Николя краем уха слышал об этой королевской фантазии от Тьерри де Виль д’Аврэ, первого служителя королевской опочивальни. Но истина крылась в ином, и Ленуар, будучи в курсе событий, поверил ее Николя. Министр имел свою, разумеется тайную, причину противиться такому путешествию. Введенные им новшества, и в частности упразднение письмоводителей на кораблях, а также включение в состав экипажей военно-морских судов офицеров торгового флота, вызвали ссоры и беспорядки, и он не хотел, чтобы король стал их свидетелем.
— Перейдем к делу. Обеспокоенный тем, что может случиться, и сознавая, что поведение его кузена вряд ли изменится и на военной службе, король хотел бы иметь достойного свидетеля…
— То есть осведомителя?
— Мне кажется, сударь, — высокомерно ответил Сартин, — что мы с вами уже все выяснили. Вы — полицейский, один из наиболее проницательных, и вдобавок благородного происхождения. Щепетильность — похвальное чувство…
Он подозрительно огляделся.
— …но только когда интересующий вас объект также обладает им. В настоящих обстоятельствах об этом речи нет, хотя, разумеется, мы обязаны оказывать ему должное уважение. Лучше поговорим о Ла Мотт-Пике, капитане «Сент-Эспри». Ему поручается следить за тем, чтобы распоряжения, отданные принцем, были разумны. Ну а вам придется следить за поведением принца. Его Величество намерен получить точный и подробный отчет. Полагаю, вы понимаете, речь идет также и об интересах герцога Шартрского, которого вряд ли встретят с распростертыми объятиями. Присутствие рядом с ним дворянина, принятого в придворных кругах, станет для него гарантией, что у него есть беспристрастный свидетель. Лишь бы он не совершил ничего противоречащего законам чести. Подумайте, любой другой, менее щепетильный, чем вы, смог бы сделать на этом головокружительную карьеру.
Николя прекрасно изучил казуистику Сартина, прибегавшего к ней при любом удобном случае, особенно когда требовалось навязать свое мнение и убедить собеседника в собственной правоте. Но сколь бы далеко ни заходил цинизм Сартина, в конце концов речь всегда шла о спасении королевства.
— Итак, — взяв Николя под руку, подвел черту министр, — перед отъездом вы еще успеете нас посетить. Ах, какой приятный вечер! Я в восторге! О, я и забыл. Всего один вопрос. Вы в курсе кражи, случившейся несколько дней назад в апартаментах королевы? У Ее Величества украли дорогое украшение, подаренное ей королем. А так как королева вас любит, то, полагаю, она уже призвала вас на помощь?
— Нет, сударь. Я узнал об этой краже из уст господина Ленуара. Вести дело поручено инспектору Ренару, чья супруга состоит в штате королевы.
— Ренар… Ренар? Это имя я определенно слышал… Конечно! Инспектор, который в 74-м занимался делами книгопродавцев. В 75-м я отправил его в Бордо на поиски печатника, дерзнувшего издать пасквиль, порочащий память покойного короля. «Тень Людовика XV перед судом Миноса». Хитроумный и изворотливый, насколько я помню. Что ж, дело в надежных руках! Однако если до вашего приезда он не добьется результата, то…
Увидев их вместе, Ленуар и д’Арране заулыбались. Поздно ночью Николя покинул комнату Эме и галопом примчался на улицу Монмартр. В доме еще спали, только в пекарне наблюдалось некое оживление. Услышав стук трости по полу, Николя понял, что господин де Ноблекур пробудился и желает его видеть. Когда бы он ни вернулся, старый магистрат всегда жаждал поскорее услышать рассказ о том, как он провел вечер. Бывший прокурор пригласил Николя сесть напротив него. Мушетта прыгнула на колени к хозяину и с ревнивым видом повела носом, видимо, уловив запах духов Эме, аромат которых все еще хранил его фрак. Сирюс похрапывал, развалившись на подушке, обтянутой пурпурной тафтой. Николя начал рассказ с описания меню обеда. Разговор с Сартином принес облегчение и одновременно вселил тревогу: Николя опасался, что перемена в настроении министра всего лишь видимость, игра, вызванная необходимостью, в то время как в нем пробудилось прежнее восторженное отношение к бывшему начальнику. Пребывая в неуверенности, он усматривал в поведении министра коварный расчет.
Слушая его, Ноблекур, казалось, погрузился в глубокие размышления: он застыл, обхватив рукой подбородок. Решив, что его старый друг задремал, Николя собрался на цыпочках удалиться, как вдруг почтенный магистрат с силой ударил рукой по подлокотнику своего кресла. Кошечка подпрыгнула, готовая улепетнуть, а Сирюс задергал лапами и затявкал во сне.
— Довольно, вы ссоритесь, словно старые супруги, причем каждый слышит только себя. Я слишком хорошо знаю вас обоих, чтобы не понимать, какие чувства вас обуревают. Вы испытываете сомнения. Не выступаю ли я в качестве марионетки, которую дергают за ниточки? Не есть ли белое — черное? А тьма — ослепительный свет? Ох, как же хорошо я вас знаю!
— А я, — не сдержав улыбки, ответил Николя, — могу заявить, что сиамский жрец продолжает проникаться духом Дао, открытым нашими отцами-иезуитами. Вот настоящая философия, питающая и без того великий талант! Поднебесная империя правит на улице Монмартр!
