— Вот гады! — сказал я.
— Ты же не ешь кекс, — заметил мой помощник, стягивая с меня промокшие сапоги.
— Иногда ем, — возразил я. — Например, в такой сырой день, как сегодня, после того как свалюсь с лошади.
— Есть чай. Горячий.
Я выпил чаю, чувствуя, как кипяток согревает меня изнутри. В жокейской раздевалке всегда есть чай и фруктовый кекс. Это помогает согреться и прийти в себя. Жокеи обычно не едят сладкого, но иногда хочется. Служитель сунул голову в дверь и сообщил, что меня кто-то спрашивает.
Я натянул рубашку и ботинки и вышел через весовую. У меня было вспыхнула безумная надежда, что мне привезли чек от Нестора Полгейта. Но надежда быстро угасла. Это был всего-навсего посиневший от холода Дасти со слезящимися от ветра глазами. Он торчал в дверях весовой.
— Конь в порядке? — спросил я. — Мне сказали, вы его поймали…
— Поймал. Бестолочь. Вы как?
— Все нормально. Доктор меня уже осмотрел и допустил назавтра к скачкам.
— Ладно. Я передам хозяину. Ну мы поехали.
— Пока.
— Пока.
Он удалился в сгущающиеся свинцовые сумерки. Добросовестный Дасти решил лично проверить, в достаточно ли я хорошей форме, чтобы управиться завтра с его подопечными. Бывали случаи, когда он рекомендовал Уайкему меня отстранить. И бывали случаи, когда Уайкем его слушался. Дасти временами бывал куда придирчивей медиков.
Я принял душ, переоделся и вышел с ипподрома через дешевые трибуны.
«Мерседес» я оставил не на ипподроме, а на платной стоянке в городе. Возможно, они и не решились бы вторично устроить мне засаду на пустынной стоянке для жокеев, но я не хотел рисковать. А так я спокойно сел в свой «мерседес» и покатил в Лондон.
Там, в своем уютном убежище, я снова увеличил свой счет за телефон, и без того астрономический. Сперва позвонил своей услужливой соседке и попросил зайти утром ко мне в коттедж и сложить в чемодан какой-нибудь костюм, несколько рубашек и еще кое-какие вещи.
— Конечно, Кит, о чем речь! Но я думала, что сегодня-то, после Аскота, вы непременно приедете домой!
— Я тут у знакомых, — сказал я. — Я попрошу кого-нибудь, чтобы заехали к вам и забрали чемодан. Можно?
— Конечно-конечно!
Потом я уговорил другого жокея, тоже жившего в Ламборне, забрать чемодан и привезти его мне в Аскот. Он обещал, что привезет, если не забудет.
Потом я позвонил Уайкему, рассчитав, когда он должен вернуться домой после вечернего обхода конюшен, и сообщил ему, что та его лошадь, которая выиграла, держалась до последнего, две лошади принцессы в порядке, а одна из лошадей, не занявших призового места, решительно безнадежна.
— А Дасти говорит, что в последней скачке, на Свинли-Боттоме, ты здорово слажал. Он сам видел.
— Ага, конечно, — сказал я. — Если Дасти в такую метель, да еще в сумерках, видит, что происходит за полмили от него, значит, глаза у него куда лучше, чем я думал.
— Хм-м… — протянул Уайкем. — А как было дело?
— Передняя лошадь упала, ну и мой через нее кувырнулся. Он все равно не пришел бы первым, если вас это утешит. Он уже начинал уставать, и ему очень не нравилась эта погода.
Уайкем заворчал в знак согласия.
— Да, он у нас нежный, солнышко любит. Кит, завтра в большой скачке будет Ледлэм, лошадь принцессы. Он в прекрасной форме. Раз в сто лучше, чем на прошлой неделе, когда ты его видел.
Я вздохнул.
— Уайкем, Ледлэма давно уже нет в живых.
— Ледлэм? Разве я сказал «Ледлэм»? Нет, не Ледлэм. Как же зовут этого коня?
— Ледник.
— Родной брат Айсберга, — на всякий случай уточнил он.
— Он самый.
— Да, конечно, — Уайкем прокашлялся. — Ледник. Разумеется. Так вот, Кит, он должен выиграть. Серьезно.
— Вы будете? — спросил я. — Я надеялся увидеть вас сегодня.
— В такую-то погоду? — он искренне удивился. — Нет-нет! Вы уж там с Дасти и с принцессой без меня как-нибудь обойдетесь…
— Просто у вас на этой неделе целая куча победителей, а вы их даже не видели…
— Я видел их у себя в загоне. И на видеозаписях. Ты скажи Ледлэму, что он молодец, — он у тебя Гималаи перепрыгнет!
— Ладно, — сказал я. В конце концов, какая разница, Ледлэм или Ледник?
