«УЖАСНЫЕ МОРЩИНЫ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ПОМОГИ ТЧК».
Тайлер показал клерку читательский билет Марлы и подписался Марлой на телеграфном бланке, потом прикрикнул на клерка: мол, да, Марлой могут иногда звать и парня, а клерку следует заниматься своим делом.
Когда мы выходили из Вестерн Юнион, Тайлер сказал, что если я ему друг — то должен ему доверять. Мне незачем знать, для чего все это, сказал Тайлер и потащил меня в «Гарбонзо» на порцию горохового супа.
На самом деле меня насторожила вовсе не телеграмма, а то, как это не клеилось с обычной манерой поведения Тайлера. Никогда и ни за что Тайлер не платил. Чтобы достать одежду, он просто шел в тренажерные залы и отели и забирал вещи из бюро находок, выдавая за свои. Это лучше, чем поступать как Марла, которая ходила в прачечную «Лаундромэтс» воровать джинсы из сушилок, и продавала их по двенадцать долларов за пару в пунктах скупки подержанного белья. Тайлер никогда не ел в ресторанах, — а у Марлы никогда не было морщин.
Без всякой видимой причины Тайлер отослал матери Марлы пятнадцатифунтовую коробку шоколада.
«Еще одна вещь похуже сегодняшней субботней ночи», — рассказывает мне в «импале» Тайлер. — «Это бурый паук-крестоносец. При укусе он вводит не просто животный яд, а энзим или кислоту, которая растворяет ткань в области укуса, буквально растапливает тебе руку или лицо». Тайлер прятался с начала вечера, с начала всех этих происшествий. Марла показалась у дома. Даже не постучавшись, склоняется у парадного входа и кричит:
— Тук-тук!
Я читаю «Ридерс Дайджест» на кухне. Я полностью отчужден.
Марла орет:
— Тайлер, ты дома?
Я кричу: «Тайлера дома нет».
Марла орет:
— Не будь уродом!
Тут я подхожу к парадной двери. Марла стоит в фойе с пакетом срочной почты «Федерал Экспресс» и говорит:
— Мне нужно положить кое-что в твою морозилку.
Я преграждаю ей дорогу на кухню и говорю: «Нет».
«Нет».
«Нет».
«Нет».
Не хватало еще, чтобы она начала складировать в доме свое барахло.
— Но, тыковка, — возражает Марла, — У меня же нет холодильника в отеле, а ты говорил — можно!
Нет, не говорил. Еще чего — чтобы Марла начала вселяться в дом, втаскивая по куску дерьма в каждый свой визит.
Марла распечатывает пакет «Федерал Экспресс» на кухонном столе и вытаскивает что-то белое в упаковках вроде тех, в которые Стирофоум пакует арахис, и трясет этой белой дрянью перед моим носом.
— Это — не дерьмо, — заявляет она. — Так ты говоришь о моей матери, — поэтому пошел ты!
То, что Марла вытащила из пакета, похоже на те целлофановые кульки с белым веществом, из которого Тайлер вытапливал сало для приготовления мыла.
— Могло быть и хуже, — говорит Тайлер. — Ты бы случайно съел то, что было в одном из этих кульков. Проснулся бы раз среди ночи, выдавил бы белую массу, добавил бы сухой смеси лукового супа «Калифорния», — и съел бы это все одним духом, с картофельными чипсами. Или брокколями.
Больше всего на свете, когда я и Марла стояли на кухне, мне не хотелось, чтобы Марла лезла в морозилку.
Я спросил ее — зачем ей эта белая дрянь?
— Для парижских губ, — ответила Марла. — Когда стареешь — губы втягиваются в рот. Я сохраняю их при помощи коллагеновых инъекций. В твоей морозилке у меня будет почти тридцать фунтов коллагена.
Я спрашиваю — ей нужны настолько большие губы?
Марла отвечает, что ее больше волнует сама операция.
