным образом связан с человеком в белом макинтоше, то может пострадать из-за случившегося. Мой сон вполне мог служить предупреждением – я очень верю снам. Посейдон, увозящий Ганимеда верхом на коне… Я пошел к площади Сан-Марко. Я сказал себе, что просто постою у собора и посмотрю, играют ли оба оркестра.