– Дедушка наступит на нее и поскользнется, – ужаснулась Дебора.
Оба представили себе это и, давясь смехом, закрыли руками лица. Они сгибались пополам от хохота. Роджер катался по полу ванной. Дебора, первая оправившись, подумала – отчего это смех так близок к боли, почему лицо Роджера, сморщившееся сейчас в веселье, искажено той же гримасой, когда у него разрывается сердце.
– Скорей, – сказала она, – давай вытрем пол.
Они стали вытирать линолеум полотенцами, и работа отрезвила обоих.
Вернувшись к себе в спальни, они оставили дверь между ними открытой и стали смотреть, как медленно угасает дневной свет. Но воздух оставался по-дневному теплым. Их дедушка и люди, которые определяли, какой будет погода, оказались правы: наступала полоса сильной жары. Деборе, склонившейся из открытого окна, казалось, что она видит в небе подтверждение этому – тусклую дымку там, где прежде было солнце; деревья за лугом, освещенные по-дневному, когда они ужинали в столовой, теперь превратились в ночных птиц с распростертыми крыльями. Сад знал об этой обещанной полосе зноя и ликовал: отсутствие дождя пока еще не имело значения, потому что теплый воздух был ловушкой, навевавшей на него дрему и довольство.
Из столовой слышалось приглушенное журчание голосов бабушки с дедушкой. Что они там обсуждают? – гадала Дебора. Издают ли они эти звуки, чтобы успокоить детей, или их слова – часть их нереального мира? Наконец голоса смолкли, затем послышался скрежет отодвигаемых стульев, и речь зазвучала в другой части дома, в гостиной, и слабо запахло дедушкиными сигаретами.
Дебора тихонько окликнула брата, но он не отвечал. Она прошла в его комнату – Роджер спал. Он, должно быть, заснул внезапно, посреди разговора. Она почувствовала облегчение. Теперь можно снова побыть одной и перестать делать вид, что с интересом поддерживаешь беседу. Повсюду был сумрак, в небе сгущалась темнота. «Когда они лягут спать, – думала Дебора, – я буду по-настоящему одна». Она знала, чтó собирается делать, и ждала, стоя у открытого окна; небо сделалось глубже, освободилось от скрывавшей его завесы, туман рассеялся, и засияли звезды. И там, где не было ничего, возникла жизнь, пыльная и яркая, и от ждущей земли отделился аромат знания. Из пор поднялась роса. Лужайка побелела.
Заплатка, старый пес, который спал на клетчатом коврике у изножья дедушкиной кровати, вышел на террасу и хрипло залаял. Дебора, наклонившись из окна, кинула в него веточку плюща. Он стряхнул ее со спины, потом медленно проковылял к цветочному ящику и поднял лапу. Это был его ночной ритуал. Он пролаял еще раз, слепо уставившись на враждебные деревья, и вернулся в гостиную. Вскоре после этого кто-то пришел закрыть окна – бабушка, догадалась Дебора по легкости прикосновения. «Они закрываются от всего самого лучшего, – сказала девочка про себя, – от всего важного и всего главного». Вон, Заплатка – пес, а все равно ничего не понимает. Ему надо жить в будке, сторожить дом, а вместо этого он растолстел и разленился и предпочитает дедушкину рыхлую кровать. Он позабыл все секреты. И они, старые люди, тоже.
Дебора слышала, как старики поднимаются наверх. Первой – бабушка, более подвижная, а следом дедушка, более медлительный, время от времени обращая словечко-другое к Заплатке, пока песик, пыхтя, одолевает ступеньки. Слышались щелчки выключателей и закрываемых дверей. Потом наступила тишина. Какой он далекий, этот мир старых людей, раздевающихся за закрытыми шторами. Образ жизни, который не менялся столько лет. Они никогда не узнают, что происходит снаружи.
– Имеющий уши да слышит, – произнесла Дебора и подумала об этой черствости Иисуса, объяснить которую не может ни один священник. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Все люди на свете, что раздеваются сейчас ко сну или спят, – не только в деревне, но в городах и столицах, – все они запираются от истины. Они хоронят своих мертвецов. Они тратят впустую тишину.
Часы на конюшне пробили одиннадцать. Дебора натянула одежду. Не дневное ситцевое платье, а свои старые, не любимые бабушкой джинсы, закатанные выше колен. И фуфайку. Тапки были дырявые, но это неважно. Ей хватило хитрости спуститься по черной лестнице. Пойди она по парадной, мимо комнат бабушки и дедушки, Заплатка стал бы лаять. Черная лестница вела мимо комнаты Агнес, откуда пахло яблоками, хотя она никогда не ела фруктов. Проходя мимо, Дебора слышала, как она храпит. Агнес и в Судный день не проснулась бы. Эта мысль заставила Дебору усомниться и в этой библейской истории. Потому что к тому времени может накопиться много миллионов тех, кому нравятся их могилы, – дедушка, к примеру, который любит свой заведенный порядок и был бы раздражен внезапным ревом труб.
