И все это время я вздыхаю и на судьбу жалуюсь. "Господи,- думаю, – за что ты меня наказал, что с такой женой па целый век связал? Чем я так согрешил пред тобою? И час от часу, день ото дня все противнее и противнее моя Федосья кажется, – стало мне на нее и глядеть тошно.
Мясоедом у нас несколько свадеб сыграли: двух девок отдали да одного парня женили. Парня женили из бедной семьи и некрасивого, а молодую взяли – так глядеть любо: высокая, грудастая, из лица кровь с молоком; первый раз на улицу вышла, так все диву дались – что поговористая, что песельница, куда моей Федосье до ней: как земле до неба, так и ей до этой молодухи. И взяла меня зависть к этому парню, что такую жену себе привел. Стал я подумывать, как бы мне ухитриться у него жену отбить.
"Отобью, – думаю я,- у него бабу, напотешусь с ней, а там все равно … все равно, не радость меня с моей женой впереди ожидает".
И стал я похаживать в тот дом, где эта молодуха была. Посматриваю на нее, любуюсь, а в душе моей все больше и больше страсть разгорается. Стал я с ней шуточками перекидываться, а случится, где наедине встречу, заигрывать начну. Только не поддавалась она заигрыванию. Один раз так меня осадила, что я всякую охоту потерял. И перестал я с этих пор к ним в дом ходить …
"И зачем,- думаю я,- я к бабе пристаю? Ну, хоть и подговорю я ее со мной связаться, так что ж из этого выйдет-то? Видаться тайно нужно, дрожать всякий раз, как бы не увидал кто. Грех один! Нет. Вот хорошо бы было, если бы у меня жена такая была,- вот тогда бы я счастлив был".
Только об этом и думал я. Дело ль делаю, без дела ль сижу,- все одно в голове.
IX
Видит Федосья, что все задумчив я, и тоже стала грустить; догадывалась баба, что она мне не по сердцу пришлась. Еще с самого начала примечала она это, все, должно быть, думала, что привыкну я к ней, поласковее буду. Но дальше – больше … и все холоднее и холоднее стал с ней. Видит баба – дело не радует, затосковала.
Стала и она угрюмая и молчаливая, в избе сидит – слова не проронит, а на улицу пойдет – молча стоит. Другие бабы смеются, тараторят меж собой, а моя стоит как оплеванная. За это еще пуще невзлюбил я ее.
Один раз в праздник как-то сидел я у одного приятеля.
Просидел я часа два и пошел домой. Вхожу я в избу и вижу – матушки нет в избе, а сидит одна Федосья, грустная такая, на глазах слезы блестят. Видно, плакала она. Стал я спрашивать ее:
– Что это ты такая?
– Какая такая? – говорит она.
– Да грустная-то. Глаза заплаканы. О чем ты?
– Так, ни о чем,- говорит Федосья, а сама усмехнуться старается.
– Ну как так ни о чем, а я не вижу словно? О чем- нибудь да плакала?
Припала Федосья ко мне на грудь и говорит:
– Да вот гляжу я на тебя, вижу, что ты невеселый все ходишь, ну и грустно мне стало …
Засмеялся я.
– Чего ж,- говорю,- тебе груститься-то, дура этакая? Что тебе до того, что я невеселый?
– Как что мне? Знаю я, отчего ты невеселый-то такой …
– Отчего?
– А оттого, что не по душе я пришлась тебе,- вот отчего.
Нахмурился я, ничего не сказал.
Вздохнула Федосья, заплакала и заговорила:
– Милый ты мой, сошлись мы с тобой не на радость, не на счастье. Как только нам будет век прожить?
– Как-нибудь проживем,- сказал я,- что ж делать, нужно привыкать.
– Привыкать? А каково привыкать-то? Ох, уж лучше умереть бы!
Опять засмеялся я и говорю:
– Так что ж, кто тебя держит? Вон возьми вожжи да и … А то в воду нырни; нынче прорубь большая… по крайней мере, меня-то развяжешь.
Взглянула на меня Федосья и ничего не сказала, только тяжело вздохнула. И стала она с этих пор еще грустнее и задумчивее; в разговорах разве только что спросишь, ну, ответит, а сама никогда ничего не заведет.
Стала она худеть: в один месяц лицо опало, словно после болезни какой. Гляжу я на нее, вижу, что она еще дурнее делается,- и противнее мне становится.
X
Мясоед к концу подходит,- мало веселился я за праздники. Не до веселья мне было, когда на сердце темная ночь лежала. И все чернее думы мои становились. Взбрели мне на ум уж такие мысли: стал я подумывать, как бы мне с Федосьей развязаться.
