Юра недавно вышел. Они весь день старались не оставаться в избушке вдвоем – выходили по очереди. Каждый раз, выходя, Женя чувствовала, что он смотрит ей вслед, и думала: наверное, следит, не появится ли снова медведь…
Она зажмурилась, присела на топчан. «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг…» Все, не услышать больше шагов.
Женя вышла из избушки и, ускоряя шаги, почти побежала к берегу.
Юра был уже там. Он стоял, запрокинув голову, и вглядывался в глубокую небесную синеву. Она увидела ракетницу в его руке и поняла, что их заметят сразу, вот сейчас, как только покажется вертолет.
Красная ракета с шипением прочертила в небе длинную полосу. Вертолет снижался, гул нарастал, уже ничего не было слышно в этом гуле, Женя только видела, как Юра неподвижно стоит у воды, опустив руку с ракетницей и не глядя вверх.
И тут она закричала – отчаянно, пытаясь перекрыть гул мотора:
– Юра, нельзя так, нельзя! Что же мы делаем?!
Ее крика, конечно, уже нельзя было расслышать – но он обернулся и бросился к ней. Женя тоже не слышала, говорит ли он что-нибудь. Юра обнял ее так, что дыхание у нее занялось, и поцеловал – сначала в губы, задыхаясь, потом в полные слез глаза. Потом еще раз прижал к груди, обхватил ладонями ее голову, взглянул в лицо невыносимым взглядом.
Потом разомкнул объятия, легонько оттолкнул ее от себя и запрокинул голову вверх, глядя на быстро снижающийся вертолет.
Глава 13
Лифт не работал, и Юра поднимался по лестнице, чувствуя каждую ступеньку так, как будто зубьями пилы вел по собственному сердцу.
Все, что произошло с той минуты, когда красный след от ракеты развеялся в безоблачном небе, слилось в один невыносимый гул, в котором он не различал теперь ни слов, ни событий.
Мартынюк тряс его и хлопал по плечам так, как будто проверял, не мерещится ли ему, действительно ли его отрядный врач стоит перед ним на пустынном берегу, словно вернувшись с того света.
– Ну, Юра, – повторял он, – ну ты… Ну мы уже… Е-мое, Валентиныч, в какой же рубашке ты родился, а?!
Он слышал Игоревы слова, даже, кажется, что-то отвечал, пытался улыбаться. Но чувствовал только одно: Женин взгляд, пронзающий ему спину, как выстрел.
К счастью, никто и не требовал от него бурного восторга. Наверное, ребята решили, что лучше не приставать к человеку сразу после всего, что с ним произошло, и оставили расспросы до лучших времен.
– Ты только своим сразу позвони, в Москву, – сказал Игорь. – Мать телефон оборвала. Мы уж и так, и этак: в командировке, дескать, на спецзадании, нет возможности позвонить. Не верит! Вот же сердце у них, правду говорят…
Он чувствовал Женин взгляд в полутьме вертолета, хотя она сидела у него за спиной, среди ребят, и, кажется, о чем-то разговаривала с ними, что-то отвечала на их вопросы.
Он чувствовал ее взгляд, выходя из «Ми-8» на летном поле в Южном.
И чувствовал его теперь, поднимаясь по ступенькам к себе на шестой этаж. Хотя ее уже не было…
Ее не было, и Юре казалось, что сердце у него вырвали с корнем и вместо сердца осталась страшная, ничем не заполнимая яма.
Ключа у него, конечно, не было. Юра смотрел на дверь своей квартиры, одну из десятка таких же дверей в длинном коридоре малосемейки, и не мог понять, куда он пришел и зачем. Ему не верилось, что из этого дома он вышел, и еще меньше верилось, что это было всего неделю назад.
Дверь распахнулась, как только он коснулся кнопки звонка.