«Та вещь в пакете „Федерал Экспресс“, — рассказываю я Тайлеру в „импале“. — „Это то же самое, из чего мы делали мыло. С того времени, как силикон был признан опасным, коллаген стал самым насущным препаратом, инъекцию которого можно сделать, чтобы разгладить морщины или подкачать тонкие губы и впалые щеки. Как объяснила Марла, самый дешевый коллаген можно получить из стерилизованного и обработанного говяжьего жира, но такой дешевый коллаген не задерживается в теле надолго. Когда тебе делают инъекцию, к примеру, в губы, — твой организм отторгает его и начинает выводить из тканей. И через шесть месяцев у тебя снова будут тонкие губы“.
«Самый лучший коллаген», — рассказала Марла. — «Это твой собственный жир, откачанный из бедер, обработанный и очищенный, и потом закачанный обратно в губы или куда нужно. Такой коллаген сохранится».
Эта гадость в морозилке у меня дома была коллагеновым фондом доверия Марлы. Каждый раз, когда у ее мамочки наростал лишний жир, она его высасывала и упаковывала. Марла сказала, что этот процесс называют «подборкой». Если мамочке самой этот коллаген не был нужен — она отправляла пакеты Марле. У самой Марлы жира никогда не было, и ее мама считала, что родственный коллаген для Марлы будет лучше дешевого коровьего.
Свет фонарей с бульвара падает на Тайлера сквозь торговое соглашение на стекле и отпечатывает на его щеке слова «КАК ЕСТЬ».
— Пауки, — говорит Тайлер. — Могут отложить яйца, а их личинки пророют ходы у тебя под кожей. Вот такой паршивой может стать твоя жизнь.
Теперь мой «цыпленок Элмонда» в горячем жирном соусе кажется на вкус чем-то откачанным из бедер матери Марлы.
Именно тогда, стоя на кухне с Марлой, я понял, что делал Тайлер.
«УЖАСНЫЕ МОРЩИНЫ».
Я говорю: «Марла, тебе не стоит заглядывать в морозилку».
Марла спрашивает:
— Чего-чего не стоит?
— Мы же не ели красное мясо, — говорит мне Тайлер в «импале», и он не мог приготовить мыло из куриного жира, оно бы не загустело в кусок.
— Эта вещь, — говорит Тайлер. — Принесла нам удачу. Этим коллагеном мы оплатили аренду дома.
Я говорю — тебе нужно было предупредить Марлу. Теперь она считает, что это сделал я.
— Омыление, — говорит Тайлер. — Это химическая реакция, благодаря которой получается хорошее мыло. Куриный жир не поможет, как и любой другой жир с избытком соли.
— Послушай, — говорит Тайлер. — Нам нужно оплатить большой счет. Нам бы снова послать мамочке Марлы шоколада, — и можно даже немного пирожных.
«Не думаю, что теперь это сработает».
В конце концов, Марла все-таки заглянула в морозилку. Ну ладно, сначала-то была маленькая потасовка. Я пытаюсь ее остановить, и пакет, который она держала в руках, выскальзывает на пол, расплескивается по линолеуму, и мы вместе поскальзываемся в белой жирной массе, и с отвращением поднимаемся с пола. Я обхватил Марлу за пояс сзади, ее темные волосы хлещут меня по лицу, ее руки прижаты к бокам, а я повторяю снова и снова: «Это не я». «Это не я».
«Я этого не делал».
— Моя мама! Ты всю ее разлил!
«Нам нужно было приготовить мыло», — говорю я, уткнувшись лицом в ее ухо. — «Нам нужно было постирать мои штаны, оплатить аренду, починить утечку в газопроводе. Это не я».
«Это Тайлер».
Марла кричит:
— О чем ты говоришь? — и рвется из своей юбки. Я на четвереньках пытаюсь выбраться из жирного пятна на полу, сжимая в руке юбку Марлы из индийского хлопка с тиснением, а Марла в трусиках, остроносых туфлях «Филз» и крестьянской блузе рвется к холодильнику, открывает его морозилку — и внутри нет коллагенового фонда доверия.