Один раз в праздник надоело мне в избе сидеть, и вышел я на улицу, а на улице погода была – снег хлопьями валил, дальше крыльца некуда было носа высунуть. И опустился я на крыльцо, сижу, на улицу поглядываю.
Вдруг слышу я неподалеку у от себя разговор чей-то. Вслушался: разговор девичий. И догадался я, что это девки у соседова двора в шалашку от погоды спрятались да и разговаривают.
Стал я прислушиваться, про что говорят девки. И говорит одна девка:
– Да, что ни говори, а женишься – переменишься, правда истинная это. Уж то ли не молодцы наши ребята быґ ли, то ли не весельчаки, а как женились. – все как рукой сняло.
– Да,- говорит другая девка,- верно: вот хоть Павел Степанов, уж то ли не удалец был, а теперь и хвост прижал.
– Как есть хвост прижал … Где-то он теперь?
– Где? Небось сидит около своей Фенечки, либо спать завалился. Ихнее дело теперь хорошее …
– Да, уж и Фенечка, господи боже мой, вот туркаґ то? – сказала третья девка.- И где только такие родятся-то? Ни разговорится она, ни рассмеется, ходит нос повеся, точно отца с матерью похоронила.
– Говорят, он не любит ее, ну, вот она и невеселая такая
– А за что ее любить-то? Ни кожи, ни рожи, шут знает что.
– И то – на что это он польстился-то? Какую замухрышку взял. Такую ль ему надо!
– Може, полюбилась.
– Та, что ж это он с ней так живет-то? Если полюбилась бы, то он и жил бы с ней поладнее…
– Это вот отчего так вышло, – заговорила еще одна девка, – тут колдовство было – вот что.
– Какое колдовство?
– А такое: поправился девке-то парень, ну и приворожила она его к себе – вот и все.
– Так что же она на короткое время его приворожила-то? Она уж навек бы постаралась.
– Ну, что же, снадобье такое попалось, что на короткое время только …
– Какое же это снадобье-то?
– А кто его знает? Разные ведь есть: то порошок, то травы, а то еще что-нибудь.
– А где ж его достать-то можно?
– Эва! Где достать! А у колдунов или колдуний сколько хошь.
Услыхал я этот разговор девок и подумал: "А что, как правда они говорят, что Федосья приколдовала меня". И стал я вспоминать, что было тогда, как первый раз я Федосью увидал; хоть и не вспомнил я ни одного такого случая, чтобы видно колдовство было, а все-таки я думал, что не без греха тут. А то отчего же это первый раз Федосья понравилась мне? И как вздумаю я, что Федосья обошла меня, так и закипит во мне сердце, – так бы я ее на мелкие части изорвал.
От этого-то и стал я подумывать, как бы избавиться от нее.
XI
Однако что ни думал я, как ни ломал мозги, а все ниґ чего не мог придумать, как бы жену избыть. От этой неудачи еще пуще разгоралась во мне злоба на Федосью,ґ стал я поколачивать ее.
Придерешься иной раз из пустого к, ней, пырнешь в бок или по уху засветишь,- ничего баба, смолчит, только слезы из глаз градом посыплются.
Поколачивал я ее наедине все – либо на дворе где, либо в сарае, а дома при матушке боялся, потому что матушка очень любила ее и не раз мне колола глаза, что, дескать, вот ты какой, уж первый год так с женой обращаешься, что же дальше будет?
На вербной неделе ушла матушка в село говеть, остались дома мы вдвоем с Федосьей. Федосья за стирку принялась, а я начал кнут вить, к пахоте готовить. Прокопались так до обеда. После обеда стала Федосья на речку собираться – белье полоскать.
Речка в то время вскрылась уже. Вдруг вспомнил я, что скоро будет можно верши ставить, а у меня ни одной верши нет, и надумал я сходить за прутьями на верши и стал собираться.
Надел я кафтан, подпоясался. Видит Федосья, что я собираюсь куда-то, спрашивает: – Куда это ты идешь-то? Промолчал я, а она опять:
– Что ж это ты, онемел, что ли? Скажи, Куда справляешься-то?
– А тебе что за дело? Ну! – сердито крикнул я.
Подошла ко мне Федосья, взглянула в глаза мне и говорит:
– Паша, милый мой, что ты все сердишься-то? А? Когда ты переменишься? А? Неужели так всегда будет?
И хотела было обнять меня; но опротивели мне ее ласки.
– Что еще выдумала-то? – сердито сказал я и оттолкнул ее от себя прочь.
Пошатнулась Федосья, ударилась головой о косяк, да больно, должно быть, так что опустилась она на коник и заплакала. Досадно мне стало, что она заплакала; Закричал я:
– Захныкала! Ишь, какая недотрога, и дотронуться нельзя.