Оля вскрикнула и в ту же секунду прижалась к нему, обхватила его за шею и заплакала. Это было самое невыносимое, но надо было выдержать и это. А он не мог…
– Потом, Оля… – сказал Юра, осторожно отстраняя ее от себя и проходя в комнату. – Потом, пожалуйста, прошу тебя… Я устал.
Он сел на диван, бессмысленным взглядом уставившись на свои сапоги, которые не снял в прихожей. Потом поднял глаза – так тяжело, как будто по пуду земли лежало на каждом веке.
Все вещи стояли на своих местах, как монолиты. Белые листки с какими-то записями разбросаны были по столу – наверняка в том самом порядке, в котором он оставил их, уходя. Девять коричневых бунинских томов стопкой высились рядом с листками.
Оля молча замерла в дверях комнаты и смотрела на него, не подходя. Он едва различал ее лицо и не понимал, что оно выражает.
– Я устал, – повторил Юра. – Оля, я устал. Ты… уйди пока, хоть ненадолго, пожалуйста, хоть ненадолго… Я полежу немного, потом…
Не дожидаясь ее ответа, так и не сняв сапог, он лег на диван, медленно закрыл глаза. Но и это не помогло. Сквозь сомкнутые веки он видел все то же: Женины глаза, переливающиеся светлым и нежным холодом, как поверхность агата на срезе.
Сердце у него разрывалось от страшной, уже ставшей физической, боли, и Юра хотел сейчас только одного – чтобы оно разорвалось совсем, навсегда, чтобы не надо было больше выдерживать эту муку.
Глава 14
Он отпустил такси на Ленинградском проспекте и пешком пошел к арке, ведущей во двор, – все ускоряя шаг, почти бегом.
И об этом ничего нельзя было сказать, потому что все уже было сказано, уже было написано о том, как взрослый сын возвращается в родительский дом из своей далекой жизни – как Николенька Ростов на Поварскую…
Но Юрий Валентинович Гринев не думал сейчас обо всем этом и не помнил. Он шел к себе домой, он шел по улице любимого своего города, и это вмещало в себя так много, что не оставалось места для слов.
И все это: мамины поцелуи, восторженный визг Полинки, бросившейся ему на шею, папина улыбка и Евин счастливый взгляд, – все это не умещалось в слова, а умещалось только в слезы, а слезы он сдержал.
– Ты так переменился, Юрочка…
Ева смотрела на него тем любимым взглядом, в котором беззащитность знакомо соединялась с глубокой поволокой.
– Почему? – улыбнулся он, глядя на сестру. – А ты совсем не переменилась.
Они сидели за столом на кухне. Было уже поздно, родители легли, а Полинки, наоборот, до сих пор не было дома. Юра с Евой ожидали ее возвращения, тихо разговаривая вдвоем на кухне.
– Я не знаю почему… – Ева тоже улыбнулась и коснулась ладонью Юриных волос, провела по ним от макушки до лба, как делала это, когда он был мальчишкой, младшим братом. – Ты как будто старше стал, печальнее. И у тебя какая-то тяжесть в глазах, ты знаешь? – ответила она. – То есть не в том смысле, что взгляд тяжелый, а вот как будто ты в себе что-то держишь. Я ошибаюсь? – сказала она и, не дождавшись ответа, осторожно спросила: – Это после того, как тебя на льдине унесло, да?
Сестра была единственной, кто знал, что месяц назад его унесло на льдине в залив Мордвинова. Она была дома одна, ей Юра позвонил, как только его нашли, и Ева клятвенно пообещала ничего не говорить родителям. И, конечно, сдержала обещание.
– Что же ты делал все это время? – переспросила она, потому что Юра по-прежнему молчал.
– Что делал? – усмехнулся он. – Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
– Под каким еще навесом? – удивилась было Ева, но сразу же догадалась: – Ты что, полюбил кого-нибудь, Юрочка?