Внутри только две старых батарейки для фонарика — и все.
— Где она?
Я уже ползу от Марлы и холодильника, пятясь назад спиной, мои руки соскальзывают, туфли скользят по линолеуму, и моя задница оставляет чисто вытертую полосу на грязном полу. Я заслоняюсь юбкой, потому что не осмеливаюсь взглянуть ей в лицо, когда рассказываю.
Правду.
Мы сварили мыло из этого. Из нее. Из матери Марлы.
— Мыло?!
«Мыло. Кипятишь жир. Смешиваешь со щелоком. Получаешь мыло».
Когда Марла начинает кричать, я бросаю ей в лицо юбку и бегу. Поскальзываюсь. Бегу.
Марла гоняется за мной туда и сюда по первому этажу, мы притормаживаем на поворотах коридоров, врезаемся по инерции в оконные рамы. Поскальзываемся.
Оставляем жирные, грязные от половой пыли отпечатки рук на цветочных обоях, падаем и скользим на руках, снова встаем, бежим дальше.
Марла кричит:
— Ты сварил мою маму!
Тайлер сварил ее маму.
Марла кричит, постоянно цепляясь ногтями за мою спину.
Тайлер сварил ее маму.
— Ты сварил мою маму!
Входная дверь все еще нараспашку.
И вот я вылетел сквозь эту дверь, а Марла орала в проем позади меня. На бетонном тротуаре мои ноги перестали скользить, так что я просто бежал и бежал. Пока, наконец, я не разыскал Тайлера, — или он разыскал меня, — и не рассказал ему, что произошло.
У каждого по банке пива, Тайлер и я раскинулись на сиденьях машины, — я на переднем. Марла, наверное, до сих пор в доме, бросается журналами в стены и орет, какой я мудак и чудовище, двуличный капиталист, вонючий ублюдок. Мили ночи между мной и Марлой грозят насекомыми, меланомой и плотоядными вирусами. А тут, где я, — не так уж и плохо.
— Когда в человека попадает молния, — рассказывает Тайлер. — Его голова превращается в тлеющий бейсбольный мяч, а змейка на ширинке намертво заваривается.
— Когда в человека попадает молния, — рассказывает Тайлер. — Его голова превращается в тлеющий бейсбольный мяч, а змейка на ширинке намертво заваривается.
Я интересуюсь: «Сегодня вечером мы уже достигли крайней черты?» Тайлер откидывается назад и спрашивает:
— Если бы Мэрилин Монро сейчас была жива — что бы она делала?
Я говорю: «Спокойной ночи».
С потолка свисает светильник, и Тайлер говорит:
— Царапалась бы в крышку гроба.
Глава 12.
Мой босс подошел прямо к моему столу со своей легкой улыбочкой, — губы сжаты и вытянуты, — его пах на уровне моего локтя. Я поднимаю взгляд от накладной, которую составлял для процедуры возврата. Такие бумаги всегда начинаются одинаково:
«Это извещение прислано вам в соответствии с Национальным актом о безопасности моторных транспортных средств. Мы установили наличие дефекта…» На этой неделе я применил формулу подсчета задолженности, и A умножить на B умножить на C получилось большим, чем стоимость возврата.
На этой неделе виновата маленькая пластиковая защелка на дворниках, удерживающая резиновую полоску. Хламовая штучка. Только две сотни машин пострадало. Ничто, если говорить о стоимости производства.
На прошлой неделе был более характерный случай. На прошлой неделе дело было в какой-то кожаной обивке, обработанной небезызвестным тератогенным веществом, — синтетикой «Ниррет» или чем-то вроде, настолько нелегальным, что такие дубильные вещества используют сейчас только в странах третьего мира. Нечто настолько сильное, что может вызвать врожденные дефекты в зародыше любой беременной женщины, которая прикоснется к нему. На прошлой неделе никто не звонил в транспортный отдел. Никто не устраивал возвратов.