Дебора на цыпочках прокралась мимо кладовки и «гостиной для прислуги» (это была всего лишь крохотная комнатка для Агнес, но за долгий срок существования она удостоилась особого имени) и, подняв крюк и откинув задвижку, отворила тяжелую дверь черного хода. Она шагнула за дверь, на гравий, и кружным путем обошла фасад дома так, чтобы не ступать на террасу, обращенную к лужайкам и саду.
Теплая ночь приняла Дебору, и через мгновение девочка сделалась ее частью. Она шла по траве, и тапки мгновенно промокли. Она вскинула руки к небу. Сила заполняла ее до кончиков пальцев. Возбуждение передавалось от ждущих ее деревьев, и от сада, и от выгона; сила и яркость их тайной жизни сообщились ей и заставили пуститься бегом. Это нисколько не походило на волнение, с каким обыкновенно предвкушаешь подарки ко дню рождения или в рождественском чулке. Это скорее было похоже на магнитное притяжение – дедушка раз показал ей, как оно действует, как маленькие иголочки вспрыгивают к концам магнита, – и сейчас ночь и небо над ее головой были гигантским магнитом. А то, что ждало внизу, было иголочками, которые так и тянуло вверх.
Дебора пошла к летнему домику: он не спал, как дом, обращенный к террасе, а был готов понять, сделаться сообщником. Даже пыльные окна его отражали свет, и паутинки мерцали. Она откопала старый надувной матрас и изъеденный молью автомобильный коврик, выброшенный бабушкой два лета тому назад, и, перекинув их через плечо, отправилась в путь к пруду. Тропа выглядела призрачно, и по нарастающему внутри напряжению Дебора поняла, что ей предстоит трудное испытание. Она еще не до конца избавилась от телесного страха перед тенями. Шелохнись что-нибудь – и она бы подскочила в непритворном ужасе. И все же она должна проявить неповиновение. Леса ожидают этого. Как старые мудрые ламы, они ждут от нее отваги.
Она ощущала их одобрение, пока шла своим нелегким путем сквозь строй высоких деревьев. Один лишь знак, что она в панике повернет назад, – и они бы надвинулись на нее удушающей массой, давящим протестом. Ветви превратились бы в руки, узловатые и корявые, готовые сомкнуться на горле, а листва на деревьях повыше свернулась бы и сложилась, как внезапно закрытые гигантские зонты. Поросль пониже, повинуясь приказанию, превратилась бы в терновник с миллионом колючек, где притаились бы, рыча и сверкая глазами, звери из неведомого мира. Явить страх означало явить непонимание. Леса не знают жалости.
Дебора шла по тропе к пруду, левой рукой придерживая матрас и коврик на плече, подняв правую в приветствии. Это был знак уважения. Она остановилась у пруда и опустила на землю свою ношу. Матрас будет ее постелью, коврик – покрывалом. Она разулась – тоже в знак уважения – и легла на матрас. Потом, накрывшись ковриком до подбородка, вытянулась на спине, глядя в небо. Теперь, когда испытание тропой окончилось, страх исчез. Леса приняли ее, и пруд был последним местом отдыха, входом, ключом.
«Я не буду спать, – думала Дебора, – я просто буду лежать здесь без сна всю ночь и ждать утра, но это будет вроде вступления в жизнь, как будто конфирмация».
Звезды высыпали гуще, чем прежде. В небе не осталось места без точечки света, и каждая звезда была солнцем. Некоторые звезды, думала она, только что родились, они раскалены добела, а другие – мудрые, они холоднее, ближе к завершению. Закон охватывает их всех, отмечает мятежные тропы, но как они летят и как падают, зависит от них самих. Такой мир, такая тишина, такой внезапный покой, все возбуждение улеглось. Деревья более не грозят, а оберегают, и пруд – это первобытный водоем, первый, последний.
Теперь Дебора стояла перед калиткой, у самой границы, и там была женщина, которая, протягивая руку, требовала билеты.
– Проходи, – сказала она, когда Дебора поравнялась с ней, – мы видели, как ты подходишь.
Калитка превратилась в турникет. Дебора толкнула его и, не встретив сопротивления, прошла.
– Что это? – спросила она. – Я и вправду наконец здесь? Это – дно пруда?
– Могло быть и так, – улыбнулась женщина. – Способов много. Просто случилось, что ты выбрала этот.
Другие люди напирали сзади, стремясь пройти. У них не было лиц. Они были лишь тени. Дебора посторонилась, чтобы пропустить их, и тут они пропали: оказалось, это призраки.