Конечно, странно было бы думать, что Ева не узнает бунинской фразы. У нее была прекрасная память, а «Солнечный удар» они когда-то, в совсем ранней юности, прочитали одновременно. Просто Юра перечитывал его все время после своего возвращения…
– Когда ты с Левой своим распишешься? – спросил он вместо ответа.
– Скоро, – ответила Ева. – Даже прямо вот-вот, пока ты здесь. Ты же побудешь еще, да, Юра? Да мы никакой свадьбы все равно устраивать и не собираемся. Он давно хотел, это я что-то… Но теперь уже точно распишемся! Лева хороший человек, правда?
– Правда, – кивнул Юра.
Нельзя сказать, что Евин жених произвел на него большое впечатление: он показался Юре каким-то невыразительным – не внешне, конечно, а внутренне. Ничего нельзя было понять по его бархатному взгляду, по точно рассчитанным жестам, приятному голосу и предупредительному поведению. Весь он был гладкий, как обкатанный волнами бутылочный осколок, не за что взгляду зацепиться.
Впрочем, Юра подтвердил бы сестре ее мнение, даже если бы Лев Александрович Горейно показался ему полным ничтожеством. Мама уже рассказала ему, что Лева души не чает в Еве, готов исполнить любое ее желание и дня без нее прожить не может. И все это после Дениса Баташова, который всячески демонстрировал Еве ее ненужность! Тут уж все скажешь, что она захочет услышать…
– Я все сомневалась, Юрочка, – тихо произнесла Ева. – Все не могла понять, люблю ли его. По правде сказать, я и теперь этого не знаю. – И, заметив его удивленный взгляд, она объяснила: – Но я должна хоть на что-то решиться, понимаешь? Тут один человек недавно объявился… Не рассказывала тебе мама?
– Рассказывала. – Юра погладил сестру по руке, в которой она вертела чайную ложечку. – Адам Серпиньски, да?
Пан Серпиньски свалился как снег на голову как раз в то время, когда Юра был на заливе Мордвинова. И это был тот самый польский студент из Киева, от которого когда-то родилась Ева…
– Да, – кивнула она. – Значит, ты все знаешь, Юра?
– Знаю, – пожал он плечами. – Да я и раньше знал. Лет еще в десять, кажется, услышал случайно, как родители об этом разговаривали.
– И ты все это время молчал? – поразилась Ева. – Я бы не смогла, наверное… Ну, ты же сдержанный у нас, и не то еще можешь выдержать. – Он слегка вздрогнул при этих словах, но Ева не заметила. – Ну вот, и я его увидела, этого пана Адама… Нет, не могу я все-таки его отцом назвать!
– Да какой он тебе отец? – хмыкнул Юра. – Тоже мне, соскучился на старости лет.
Он и сам никаким образом не связывал этого постороннего человека, о приезде которого ему рассказала мама, с Евой. Даже в детстве не связывал, о чем же теперь говорить!
– Не в том дело, – покачала она головой. – Конечно, папа – это мой папа, и в этом смысле пан Адам мне никто. Но я вдруг почувствовала… Знаешь, как будто в зеркало посмотрелась – и страшно стало.
– Чем же он тебя так напугал, а, золотая рыбка? – улыбнулся Юра.
Ему так легко было в эти минуты – в родном доме, с родной сестрой, – что ерундой казались ее детские страхи.
– Я почувствовала, в чем на него похожа, – помедлив, ответила она. – Он сказал: я не угадал свою судьбу – ну, тогда, когда в Польшу уехал и не решился вернуться к маме, – и от этого сквозь пальцы ушла вся жизнь. Ни в жене не нашел счастья, ни в детях, ни в работе. Он сказал, – улыбнулась Ева, – что есть такая французская поговорка: тот берег всегда горюет о том, что он не этот… И я этого не хочу, ты понимаешь, Юра? – Глубина ее глаз сделалась пугающей, как в омуте. – Я не хочу пропустить свою судьбу только оттого, что ни на что не смогла решиться. Лучше я выйду замуж за Леву хотя бы потому, что он очень этого хочет, чем потом… Чем потом корить себя за то, что не переборола пустых сомнений!