И замахнулся я кулаком, хотел было ударить ее; вдруг поднялась Федосья с коника, выпрямилась и заговорила отчаянным голосом:
– Бей, что ж … доколачивай … Теперь во мне немного силы-то … всю высушил … так добивай. Теперь весна … земля оттаяла, могилу не трудно рыть будет … колоти, что ль … – А то что ж,- сказал я,- и доколочу. Ты думаешь – житья тебе дам? Нет, матушка, не надейся.
И толкнул я ее в грудь, и вышел из избы, и стал в сенях подпоясываться.
– Бей, что ж … доколачивай … Теперь во мне немного силы-то … всю высушил … так добивай. Теперь весна … земля оттаяла, могилу не трудно рыть будет … колоти, что ль … – А то что ж,- сказал я,- и доколочу. Ты думаешь – житья тебе дам? Нет, матушка, не надейся.
И толкнул я ее в грудь, и вышел из избы, и стал в сенях подпоясываться.
Стою, подпоясываюсь и слышу: вдруг зарыдала в избе Федосья, да так горько, что у меня индо сердце перевернулось, и стало мне жалко ее. Только не дал я жалости в своем сердце расходиться, хлопнул я калиткой и зашагал к болоту, где думал прутьев нарубить.
XII
Болото было за овином у нас, среди поля; снегу малость уже оставалось в поле, на межниках сплошная травка кой-где проглядывала, солнце грело сильно, жаворонки заливались; так хорошо было кругом, что у меня дух от радости захватило.
Только недолго продолжалась моя радость; вспомнилась мне жена, и опять во мне все мысли помутились. "Господи,- думаю,- что это за наказание ты мне послал?
Долго ль она будет так мучить, меня, неужели всегда?"
И начала мне будущая жизнь представляться. "Вот,- думаю я,- пасха скоро придет, все будут радоваться, веселиться, а я как веселиться буду, когда у меня такой черт под боком; ни в люди с ней выйти, ни дома в радость побыть. Потом работа начнется, будешь ломать – работать, а она как бельмо на глазу будет торчать, а при работе разве хорошо? Это при работе хорошо, если с кем поговорить по душе, посмеяться, чтобы усталости так не чувствовать, а не так дуться … "
И защемило мне сердце, вздохнул я и принялся прутья рубить. Рублю прутья, а сам думаю о своей жизни.
И стало представляться мне, что Федосьи у меня нет и не было, а есть у меня другая жена – красивая, статная, веселая. И люблю я ее и живу ладно. Пойду ль я с ней на работу – все с шутками да с веселым разговором. Отдыхать придет время – все с ласками да с любовью.
И еще сильнее защемило мое сердце, еще тоскливее мне стало. "Все это думы только,- думаю я,- а на деле-то никогда не сбудется так. Живи вот с нею да мучайся".
С такими мыслями и не заметил я, как прутьев нарубил; вижу, что такую охапку накорежил, еле донесть, и стал я домой собираться.
Вышел из болота, увязал прутья, взвалил на плечи и пошел ко дворам.
Пришел я на улицу и вижу: бежит народ вдоль деревни под гору. Пробежал один человек, пробежал другой, удивился я и стал спрашивать:
– :Куда это вы бежите-то?
– Да на реку, кто-то утопился там,- отвечают мне.
Взглянул я в конец деревни, к реке, и вижу: на берегу большая толпа народу собралась,. Бросил я топор и вязанку и побежал туда.
Прибежал я на берег, гляжу: стоят люди кругом, а посреди лежит что-то. Остановился, стал дух переводить, а то на бегу запыхался очень. Вдруг подходит ко мне старуха одна, бабушка Степанида, и говорит:
– Батюшка, Павел Степанович, ведь это твоя Федосья утопилась!
Затряслись у меня руки и ноги, потемнело в глазах – Как так? – спрашиваю .. Заговорила что-то бабушка Степанида, но я и слушать не мог. Кинулся я в толпу и стал проталкиваться вперед.
Протолкался я сквозь народ и взглянул на Федосью. Лежит она навзничь, помертвела уже; губы синие и живот вздулся. Морозом подрало меня, как взглянул я на нее и я отошел прочь.
Принесли веретье, взвалили на него Федосью, стали откачивать.
А я опустился на землю, закрыл голову руками – да так и замер.
И не знаю, что со мной творилось в эту пору: жалко ль мне жены было или радовался я, что развязался с нейґ только прыгало во мне сердце так, что кафтан шевелился, а в голове ни думки, ни полдумки не было.
XIII
Покачали-покачали Федосью – ничего не помогло ,- видно, уж поздно было, и понесли ее домой.
