– Ну-у…
Поля недовольна, ей поручили, а я теперь вмешалась, но ослушаться она не посмеет.
– Иди-иди!
Я беру лыжную палку и тыкаю в эпицентр дыма. Все вспыхивает тут же, как будто давно было готово к моим манипуляциям. Пламя мечется и трещит, и сплетение травы, листьев и фантиков становится на мгновение прозрачным и невесомым. Мне хорошо! Мне так хорошо! Я стою, не убираю палку, забыв, что на мне светлое пальто и сапоги с утра начищены черным кремом. Я жива, здорова, свободна! Я хожу, говорю, могу поднять лицо вверх и увидеть солнце, и небо, и грачиные гнезда на липах. Могу дышать, и смеяться, и прыгать на одной ножке. Могу вызвать огонь, а потом прекратить горение. Я обычный человек, как все, совершенно нормальный, и сама могу выбрать, быть мне счастливой или несчастной. Я могу все.
Сажа и кусочки горелого сора летят в лицо, оседают на пальто и волосах, а мне все равно весело и легко, и смешно видеть, как бежит от дверей кухни, неуклюже подскакивая, испуганная Поля с плещущимся ведром.
– Нин Сергеевна, вы что, Нин Сергеевна! С ума сошли!
Поля кричит от ужаса. Я смеюсь. Но я взрослый человек, нормальный, практически врач. А Поля больная, Поля контингент, хотя и адаптирована. В стрессовой ситуации адаптация может закончиться, и она перестанет отвечать за свои поступки. Я отпускаю палку, огонь гаснет, Поля со стуком закрывает рот.
– Ну что ты, Поленька, успокойся, все, все. Успокойся.
– Не жгите больше так, Нина Сергеевна, меня заругают, я вот сейчас полью тут. Он мне полить велел, залить совсем, и спички забрал. Я потом в мешок сложу, а машина заберет со всем мусором.
– Хорошо, Поля, хорошо. Только сразу в мешок не греби, там горячо будет, подожди, ладно?
Поля кивает, она уже почти успокоилась, Пал Палыч дал ей четкие инструкции, я внесла уточнения. Теперь она точно знает, что надо делать, когда и как. Адаптация восстановлена. Куча шипит. Поля довольна, она вынимает зеркальце и подкрашивает губы.
Я выхожу из ворот, и мне кажется, что языки пламени еще прыгают у меня в глазах. Я иду дальше вдоль забора, читая приклеенные в мое недолгое отсутствие объявления, как будто ищу вон то, на линованной бумаге, единственное, нужное мне. «Продается концертный рояль, немного б/у». И телефон.
Здоровые дети
Тогда был август, самый конец лета. Самое начало конца. Тане его не забыть никогда, подробности и сейчас как на ладони. Как будто обострились все чувства, обнажились нервы. Каждый шорох и шепот был слышен, каждый микрон запаха рядом в воздухе. Каждый цвет глубок и насыщен – трава, листья, кора дерева, вода в луже. И каждое время дня запечатлелось особым сочетанием этих цветов, запахов и звуков. Особенно ночи. Кажется, еще вчера после ужина можно было прогуляться за калиткой, а теперь стремительно темнело. После кратких сумерек будто падал черный занавес, густыми складками уходящий за дома соседней улицы и кромку леса. А потом появлялись звезды, и тогда было видно, что небо – купол, свод огромной прозрачной чаши, через которую просвечивают щедро рассыпанные звезды. Иногда красным маячком деловито просверкивал самолет, иногда заплывало редкое облако, из-за темного гребешка елок выходила блестящая, как начищенная пуговица, луна. Таня смотрела на небо с маленького балкончика на втором этаже дачи, за спиной бормотал телевизор, создавая иллюзию присутствия множества людей. Как будто они там все сидят в комнате, а Таня просто вышла проветриться. В саду тяжело падали яблоки и будили Полкана. Он вскидывался с хриплым лаем, грохотал досками, на которых было его ночное место. Павлуся вздрагивал во сне и, причмокивая, поворачивался на бок.