Ее голос дрогнул, сорвался от волнения. Юра молчал. Все это больше не казалось ему детской ерундой…
«Хоть ты не делай этого! – едва не произнес он вслух. – Хоть ты не делай этого, рыбка моя золотая!»
Решиться, судьба… Да кто же ее знает, свою судьбу, да разве ее можно угадать вот так, умом? Просто от малодушия хочется довериться тому, что диктуют обстоятельства, и расплата за малодушие следует беспощадная…
Но Евин голос так дрожал, она так верила в эти законы, которые наверняка сама вывела для себя бессонными ночами, что Юра не смог ничего возразить. Да и где гарантия, что прав он, а не сестра?
– Ну, выходи, конечно, – вздохнул Юра. – Да и что уж так сильно размышлять? Сходишь замуж, не понравится – вернешься. Ты чего? – удивленно спросил он, потому что Ева неожиданно расхохоталась.
– Да мне Полинка то же самое сказала, просто слово в слово, – отсмеявшись, ответила она. – Сходи замуж, не понравится – вернешься.
– Она совсем взрослая стала, – улыбнулся Юра. – Смотрит на тебя – и видно, что все в тебе понимает. Даже не умом, а по-другому… Правда, она и раньше такая была, – добавил он, вдруг вспомнив, как когда-то, сразу после отъезда Соны, отдал Полинке ключи от опустевшей гарсоньерки.
– Она как мама, – кивнула Ева. – Пан Адам знаешь что мне сказал? Твоя мама все чувствует насквозь… Вот и Полинка так.
– Это она что, каждый день ночью домой приходит? – поинтересовался Юра.
– Не каждый день, но часто. У нее своя жизнь, Юрочка. У нее очень своя жизнь, которую трудно объяснить посторонним, понимаешь? Даже нам. Потому что это с творчеством связано, а творчество ведь словами не объяснишь.
– Да, – кивнул он и невесело улыбнулся: – А что вообще можно объяснить словами, ты не знаешь, рыбка? Если бы…
Юра вдруг замолчал и сам не сразу понял, почему. Все, что ненадолго отпустило его, когда он сидел вот так с сестрой на кухне и нежился в лучах домашнего покоя, – все снова подступило к сердцу и заставило замолчать на полуслове.
– Что с тобой? – испуганно спросила Ева. – Ты белый весь стал, Юрочка!
– Ничего. – Он снова попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривая. – И правда, старый стал, печальный. Пойду спать, рыбка, извини.
Юра тяжело поднялся из-за стола и вышел, провожаемый Евиным удивленным взглядом.
Он думал о Жене всегда; ему казалось, даже во сне. Только это не называлось «думать», это было совсем другое… Вся она была в нем, как он сказал ей в ту ночь, когда пытался объяснить, почему им надо расстаться.
И выдержать это мучительное раздвоение ее образа – когда она заполняла все его сердце и вместе с тем не существовала наяву, – выдержать этого он не мог.
Это было даже тяжелее, чем продолжать жить с Олей. Если только можно было назвать их отношения продолжением той жизни, которая была у них прежде… Это было физически невыносимо: каждый день видеть женщину, которая напоминает тебе о том, что ты дышать не можешь без другой. И с этой женщиной надо о чем-то разговаривать, надо засыпать с нею и просыпаться…
По правде говоря, Юра надеялся, что Оля все почувствует, как всегда чувствовала его желания, и уйдет сама. Ну не мог он сказать ей: уходи! И ненавидел себя за то, что, ничего не собираясь от нее скрывать, все-таки не может просто сказать: уходи, пожалуйста, не могу я больше притворяться. Дни шли за днями, тянулись невыносимой чередой, Оля все так же смотрела на него ожидающим, непонятным взглядом, все так же не спрашивала ни о чем – и молчала.