— Ладно. Отлично. Спокойной ночи, Кит.
— Спокойной ночи, Уайкем, — сказал я. Потом позвонил на свой автоответчик и прослушал сообщения. Одно из них было от Олдержона, того самого чиновника, владельца лошади, на которой я выиграл в Тоустере.
Я немедленно перезвонил ему по лондонскому номеру, который он оставил, и, похоже, застал его, когда он собирался уйти.
— А, Кит! Послушайте, вы сейчас в Ламборне?
— Вообще-то нет. Я в Лондоне.
— В самом деле? Чудесно. У меня есть кое-что, что может показаться вам любопытным, но меня просили никому это не отдавать. — Он поразмыслил. — Вы свободны сегодня после девяти?
— Да, — сказал я.
— Хорошо. Тогда приходите ко мне. Я уже буду дома.
Олдержон дал мне свой адрес. Он жил на улице к югу от Слоун-сквер, и от моей гостиницы до него было не больше мили.
— Кофе и бренди вас устроят? Организуем. Ну, всего хорошего.
Он бросил трубку. Я тоже положил свою, сказав про себя: «Класс!» Я не особенно надеялся, что Эрик Олдержон что-то для меня сделает, и уж тем более не рассчитывал, что он сделает это так быстро.
Некоторое время я сидел, размышляя о кассете с интервью Мейнарда и о приведенном в конце списке компаний, пострадавших от его филантропии. Просмотреть кассету было негде, приходилось полагаться на собственную память, и единственная фирма, которую я мог вспомнить, была «Перфлит Электроникс». Это название я запомнил, потому что в свое время проводил в Перфлите каникулы, катаясь на яхте с одноклассником.
В справочной мне сообщили, что фирма «Перфлит Электроникс» в списках не значится.
Я почесал в затылке и решил, что единственный способ что-то найти — это съездить и поискать. Ездил же я в Хитчин — а завтра поеду в Перфлит.
Я поел, сделал еще несколько звонков, а в девять отправился на Слоун-стрит и нашел дом Эрика Олдержона. Дом был узкий, двухэтажный, стоявший в длинном ряду таких же домов, выстроенных во времена королевы Виктории для людей с низкими доходами; теперь же эти дома служили временным пристанищем для богачей. Все это Эрик Олдержон любезно сообщил мне, открыв темно-зеленую дверь своего домика и приглашая меня внутрь.
Дверь с улицы вела прямо в гостиную. Гостиная была шириной во весь дом — впрочем, весь дом был шириной метра четыре. Крошечная комната вся светилась: светло-зеленые с розовым обои в косую решеточку, атласные занавески, круглые столики с салфетками, фарфоровые птички, фотографии в серебряных рамочках, пухлые кресла в чехлах, застегивающихся на пуговицы, китайские кремовые коврики на полу. Комната была освещена мягким светом бра, и потолок тоже был оклеен обоями в решеточку, так что комната напоминала летнюю беседку.
Осмотрев комнату, я одобрительно улыбнулся. Хозяин, похоже, ничего другого и не ждал.
— Замечательно! — сказал я.
— Это все дочка.
— Та самая, которую вы готовы были защищать от «Знамени»?
— Да. Дочка у меня одна. Садитесь. Дождь перестал? Бренди хотите?
Он шагнул к серебряному подносу с бутылками, стоявшему на одном из столиков, и налил коньяк в простенькие пузатые стаканчики.
— Кофе уже готов. Сейчас принесу. Да вы садитесь, садитесь! — Он исчез за дверью, скрытой под обоями. Я принялся разглядывать фотографии в рамочках. На одной была ухоженная девушка — должно быть, его дочь, на другой — его лошадь, а верхом на ней — я. Олдержон вернулся с другим подносом и поставил его рядом с первым.
— Моя дочь, — сказал он, кивнув на фотографию, которую я рассматривал. — Часть времени живет здесь, часть — у матери. — Он пожал плечами. — Так уж вышло…
— Мне очень жаль.
— Да… Что ж, бывает. Кофе? — Он налил две чашечки и протянул одну мне. — Сахару? Да, конечно, сахару не надо. Садитесь. Вот бренди.
Его движения были такими же аккуратными, как его костюм. На язык просилось слово «пижон»; но в нем была и решительность, и деловитость. Я опустился в одно из кресел, поставив кофе и бренди рядом с собой. Он сел напротив и принялся прихлебывать из чашки, не сводя глаз с меня.
— Вам повезло, — сказал он наконец. — Я тут сегодня утром прощупал почву, и мне сообщили, что одно значительное лицо завтракает у себя в клубе.