Таня пса боялась до слез. Его придумала перед отъездом свекровь: «Мне будет так спокойнее, замки, ворота никого сейчас не пугают. А собака – другое дело. Он будет лаять, охранять. Никто и подойти не захочет к забору. Николай Иваныч не откажет, да и встанет это недорого!» Таня подозревала, что свекровь больше пеклась о сохранности невиданного урожая яблок, чем о них с Павлусей.
Сторож поселка, Николай Иваныч, дядя Коля, приводил Полкана часов около девяти вечера. Издалека было слышно, как он идет вдоль забора в полной темноте, покашливая и гремя цепью. Огонек папиросы то возникал над кустами, то исчезал в опущенной руке. «Зря ты, Танька, боисся его, он чует, – воспитывал дядя Коля, докуривая у крыльца. – Так-то ведь он добрее доброго, вырожденец, еха-маха, прости господи. И мальчонку твоего не тронет. Он пьяный дух токо не выносит. Если я выпимши, тогда да, не спорю, может и повалять. А так – ягненок, еха-маха. Да ты подойди, подойди, он тебя понюхает. Руками-то не маши! Свои, Полкашка, свои!»
Таня задерживала дыхание и, закусив губу, делала два шага. Полкан опускал хвост, прижимал срезанные уши и стоял молча, подрагивая короткими жесткими усами на серых брылах. «Полканчик, а Полканчик, будешь сегодня у меня жить?» Пес отворачивал морду и начинал глухо ворчать откуда-то из живота. «Цыц, еха, эта, маха! Она твоя хозяйка сегодня, да, Танюх?» Пес недоверчиво рассматривал Таню, как будто спрашивал: «Вот эта? У которой ноги дрожат? Хозяйка?» «Пошли-пошли, недоделанный, щас пристрою тебя». – Дядя Коля тащил его привязывать на длинную цепь, смеялся хрипло и противно, балагурил, отпускал шутки-прибаутки, а глаза у него оставались недобрыми.
Перед сном Таня выбегала пописать. Тропинка в туалет шла как раз мимо Полкановых досок. Идти туда – нечего было и думать. Перед дверью светился электричеством оранжевый прямоугольник, шаг вправо, шаг влево – темные кусты, он, когда захочет, мог ходить очень тихо. Таня присаживалась, задыхаясь от ужаса, а потом впрыгивала на ступеньки, едва натянув трусики, и запирала дверь на все обороты.
Утром дядя Коля забирал Полкана в зависимости от того, сколько вчера он выпил, когда в семь, когда в одиннадцать. Кричал через калитку на весь поселок: «Танюха, выходи! Забрал зверя, еха-маха, выходи!» – из чего следовало, что про Танины страхи он все понимал. Знал, что она не выйдет, пока в саду собака. Павлуся с Полканом не встречался, ему хватало для общения соседского пушистого пекинеса-ласкунчика. «Мама, мама, он меня прямо лижет, как своего! Мама, языком! Ты знаешь, что он меня языком?»
Третье лето Таня проводила с ребенком здесь, в Торбанцеве, на даче родителей мужа, а привыкнуть никак не могла. Все здесь было чужое, хоть и знакомое. У них с мамой и бабушкой тоже были свои шесть соток в садовом товариществе. Всего полчаса на автобусе до самых ворот. Щитовой домик с верандочкой и огород-сад. Они без мужчин втроем вполне справлялись. Урожай по осени можно было в одной сумке вынести. Сажали каждый год зелень, чеснок, морковку, огурцы. Десять кустов картошки «на поесть». Мама каждый сезон разрабатывала новый план грядок, у них с бабушкой была специальная тетрадь. Цветник тоже обновляли рассадой – бархотки, георгины, астры. Под окнами вытягивались «золотые шары», сноп флоксов, огромный белый пион. Вдоль забора были аккуратно рассажены кусты – смородина, крыжовник, малина. Какая-то войлочная вишня, не дававшая урожая больше трех ягод. Каждый квадратный метр был всегда ухожен и засажен, взрыхлен и прополот. Бабушка выезжала на дачу, как только снег сходил, обогреваясь чугунной буржуйкой, мама проводила отпуск, Таня наведывалась в выходные в этот маленький, родной с детства любимый домик.