Новая кожа помножить на оплату труда помножить на административные расходы равнялось больше, чем доходы в нашем первом квартале. Если даже кто-то и обнаружит наш брак, мы все равно сможем выплатить компенсации множеству обиженных семей, пока приблизимся к сумме стоимости замены кожаной обивки в шести сотнях салонов.
Но на этой неделе у нас кампания по возврату. И на этой неделе ко мне вернулась бессонница. Бессонница, — и снова весь мир как будто замер, могилой навалившись на меня.
Мой босс надел свой серый галстук, так что сегодня, наверное, вторник.
Мой босс принес листок бумаги к моему столу и спрашивает, не терял ли я чего-нибудь. Этот листок остался в копировальном автомате, говорит он, и начинает читать:
— Первое правило бойцовского клуба — не упоминать о бойцовском клубе.
Его глаза пробегают туда-сюда по бумаге, и он хихикает.
— Второе правило бойцовского клуба — нигде не упоминать о бойцовском клубе.
Я слышу слова Тайлера из уст моего босса, Мистера Босса средних лет, с семейным фото на рабочем столе и мечтами о раннем выходе на пенсию, мечтами о зимах, проведенных в трейлерном доме-прицепе где-нибудь в пустынях Аризоны. Мой босс, с экстра-крахмальными рубашками и прическами по записи на каждый вторник после ланча, — он смотрит на меня и говорит:
— Надеюсь, это не твое?
Я — Кипящая В Крови Ярость Джека.
Тайлер просил меня отпечатать правила бойцовского клуба и сделать для него десять экземпляров. Не девять, не одиннадцать. Тайлер сказал — десять. А у меня бессонница и я не спал трое суток. Это, наверное, отпечатанный мной оригинал. Я снял десять копий и забыл забрать его. Копировальный автомат вспышкой папарацци освещает мне лицо. Бессонница ложится расстоянием между тобой и всем остальным, копия копии копии. Ты не можешь ничего коснуться, и ничто не может коснуться тебя.
Мой босс читает:
— Третье правило бойцовского клуба — в бою участвуют только двое.
Никто из нас двоих и глазом не моргнет.
Мой босс читает:
— Бои идут один за другим.
Я не спал три дня и сейчас засыпаю. Мой босс трясет бумажкой под моим носом. «Так что?», — спрашивает он. Это — та самая игра, на которую я трачу время компании? Мне платят за мое абсолютное внимание к работе, а не за трату времени на военные игрушки. И мне платят не за осквернение копировальных автоматов.
Так что? Он трясет бумажкой под моим носом. Что, по моему мнению, спрашивает он, — что должен делать он, если его сотрудник тратит время компании на какой-то мирок своей фантазии? Как бы поступил я на его месте?
Как бы поступил я?
Дыра у меня в щеке, темно-синие мешки под глазами, и припухший красный шрам от поцелуя Тайлера на тыльной стороне моей ладони, копия копии копии.
Предположим.
Зачем Тайлеру понадобилось десять копий правил бойцовского клуба?
Корова в Индии.
«На вашем месте», — говорю я, — «Я не стал бы лезть с этой бумагой к кому ни попадя».
Я говорю — «Похоже, человек, написавший это, очень опасен, — и этот скрытый шизофреник в любой момент рабочего дня может сорваться, и начнет бродить, — из офиса в офис, — с помповым полуавтоматическим карабином „Армалит AR-180“.
Мой босс только смотрит на меня.
«Этот парень», — говорю я. — «Должно быть, сидит каждую ночь с маленьким напильничком, выпиливая крестики на кончике каждой пули в своем заряде. Ведь тогда, если одним прекрасным утром он придет на работу и всадит заряд в своего ворчливого, бесполезного, мягкотелого, ноющего, вонючего, слащавого босса, — пуля из этого заряда треснет по пропиленным канавкам и раскроется в вас, как цветок пули дум-дум, выбросив здоровенную связку ваших вонючих потрохов сквозь вашу спину. Представьте, как ваша кишечная чакра раскрывается, подобно цветку, с замедленным взрывом из колбасок тонкого кишечника».