— Он помолчал. — Я был достаточно заинтересован в вашем деле, чтобы попросить одного моего знакомого встретиться с этим господином — они хорошо знакомы. И беседа их была, можно сказать, плодотворной. В результате я сам встретился с этим господином и получил от него несколько документов, которые я вам сейчас покажу.
Он очень тщательно подбирал слова. Видимо, это вообще характерно для высшего слоя чиновников: говорить уклончиво, намеками и никогда не выказывать того, что у тебя на уме. Я так и не узнал, что это за «значительное лицо» — очевидно, потому, что мне этого знать не полагалось; это и неудивительно, если принять во внимание, что именно показывал мне Олдержон.
Он очень тщательно подбирал слова. Видимо, это вообще характерно для высшего слоя чиновников: говорить уклончиво, намеками и никогда не выказывать того, что у тебя на уме. Я так и не узнал, что это за «значительное лицо» — очевидно, потому, что мне этого знать не полагалось; это и неудивительно, если принять во внимание, что именно показывал мне Олдержон.
— Мне дали письма, — продолжал Олдержон. — Точнее, копии писем. Вы можете их прочесть, но отдавать их вам мне строго-настрого запретили. В понедельник я должен их вернуть. Это… м-м… это понятно?
— Да, — ответил я.
— Хорошо.
Он не спеша допил кофе и поставил чашку на стол. Потом поднял скатерть, достал из-под столика коричневый кожаный кейс-атташе и положил его к себе на колени. Открыл замки, поднял крышку и снова замешкался.
— Они довольно любопытны, — сказал он, слегка нахмурившись.
Я ждал.
Словно бы приняв решение, которое он до последнего момента откладывал, Олдержон достал из кейса листок бумаги и передал его мне.
Письмо было адресовано премьер-министру и было отправлено в сентябре компанией, которая изготовляла фарфор на экспорт. Председатель совета директоров, написавший письмо, сообщал, что он и прочие директора приняли единодушное решение просить отметить какой-либо значительной наградой огромные заслуги Мейнарда Аллардека перед отечественной индустрией.
Мистер Аллардек великодушно пришел на помощь их исторической компании, и двести пятьдесят работников компании не потеряли работу исключительно благодаря его усилиям. А между тем среди этих людей были уникальные специалисты, владеющие мастерством росписи и золочения фарфора на уровне мировых стандартов. Теперь экспорт компании возрос и ее ожидают блестящие перспективы. Поэтому совет директоров просит посвятить мистера Аллардека в рыцари.
Я закончил читать и вопросительно посмотрел на Олдержона.
— Это обычное письмо? — спросил я. Олдержон кивнул.
— Вполне. Государственные награды чаще всего выдаются именно в результате таких рекомендаций, присланных на имя премьер-министра. Кто угодно может предложить наградить кого угодно. И если просьба представляется обоснованной, человека награждают. Комиссия по наградам составляет список лиц, представленных к награждению, и премьер-министр его утверждает.
— Так, значит, все эти люди, которых награждают орденами и медалями… пожарники, преподаватели музыки, почтальоны и прочие, награждаются потому, что так предложили их коллеги? — спросил я.
— Э-э… да. Правда, чаще такие предложения вносит начальство, но иногда и коллеги тоже.
Он достал из кейса второе письмо. Оно тоже было от компании, работающей на экспорт, и в нем подчеркивался неоценимый вклад Мейнарда в редкую отрасль индустрии, а особенно то, что он помог сохранить большое количество рабочих мест в регионе, страдающем от безработицы.
Невозможно преувеличить заслуги мистера Аллардека перед своей страной в области индустрии, и компания полагает, что его следует посвятить в рыцари.
— Разумеется, комиссия проверила, правда ли все это? — поинтересовался я.
— Разумеется, — ответил Олдержон.
— И, разумеется, это оказалось правдой?
— Меня заверили, что да. Кстати, человек, с которым я разговаривал сегодня днем, сказал мне, что если они получают шесть-семь похожих писем, в которых предлагается наградить человека, неизвестного широкой публике, они могут предположить, что этот человек хочет наградить сам себя и заставляет своих знакомых писать такие письма. Поскольку эти два письма тоже очень похожи, у их авторов специально спрашивали, не были ли они написаны по подсказке Мейнарда. Но оба энергично это отрицали.
— Хм, — сказал я. — Еще бы им не отрицать, если Мейнард наверняка пообещал им заплатить!
— Фи, как грубо!
— Еще бы! — весело ответил я. — И что, ваше значительное лицо внесло Мейнарда в списки на соискание титула?
Олдержон кивнул.
— Условно. До выяснения обстоятельств. Но тут они получили третье письмо, где основной упор делался на благотворительную деятельность — Мейнарда Аллардека, о которой уже было известно, и вопрос был снят. Мейнарду Аллардеку было решено присвоить рыцарский титул. Было уже составлено письмо, предлагающее ему принять титул, и оно должно было быть отослано дней через десять.