Каждый год Таня туда просилась, но свекровь, Вероника Валерьевна, всегда находила веские аргументы, чтобы ее отговорить. «Машина – это раз, дорогая моя. Ребенка будешь на автобусе таскать? – Нет, на автобусе Павлусю таскать не хотелось. – И там у тебя, посмотри, никакого простора нет. А у нас? Красота. И телефон у соседей, если что. Все удобства. Ну?» Таня соглашалась, что преимущества огромные, но, уезжая в мае в Торбанцево, мечтала, как когда-нибудь привезет Павлусю и в их крашеную будочку. Где второй этаж – дощатый скворечник, кухня состоит из плитки и газового баллончика, метровый коридорчик и скрипучие раскладушки по количеству приехавших.
Ей хотелось, чтобы он подышал запахами ее детства, привык к тесноте, которая не стесняет, а роднит. Поел из бабушкиных любимых тарелок с волнистой бежевой каемкой и выбрал себе по цвету эмалированную кружку. Здесь перебывали все ее подруги. Каждая мелочь своя, родная – много лет прибита на внешней стене бабушкина синтетическая панама, на вешалке висят советские болоньевые плащи, а под ними можно найти калоши-«мокроступы», ровно на Танин маленький тридцать пятый размер.
В Торбанцеве все не так. Большой поселок за забором – «академические дачи», для Тани что-то такое же непонятное и ненастоящее, как академическая гребля. Почему академическая? Дача не наследственная, а приобретенная у какого-то академика. В первый год после свадьбы, когда всех сюда еще возили в гости, и Таню, и ее маму, Шуру Николаевну, свекровь подробно рассказывала историю приобретения. Академик, бедный, вынужден был продать родовое гнездо, чтобы лечить тяжело больную жену. Все это почему-то так отпечаталось у Тани в голове, что для нее дом навсегда пропах лекарствами, страданием и болью. На самом же деле здесь присутствовали все атрибуты классической, в Танином представлении, дачи. Темная резная мебель, кресло-качалка, скатерть с бомбошками, оторванными через одну, бархатные портьеры, супница с отбитой ручкой.
Грядок не сажали, как Таня ни упрашивала, даже под зелень не разрешили вскопать кусочек. Весь участок под яблонями и грушами был засеян газоном. По выходным свекор в белой рубахе с закатанными рукавами выходил косить электрической косилкой. «Э-эх!» – замахивался он воющим желтым агрегатом, наподобие косы. Ему бы еще лапти и бороду – был бы вылитый Лев Николаевич в Ясной Поляне! Мягкую изумрудную травку выкашивали до ровной щетинки, обходя аккуратные идеально круглые клумбы и кусты роз. Вдоль тропинки, выложенной бордовыми многоугольниками, надо было ровнять совсем коротко, чтоб не цепляла за ноги. Свекровь Вероника любила приезжать в городских туфлях на каблуке.
Баню Тане топить не разрешали, так же, как и печки в доме – в целях безопасности. «Угорите, не дай бог, с малышом, и дом спалишь!» Тайком не натопишь, все на виду. Мылись с Павлусей в душе-лейке в конце сада, а с холодами перебирались в таз на кухню. Для печек вызывался снова дядя Коля, но функция его была очень странной. Он приходил, приносил от сарая дрова – невелика тяжесть, даже Павлуся по полешку таскал, – потом затапливал и уходил. «Давай, Танюх, не мерзни! Прогорит – закроешь!» Таким образом, главная работа истопника – вовремя закрыть трубу – оказывалась опять же на Тане. Она, зараженная беспокойством Вероники, заслонку задвигала очень поздно, над черными углями. К утру сильно выстывало, Таня наваливала на Павлусю три одеяла и включала электрокамин. Получалось, что дополнительное удобство – теплый, отапливаемый дом – никак себя не оправдывало, только нервы лишние.