– Могло быть и так, – улыбнулась женщина. – Способов много. Просто случилось, что ты выбрала этот.
Другие люди напирали сзади, стремясь пройти. У них не было лиц. Они были лишь тени. Дебора посторонилась, чтобы пропустить их, и тут они пропали: оказалось, это призраки.
– Почему только сейчас, ночью? – спросила Дебора. – Почему не днем, когда я приходила к пруду?
– Это такой фокус, – сказала женщина. – Ловишь нужный момент. Мы все время здесь, наша жизнь течет рядом с вашей, но никто этого не знает. Фокус легче удается ночью – вот и все.
– Так я, значит, вижу сон? – спросила Дебора.
– Нет, – сказала женщина, – это не сон. И не смерть. Это тайный мир.
Тайный мир… Что-то такое, о чем Дебора всегда знала, и теперь картина прояснилась. Память об этом и облегчение были так безмерно велики, что, казалось, что-то взорвалось в ее сердце.
– Конечно… – сказала она, – конечно же…
И все когда-либо бывшее встало на свои места. Дисгармония исчезла. Радость оказалась невыразимой, порыв чувства словно на крыльях воздуха поднял ее прочь от турникета и женщины, и к ней пришло полное знание. Вот что это было – поток знания.
«Значит, все-таки это не я сама, – подумала она, – я знала, что не я. Просто мне дали такое задание».
И посмотрев вниз, она увидела слепую малышку, которая пыталась найти дорогу. Жалость охватила Дебору, она наклонилась и положила руки на глаза девочки, и они раскрылись, и оказалось, что это она сама в два года. И она вспомнила. Это было, когда умерла ее мать и родился Роджер.
– Это совсем не важно, – сказала она девочке. – Ты не потерялась. И не надо больше плакать.
Тогда ребенок, который был она сама, растаял, растворился в воде и в небе, и радость набегающего потока усилилась так, что тела не стало совсем – осталась лишь сущность. Не было слов – только движения. И биение крыл. Превыше всего – биение крыл.
– Не отпускай меня!
Это был стук сердца в ушах, и крик, и она видела, как женщина у турникета протянула к ней руки, чтобы удержать. Потом наступила такая темнота, такая мучительная, ужасная темнота, и снова – нарастающая боль во всем теле, свинцовая тяжесть в сердце, слезы, непонимание. И голос, говорящий «нет!», был ее собственный резкий, повседневный голос, и смотрела она на беспокойные деревья, черные и зловещие на фоне неба. Одна рука была безвольно опущена в воду пруда.
Дебора села, продолжая рыдать. Рука, побывавшая в пруду, была мокрой и холодной. Девочка вытерла руку о коврик. И вдруг ее охватил такой страх, что тело обрело власть над собой, и, отбросив коврик, она кинулась бежать по тропе, и теперь темные деревья насмехались над ней, а приветливость женщины у турникета обернулась притворством. Безопасность была в доме, за задернутыми шторами, надежность – с бабушкой и дедушкой, спящими в своих постелях, и, как лист, гонимый ураганом, Дебора пронеслась по лесу, через серебряно-росистый луг, вверх по ступенькам позади террасы и, через садовую калитку, к задней двери.
Спящий, надежный дом принял ее. Он был похож на старого, степенного человека, который перенес много испытаний и обрел опыт. «Не обращай на них внимания, – словно говорил он, кивая головой (а есть у дома голова?) в сторону оставшихся за спиной лесов. – Они-то не внесли никакого вклада в цивилизацию. Я – другое дело: я создан человеком, и я не то что они. Твое место здесь, дитя мое. Устраивайся поуютнее».
Дебора поднялась обратно наверх, в свою спальню. Здесь ничто не переменилось. Все то же самое. Подойдя к открытому окну, она увидела, что леса и луг как будто совсем не изменились с того момента – бог знает сколько времени тому назад, – когда она стояла здесь, решая, идти ли к пруду. Единственная перемена случилась в ней самой. Возбуждение ушло, напряженность – тоже. Даже ужас тех последних мгновений, когда испуганные ноги принесли ее к дому, казался ненастоящим.
Она задернула шторы, совсем как это сделала бы бабушка, и забралась в кровать. Ее ум был занят сейчас практическими трудностями – как объяснить, почему матрас и коврик оказались около пруда. Уиллис может найти их и сказать дедушке. Ощущение своей подушки и своего одеяла ее успокоило. Обе эти вещи были привычны. И усталость тоже: это была обычная телесная боль – такая бывает, если слишком много прыгать или играть в крикет. Вопрос, однако, в том – и последним осознанным усилием мысли было решено отложить его решение до утра, – что реально? Безопасный дом или тот тайный мир?