Мой босс убирает бумагу из-под моего носа.
«Давайте», — говорю, — «Почитайте дальше».
«Нет, правда», — говорю я, — «Звучит потрясающе. Работа по-настоящему больного разума».
И улыбаюсь. Маленькие сморщенные края дыры в моей щеке такого же темно-синего цвета, как десны собаки. Кожа, туго натянувшаяся на синяках у меня под глазами, кажется лакированной.
Мой босс только смотрит на меня.
«Давайте помогу», — говорю я.
Потом говорю — «Четвертое правило бойцовского клуба — бои идут один за другим».
Мой босс смотрит в правила, потом опять на меня.
Я говорю — «Пятое правило — перед боем снимать рубашки и обувь».
Мой босс смотрит в правила, потом на меня.
«Может быть», — говорю, — «Этот абсолютно больной ублюдок возьмет карабин „Игл Апач“, потому что в „Апаче“ тридцатизарядный магазин при весе всего в девять фунтов. А в „Армалите“ — только пятизарядный. Тридцатью выстрелами наш совершенно двинутый герой сможет пройти весь коридор красного дерева и пришить каждого вице-президента, при этом сохранив по патрону для каждого директора».
Слова Тайлера вылетают из моего рта. А раньше я был таким милым и славным.
Я просто смотрю на своего босса. У моего босса голубые, голубые, бледно-васильковые голубые глаза.
«В полуавтоматическом карабине „Джей-энд-Эр-68“ тоже тридцатизарядный магазин, а весит он всего семь фунтов».
Мой босс только смотрит на меня.
«Это страшно», — говорю я. Возможно, это кто-то, кого он знал годы. Возможно, этот парень знает все о нем, — где он живет, где работает его жена, и куда ходят в школу его дети.
Все это лишает сил и вдруг становится очень-очень скучным.
И зачем Тайлеру понадобилось десять копий правил бойцовского клуба?
Мне не нужно упоминать, что я знаю о кожаной обивке, вызывающей дефекты рождаемости. Я знаю о бракованных прокладках тормозов, которые показали себя хорошо и прошли через агента по закупке, но сдали после двух тысяч миль пробега.
Я знаю о реостате кондиционера воздуха, который разогревается настолько, что воспламеняет дорожные карты, лежащие в ящике для перчаток. Я знаю, как многие люди сгорают заживо из-за вспышки в топливном инжекторе. Я видел людей, которым отрезало ноги до колена, когда турбонагнетатели рвались и их лопасти пробивали заслонку, вылетая в пассажирский салон. Я был на выездах и видел сгоревшие машины и отчеты, в которых в графе «ПРИЧИНА АВАРИИ» было помечено «неизв.» «Нет», — говорю, — «Бумага не моя». Я беру лист двумя пальцами и выдергиваю его из руки босса. Край бумаги, должно быть, порезал ему палец, потому что его рука взлетает ко рту, и он начинает усердно сосать его с широко открытыми глазами. Я комкаю лист в бумажный шарик и бросаю его в корзину около стола.
«Может», — говорю я, — «Вам не стоит тащить ко мне каждый кусок мусора, который вы подобрали?» Воскресным вечером я иду в «Останемся мужчинами вместе», — а подвал Церкви Святой Троицы почти пуст. Здесь только Большой Боб и я, — вваливаюсь сюда, каждый мускул моего тела измучен внутри и снаружи, но сердце по-прежнему колотится, и мысли ураганом вьются в голове. Такова бессонница. Всю ночь твои мысли витают в эфире.
Ночь напролет ты думаешь: «Я сплю? Я спал?» Словно в насмешку над травмами, руки Большого Боба, обтянутые рукавами его футболки, вздуты мышцами и сияют мощью. Большой Боб улыбается, он так рад меня видеть.