Но этот август был очень теплым. Доживали последние летние деньки, потому что Таня собиралась ехать в город на аборт. То есть, конечно, не она собиралась, а просто деваться было некуда, потому что сдала анализы, и Вероника заплатила в кассу. Анализы были хорошие, после выходных можно было приезжать. «В какой день вам удобнее?» Таня молчала, ей ни в какой день удобно не было. Это Вероника щебетала, как канарейка. «Ну и хорошо, славненько. Понедельник плохой день! Да? А вторник – в самый раз. Ну вот, Танечка, и тошнить перестанет. А то ты такая стала бледненькая, вяленькая! Первый-то еще смотри какой малыш, да? Ну? Все мы обсудили, я надеюсь, Борис не получит больше сюрпризов! Ему и так несладко, поверь мне!»
Таня не верила. Медицинская карточка с розовым ангелочком на обложке лежала в сумке, как змея. Ее Таня чувствовала на любом расстоянии все эти дни, наизусть могла пересказать, что в ней написано. Срок соответствовал, десять-одиннадцать недель. Чуть-чуть прозевать – и все. Пока сама думала, пока сказать боялась. Потом Борис три дня тут бесился, швырялся предметами, попадавшимися под руку, ложками за столом. Подключил Веронику – тяжелую артиллерию. Ее уговоры самые страшные, страшнее его криков, вежливые и ласковые, но жесткие. Потом Борю провожали обратно в Австрию, откуда он так неудачно на побывку приехал. Вероника самую дорогую клинику нашла. Чистота, красота. Фотографии младенцев на стенах, оранжевые кожаные диваны в приемной. Стояла рядом, когда документы заполняли, вся благоухающая духами, уверенная, яркая. Ворковала что-то про женскую долю, качала головой, но за руку держала крепко, не вырваться. Таня думала-удивлялась, сколько же денег она сейчас готова отдать, чтобы избавиться от второго внука! Или от внучки. «Таня, ну не молчи ты, в конце концов! Мы же не звери тебе. Цивилизованные люди, я понимаю, что тебе нужна помощь! Тут психолог есть, если хочешь. Мы же решили с тобой, что маму не будем беспокоить, давай приходи в себя!»
Конечно, маму не беспокоить не надо. Мама бы никуда не отпустила! Никаких карточек и психологов, никаких анализов. Таня была уверена. Если бы она с мамой жила, встала бы на учет в обычную консультацию, ходила бы туда, как положено. Там тоже врачи нормальные работают. Но Вероника по-другому устроена. У нее если зубной врач, то такой, чтоб за два месяца записываться, если у мужа язва – только к профессору.
А аборт вот в этой клинике дорогущей надо делать, в «Мадонне». Хороша мадонна, убийца детей. Таня слышала, как свекровь говорила по телефону со своей задушевной подружкой Лизуней: «Ой, ни до чего сейчас… ага… у нас тут чепе небольшое!.. Как ты догадалась? Ну что ты! Конечно, в «Мадонне». Там контроль, что ты, со здоровьем нельзя шутить!» Лизуня всегда суть проблемы схватывала на лету. Таню она считала за плесень земную и едва замечала при встрече. Приходя в гости, орала на всю квартиру, ни капельки не стесняясь, что ее могут услышать: «Ну что, дорогая, твои мезальянсы в порядке? Не разбежались?»