2
Когда Дебора проснулась утром, она сразу же поняла, что настроение у нее плохое. И таким оно будет весь день. Глаза болят. Шеей не пошевелить, а во рту – вкус, как от магнезии. К ней в комнату тут же вбежал Роджер, с лицом улыбающимся и свежим после сна без сновидений, и запрыгнул на кровать.
– Пришла, – объявил он, – жара пришла. Будет сорок в тени.
Дебора подумала, как безотказным способом испортить ему день.
– По мне, так хоть пятьдесят, – сказала она. – Я собираюсь читать все утро.
У Роджера вытянулось лицо. В глазах появилась растерянность.
– А как же домик? – спросил он. – Мы ведь думали строить домик на дереве. Ты что, не помнишь? Я хотел раздобыть у Уиллиса досок.
Дебора повернулась в постели и поджала колени.
– Хочешь – строй, – сказала она. – По-моему, это глупая игра.
Она закрыла глаза, притворяясь спящей, и вскоре услышала, как брат медленно побрел в свою комнату, а потом раздался удар мячом о стену. Если и дальше так пойдет, злорадно подумала она, дедушка станет звонить в колокольчик и Агнес, пыхтя, потащится вверх по лестнице. Ей хотелось всеобщего неудовольствия. Она надеялась на ворчание и перепалки, на ссоры и нежелание говорить друг с другом. Ведь мир так устроен.
Кухня, где дети завтракали, выходила окнами на запад, и потому по утрам солнце туда не заглядывало. Агнес развесила в ней липучки от ос. Пшеничные хлопья с молоком на этот раз получились вязкими. Дебора недовольно размазывала месиво ложкой.
– Это из новой пачки, – сказала Агнес. – Очень уж ты стала разборчива.
– Дебора не с той ноги встала, – заметил Роджер.
Эти два замечания, соединившись, подтолкнули ее к действию. Дебора схватила первое, что подвернулось под руку, нож, и швырнула в брата. Нож чудом не попал в глаз, но поранил щеку. Удивленный, Роджер поднял руку к лицу и обнаружил кровь. Он был задет – не брошенным в него ножом, но поступком сестры; лицо его вспыхнуло, и нижняя губа задрожала. Дебора выбежала из кухни, хлопнув дверью. Собственная ярость мучила ее, но она все еще была во власти своего настроения. Проходя по террасе, она увидела, что случилось худшее. Уиллис обнаружил надувной матрас и коврик и разложил их просушиваться на солнце. Он разговаривал с бабушкой. Дебора попыталась ускользнуть назад, в дом, но было уже поздно.
– Дебора, как небрежно с твоей стороны, – сказала бабушка. – Я каждое лето говорю вам, детям: я не против того, чтобы вы брали вещи из летнего домика, если только вы убираете их потом на место.
Дебора знала, что надо извиниться, но настроение не позволяло ей это сделать.
– Этот коврик давно моль проела, – пренебрежительно сказала она, – а у матраса непромокаемый низ. Ничего им не сделается.
Они оба ошеломленно смотрели на нее, и бабушка покраснела, совсем как Роджер, когда она швырнула в него ножом. Потом бабушка повернулась к ней спиной и продолжила давать указания садовнику.
Дебора зашагала по террасе, делая вид, что ничего не случилось, и, обогнув лужайку, направилась к саду, а оттуда – к полям. Она подобрала яблоко-падалицу, но, как только надкусила его, стало ясно, что оно неспелое. Дебора выбросила яблоко. Она подошла к воротам и села, глядя перед собой – ни на что. Повсюду такое притворство. Такая тоска. Таково, верно, было Адаму и Еве, когда их выгнали из рая. Райского сада больше нет. Где-то очень близко та женщина ждет у турникета, чтобы впустить ее, тайный мир совсем рядом, но ключ пропал. Зачем только она вернулась? Что ее привело назад?
Люди шли по своим делам. Старик, который приходил трижды в неделю помогать Уиллису, точил косу позади сарая. За полем, где тропинка, вившаяся меж живых изгородей, выходила к главной дороге, она разглядела макушку почтальона. Он катил на своем велосипеде к деревне. Она слышала, как Роджер зовет: «Деб? Деб?» Это означало, что он ее простил, но хмурое настроение не отступало. Собственная угрюмость стала ее наказанием. Вскоре по стуку молотка она поняла, что брат раздобыл у Уиллиса доски и принялся за сооружение домика. Он похож на дедушку: соблюдает порядок, который сам для себя установил.
Ее наполнила жалость. Не к себе, угрюмо сидящей на перекладине полевых воротец, а ко всем тем, кто просто живет в этом мире и не владеет ключом. Ключ у нее раньше был, и она его потеряла. Быть может, если она пройдет через этот долгий день, волшебство вернется и она обнаружит пропажу. Или даже сейчас, у пруда, может оказаться какая-то подсказка, видение.