Несут ее на руках люди, стали ее к нам на крыльцо вносить. Взошли на мостенки передние мужики, а задние еще внизу были; от этого поднялась голова Федосьи, и вдруг открылись глаза у нее, и мутный взор ее прямо в меня уперся …
Страшно мне стало от этого взора, индо мурашки по коже пошли. Не пошел я за людьми в избу, а пошел в горенку. Бросился я на сундук, закрыл лицо руками и так и замер.
И думаю я: "Отчего это Федосья утопилась? Поскользнулась ли как и упала в воду или нарочно бросилась?" И захотел я разузнать хорошенько об этом; Вышел из горенки в сени, увидал бабушку Степаниду и стал ее расспрашивать, как было.
– Да не знаю доподлинно-то как … – заговорила Степанида.- Видела я ее, как она на речку с бельем пошла, а у меня тоже белье настирано было; увидала я ее-то и говорю своей Машутке: " Дочка, поди выполоскай белье-то; вона, Федосья, Павлова жена, пошла; с ней тебе охотно будет". А Машутка-то мне и говорит: "Сейчас, матушка",ґ и стала собираться. Собралась и пошла. Только не успела я по избе повернуться, гляжу – бежит моя Машутка назад "Что ты?" _ спрашиваю я. "Да что, говорит, ты давно видела Федосью-то?" – "Ceй минутой, говорю, а что?" ґ "Да не видать ее там на реке-то. Белье па берегу валяется, а ее нету". Что за притча, думаю, уже не позабыла ль она валек дома? Може, за вальком пошла. Поди-ка погляди … " Сбегала Машутка. "Нет, говорит, дома не видать ее: заперто у них". Встревожилась я. "Не случилось ли что?" – подумала и стала людей сзывать. Собрались люди, пришли к речке, видят, правда: белье лежит, а бабы нет. Стали следы разглядывать, и видно по следам, что пришла баба к реке, а назад не ворочалась … нет следов Сбежались еще люди, стали багром по реке шарить и ее…
Гляжу я старухе в глаза, слушаю, что она говорит, и вспомнилась мне вся жизнь Федосьи с самого начала: и то, как я с ней обращался, и как ономнясь сказал, чтобы она утопилась или удавилась; и что сегодня было, и догадался я, что не нечаянно она утопилась, а нарочно, и зашевелились волосы на моей голове. Пошел я опять в горенку, затворил дверь за собой. "Это я ее довел до этого, через меня она с собой покончила".
Сперлось дыхание у моня в груди, точно камнем навалило …Тяжко мне, не продохну я … Насилу-насилу продышался, и представились мне все страдания Федосьи, и жалко мне ее стало,- так жалко, что невесть что бы я не пожалел, ишь бы вернуть Федосью.
3аплакал я как ребенок и бросился в избу. Народу была полна изба; Протолкнулся я вперед, вижу – Федосья под божницей лежит; кинулся як ней, опустился перед ней на колени и завопил:
– Милая ты моя Фенечка, дорогая ты моя, очнись ты хоть на минуточку, открой свои очи ясные, дай мне вымолить прощенье у тебя. Я тебя довел до этого … чрез меня ты погубила себя без поры без времени.
Рыдаю я, головой о лавку бьюсь, но что дальше, то лютее мне делается,- кажись, была бы здесь борона, бросился бы на ее зубья и изорвал бы все свое тело в куски, -вот как мне было тогда тошно. Видят люди, как, я убиваюсь, вывели из избы и оставили меня в сенях: и долго я бился там, пока мочи не стало.
XIV
Долго я после этого хворый лежал. Схватила меня горячка и шесть недель в постели держала. Оправился я, вернулось ко мне здоровье и сила, но не вернулась прежняя веселость, – не тот уж стал я.
Хожу я, хожу – все ничего, а как, вспомню, чего я по своей дурости лишился, какое сокровище потерял, так, и поворотит мне душу и солнце, кажись, потемнеет.
Стали было мне говорить матушка и люди, чтобы я женился опять, а я куда тут!… Да разве найти мне еще такую, как Федосья была; мне думается, как она, по всему свету не найти…
Только поздно я узнал-то ее, поздно оценил ее сердце ангельское…
И живу я вдовцом вот уже сколько лет, работаю один. Матушка и поворчала было сначала на мое вдовство, но потом видит, что не клонит меня на женитьбу, – замолчала.
В деревне немало дивились тому, что я решился не жениться никогда. "Что это он, говорили, разве можно, говорят, такому молодому да без жены жить? Лучше жениться уж".
Но я на эти речи думал только: "Видно, не понимают того, что я теперь ни о какой женщине, кроме покойницы Федосье, подумать не могу".
1890 г.