Она тут сходила с ума на этой даче. Третье лето в полном одиночестве и тоске. Зачем она здесь? Почему нельзя послать все к черту и уехать к маме, не думая больше о том, что быть замужем – значит порвать все прошлые связи и страдать. Первое лето пролетело быстро, дел было слишком много. Павлуся в манеже сидеть не хотел, требовал, чтобы его носили на руках, играли, плохо засыпал. В прошлом году он уже радостно топал вокруг дома, самостоятельно играл машинками, купался в надувном бассейне. Теперь – совсем большой человек, три года, не шутка. Носится везде, завел приятеля, ходит к соседям с собакой играть, тащит Таню гулять в центр поселка, где качели и песочница. В его, Павлушечной маленькой жизни идут большие свершения, в Таниной жизни – сплошная паутина. Конечно, она наблюдает за сыном, играет, разговаривает, малюет вместе с ним медведей и белок в книжках-раскрасках, лепит из пластилина. Изредка звонит подружкам или маме, что-то читает, с раннего утра включает телевизор. Но все не то, не то… Третий год Таня листает одни и те же старые журналы и почти ни с кем не видится. А мама? Наверное, забыла, как дочка выглядит. Вероника и Сергей Сергеич с годами не стали роднее, Боря вообще…
О чем подумаешь, глядя с балкона в темный сад? Вот Полкан, был бы он щенком, она бы гладила его мягкий животик, чесала бы за ушами и не боялась. Он бы вырос тогда не страшным и охранял ее по-настоящему. Таня представила, как приедет Боря, а у нее тут пес. «Нельзя, нельзя, Полкан, не рычи. Это свои…» Своих тут сейчас никого нет, кроме Павлуси. Хоть бы приехала Вероника, наболтала бы сплетен городских.
У нее тут всякие соседки в знакомых. Вечером шашлыки бы пожарили, а Таня бы сидела в сторонке и слушала, все не одна. А у них, то есть у мамы, в подъезде поставили кодовый замок. Можно было бы коляску внизу оставлять, под лестницей. А в их родном хрущобном районе детский сад стоит прямо под окнами, Павлусю можно с осени отдавать в младшую группу и до декрета поработать у мамы в аптеке. Павлуся прописан у Касинских, и место в садике могут не дать. Как быть? «Как?» – спросила Таня в темноту яблоневых веток. Так. Надо его оттуда изъять и перевести к маме. И Таню тоже изъять.
Полкан фыркнул и загремел цепью. Сверху его лохматая спина выглядела еще страшнее. Как будто он не собака, а чудище мохнатое, возится там, внизу. Он потерся боком о яблоневый ствол. Ш-ш-ш-бум. Пронеслось и упало яблоко. Папировка в этом году с Павлуськин мячик размером. С другой стороны – карточка, анализы эти. Во вторник ехать. Сказали, что не надо ни тапочек, ни сорочки, все дадут. Чтобы помочь эмбриончику умереть, Таню нарядят как невесту – в белый махровый халат и розовые тапочки с помпонами. Ей уже показали и идеально продезинфицированный эшафот, и топчан, на который она покорно сложит свою одежду, и веселенькую палату, где после наркоза проснется под тихую музыку и ласковую улыбку психолога. «Чтобы не было никаких удивлений, волнений дополнительных. Вот, смотрите – ваша кроватка… Будете уже готовы. Тут ванная, тут туалет…»
Нет, готова она никогда не будет. А срок у нее в конце марта, она посчитала точно. Ну, не срок, конечно, а просто если бы родился еще один маленький, то это было бы в марте. А Павлуся – майский, Телец-теленок. Упрямец и аккуратист. Сейчас уже поучает: «Мама, не тлогай кубики, они должны быть так и так, а ты кладешь не по-длугому!» Таня почему-то вспомнила, как рожала. Просто, быстро, не успела намучиться. Маме позвонила: «Мам, я все!» А потом как бы к себе домой, Касинским набрала: «Здравствуйте, это Таня, а Борю можно?»
Таня хотела назвать Егором, свекровь – Никитой. Был скандал, потому что, оказывается, в молодости у нее был с таким именем серьезный ухажер, конкурент Сергей Сергеича. Таня с маленьким забились в комнату, в ЗАГС поехал Боря с приятелем, по дороге где-то приняли. Потом добавили. Приятель был случайный и редкий, сейчас уж непонятно куда делся. Звали его Павлом. Так и получился мальчик – Павлуся.
Мама в обсуждении имени не участвовала, она с самого начала как-то отстранилась. К роддому на выписку пришла, а домой – только через неделю. Приехала жалкая какая-то, постаревшая. Стрижка неаккуратная, волосы седые в проборе отросли и не крашены. Или это по контрасту с Вероникой так казалось? Принесла дурацкую маску медицинскую и в дверях напялила. «Танечка, я боюсь, как бы не заразить, что-то у меня нос не в порядке. Ну, покажи мне его из твоих рук!»