При этом, даже не зная, в чем дело, она не могла не понимать, что с ним что-то случилось. Этого невозможно было не заметить хотя бы потому, что Юра прикоснуться к ней не мог ночами… Оля ложилась у стенки, как всегда, он слышал ее тихое дыхание, лежа на краю кровати, знал, чего она ждет – а чего она могла ждать ночью от мужа? – и мечтал только о том, чтобы поскорее заснуть, сначала провалиться в темную яму, а потом, может быть, увидеть Женю во сне…
Однажды Юра проснулся от того, что почувствовал завитки Жениных волос на своих пальцах – он любил вдевать пальцы в эти светлые колечки на ее лбу… Показалось во сне, что сделал ей больно, неловко дернув рукой. Он хотел поцеловать ее, погладить – и проснулся, касаясь ладонью жестких Олиных волос.
Юра невольно отдернул руку, даже зубами скрипнул – и понял, что больше молчать невозможно.
– Оля, – глядя в потолок, сказал он, – я уеду пока. Возьму отпуск, в Москву съезжу.
– Ты больше не вернешься, Юра?
В ее голосе звучало какое-то странное спокойствие, и краем глаза он заметил, что лицо у нее совершенно непроницаемое, как маска Будды.
– Вернусь, – помедлив, ответил он. – У меня же работа. Прости, что так все… Я люблю другую женщину и ничего не могу с собой поделать.
– Ты с ней хочешь увидеться в Москве?
Голос звучал по-прежнему: без интонаций.
– Нет, – усмехнулся Юра. – Я не для того еду, чтобы с ней увидеться. Я все равно не смогу с ней жить. Но и без нее не могу. Потому с тобой так… Прости меня.
– Мне не за что прощать тебя, Юра, – сказала она. – Я с тобой узнала такое счастье, что теперь на всю жизнь хватит. А ты сам решай, что тебе делать.
Если бы он мог решить! Это было труднее, чем оперировать при свечах в Ткварчели или сказать завотделением: «Лучше увольняйте»…
– Я вернусь, – повторил Юра. – Я все равно не смогу…
Сидели за столом уже часа два, отмечая окончание Юриного отпуска. Давно работал вхолостую телевизор, кем-то включенный вначале; никто не обращал на него внимания.
– Это, Юр, трудно объяснить, – сказал Годунов, с треском откручивая пробку на очередной водочной бутылке. – Конечно, у вас в МЧС и зарплата, и вообще… Но не могу я из Красного Креста уйти, вот не могу, и все. Не хочу!
– Почему же трудно объяснить? – улыбнулся Гринев. – Ты уже и объяснил.
– Это, может, тебе такого объяснения достаточно, – улыбнулся в ответ Борька. – А жены – они, знаешь, что-нибудь вразумительное любят. А что я ей мог сказать, когда столько наших ушло? И в МЧС же, не в бизнес, в те же спасатели. А я сижу как дурачок блаженный, за спасибо, вместе с другими такими же шизиками. Ну, и она, конечно…
Юра уже не помнил, с чего начался разговор о Борькином разводе. Во всяком случае, не он его завел – ему сейчас только такого разговора не хватало! Но не скажешь ведь…
– Так что ж ты меня к себе зовешь? – подначил он, пытаясь переменить тему. – Блаженным считаешь или шизиком?
– Так ведь я ж тебе не жена! – хмыкнул Борька. – Чего мне тебя блаженным считать? А зову, потому что… Да как же мне тебя не звать, Юра! На тебя же утром только глянешь – как ста граммами похмелился, ей-Богу! Прям даже забываешь, сколько сволочей кругом… И тебе ж в самом деле объяснять ничего не надо. Насчет Красного Креста того же… Ну, хочется мне работать там и тогда, когда государственная медицина не может или не хочет оказывать помощь! Что я теперь, каждому должен Женевскую конвенцию зачитывать?