— Должно было? — переспросил я.
— Должно было. — Он криво улыбнулся. — Но теперь, после заметок в «Ежедневном знамени» и статьи в «Глашатае», это было сочтено неуместным.
— Роза Квинс… — сказал я. Олдержон непонимающе посмотрел на меня.
— Она написала тот обзор в «Глашатае», — пояснил я.
— А-а…
— А скажите, ваше… мне-э… значительное лицо действительно обратило внимание на те заметки?
— Ну еще бы! Тем более что газеты доставили прямо к нему в офис и статьи были обведены красным карандашом.
— Не может быть!
Эрик Олдержон вскинул бровь.
— Вам это что-то говорит? — осведомился он. Я рассказал о газетах, которые были присланы торговцам и владельцам лошадей.
— А, ну так оно и есть. Кто-то добросовестно позаботился о том, чтобы погубить Аллардека. На волю случая ничего не оставили.
— Вы говорили о третьем письме. Решающем, — напомнил я.
Он заглянул в кейс и бережно достал третье письмо.
— Оно может вас удивить, — предупредил он.
Третье письмо было не от коммерческой фирмы, а от благотворительной организации. Половину левой стороны страницы занимал список патронов. Организация оказывала помощь семьям умерших или больных государственных служащих. Вдовам, сиротам, старикам, инвалидам…
В письме говорилось, что Мейнард Аллардек в течение нескольких лет неустанно трудился, помогая выжить людям, не по своей вине оказавшимся в трудном положении. Он неустанно делился с ними своим состоянием, а кроме того, уделял обездоленным немало личного времени, непрестанно помогая нуждающимся семьям. Благотворительная организация сообщала, что почтет за честь, если человек, являющийся одним из самых надежных ее столпов, будет посвящен в рыцари. Этот человек был единогласно избран председателем их организации на следующий срок и вступает в эту должность с первого декабря сего года.
Письмо было подписано четырьмя членами организации: бывшим председателем, главным менеджером и двумя старшими патронами. Увидев четвертую подпись, я изумленно вскинул голову.
— Ну как? — спросил следивший за мной Олдержон.
— Странно…
— Любопытно, не правда ли?
Он забрал у меня письма и спрятал их в кейс. Я сидел, погруженный в сумбурные размышления, и мои предположения таяли, как воск. Я хотел знать, правда ли, что Мейнарду Аллардеку собирались предложить рыцарский титул, и если да, то кто об этом мог знать. А кто же об этом мог знать, как не те, кто его выдвинул?
На письме от благотворительной организации, датированном первым октября, стояла подпись лорда Вонли.
Глава 16
— А почему ваше значительное лицо разрешило показать мне эти письма? — осведомился я.
— Хм… — Эрик Олдержон сложил пальцы вместе и некоторое время их разглядывал. — А вы как думаете?
— Возможно, — сказал я, — он надеется, что я раскопаю некоторое количество помойных ям и нарою там некоторое количество нужных ему ответов, так что ему не придется рыться в грязи самому.
Олдержон посмотрел мне в глаза.
— Да, нечто в этом духе, — признался он. — Например, он хочет наверняка знать, что Мейнард Аллардек — не просто жертва очередной травли. Он хочет воздать ему по заслугам. Возможно, внести его в следующий список, летний.
— Ему нужны доказательства? — спросил я.
— А вы можете их добыть?
— Думаю, что да.
— Интересно, — спросил он с суховатым юмором, — что вы собираетесь делать, когда оставите скачки?
— Брошусь в пропасть, наверное.
Я встал. Он тоже. Я искренне поблагодарил его за хлопоты. Он сказал, чтобы я непременно выиграл в следующий раз, когда его лошадь будет участвовать в скачках. Я обещал, что сделаю все возможное, еще раз оглядел уютную комнатку и отправился обратно в гостиницу. «Лорд Вонли…» — думал я. Первого октября он подписал рекомендацию Мейнарду. А где-то в конце октября начале ноября к телефону Бобби подключили «жучок».
«Жучок» поставил Джей Эрскин. Он две недели подслушивал, а потом принялся писать заметки в «Знамени».
Джей Эрскин раньше работал у лорда Вонли, в «Глашатае», криминальным репортером. Но если это лорд Вонли подговорил Джея Эрскина начать кампанию против Мейнарда Аллардека, при чем здесь Нестор Полгейт? Отчего он так ярится? Не хочет платить компенсацию? Не хочет признавать, что его газета могла ошибиться? Возможно…
Я ходил кругами, все время возвращаясь к центральному неожиданному вопросу: правда ли, что кампанию начал именно лорд Вонли, и если да, то почему?