— Смейтесь, — прокашлявшись, ответил Ноблекур. — Дао вдохновляет меня и поддерживает. От Лао Цзы ко мне перешла мудрость, вдохновляющая меня последние несколько лет. Она помогает мне приручить свою старость. Мои невзгоды оборачиваются благодеяниями. Но вернемся к вашей одержимости. Сартин честолюбив и привык к власти. Однако я убежден, что в разговорах с вами проступает его истинная сущность. Тех, кого мы любим, следует измерять по меркам и добродетелей, и недостатков, вместе взятых, ибо мы ценим их и за те, и за другие.
— Я вас понимаю.
— Посмотрите: те, кто наделен властью, постоянно пребывают в плену поставленных задач. И они заинтересованы найти опору там, где ее больше нет, заручиться помощью достойных людей, чье безукоризненное поведение сделает чище их самих. С другой стороны, в силу обстоятельств им приходится лезть в грязь, что может оттолкнуть от них тех, кто еще сохранил некоторую щепетильность. Будьте уверены, вам такая участь не грозит. Вы светлый человек, и ваша искренность нисколько не делает вас глупее. Да и Сартин не из таких. Вы оба слишком уважаете друг друга, чтобы питать друг к другу ненависть. Возможно, соединившие вас узы заставляют вас обоих слишком внимательно присматриваться друг к другу. У вас имеются недостатки; у него их еще больше. Каждый из вас в чем-то не уверен, у обоих есть свои тайны. Уважайте секреты друг друга и считайте, что половина пути навстречу уже пройдена. Я вижу, вы растеряны. Чтобы вы лучше поняли мою мысль, скажу вам, что таланты и способности любого начальника оценивают в зависимости от того, какие пружины он нажимает, чтобы руководить нами. Можно говорить о служении королю, о верности, о честности, о чести — лишь бы мы пришпоривали коней! Так что цените свою удачу: Сартин никогда не совершал низких поступков. На сем я немного вздремну, а затем отправлюсь на ежедневный променад, прописанный мне добрым доктором Троншеном. Еще я намерен послать Пуатвена на набережную Театинцев узнать новости о здоровье Вольтера: судя по слухам, он занемог. Кстати, я давно задаюсь вопросом, должен ли я, заботясь о том, чтобы сохранить себя для друзей, следовать его диете?
— А в чем она заключается?
— В желтках, смешанных с картофельным крахмалом, с добавлением капельки воды.
— Ого! Вы захотели положить конец дням своим? Неужели вы полагаете, что, соблюдая такую диету, вы сможете сохранить себя для друзей? Нет, я предпочитаю видеть вас подагриком.
И Николя принялся подробно расписывать обед, устроенный адмиралом д’Арране. Старый магистрат забил себя кулаком в грудь.
— Меа culpa! Я отступник! Я отвергаю желтки и признаю свою ошибку. Отныне я ем только дичь и трюфели!
Под хохот Ноблекура Николя поднялся к себе. Он хотел поспать хотя бы несколько часов, но сон не шел. Мысленно он то и дело возвращался к вчерашнему вечеру, но никак не мог сосредоточиться. Картины прошлого, которые ему хотелось бы забыть, вновь вставали у него перед глазами, и чем рьянее он прогонял их, тем громче внутренний голос уговаривал его не доверять Сартину и уклоняться от прямых ответов на его вопросы. Но разве он мог поступить иначе? Припомнив, как часто ему приходилось терпеть публичные унижения и оскорбления, он тут же вспомнил, какой исполненный душевной теплоты порыв охватил его в парке особняка д’Арране. Он был обязан Сартину своим ремеслом, внешнюю сторону которого тот некогда столь блистательно ему расписал. Обходительный и насмешливый, его бывший начальник мог вспылить без причины, а потом как ни в чем не бывало продолжать разговор. Жесткий, никогда не выдающий истинных своих чувств, он весь состоял из острых углов, и только его эксцентричное увлечение париками говорило о том, что и ему не чужды слабости. Впрочем, когда того требовала поставленная цель, он щедро наделял всех сокровищами своего благодушия.
Николя с наслаждением занимался самокопанием. Как только тревога отступила, он тотчас покатился по наклонной плоскости собственной снисходительности, втайне радуясь тому, что сумел убедить себя, что его теплые чувства к Сартину, которые, как он полагал, он истребил под корень, ожили вновь. Умиротворенный, он обрел пылкость и энтузиазм своих двадцати лет, когда, впервые выйдя из кабинета Сартина, он шел по берегу реки в монастырь Карм-Дешо, спеша поведать отцу Грегуару о своей удаче. Пред взором его вновь предстало лицо министра, такое, каким он увидел его вчера в конце вечера, когда ему показалось, что Сартин также тайно ликует в душе. И потом, наверняка их согласия желает король, давно уже стремившийся помирить обоих своих преданных слуг, ибо он уважал их обоих. Спрыгнувшая откуда-то сверху Мушетта положила бархатные лапки ему на веки и нежно замурлыкала; под эти баюкающие звуки он погрузился в тяжелое забытье.
Недели шли, Николя занимался своей рутинной работой. Во время охоты, когда они с королем отстали от других охотников, Его Величество напомнил ему об ожидающей его миссии. Король не скрывал своей нелюбви к кузену, но дал понять, что неудобства от присутствия Шартра будут равны неприятностям в случае его отстранения от командования эскадрой.
Николя продолжал собирать сведения о принце. При дворе Шартр появлялся редко, зато часто посещал королеву в Трианоне. Его видели в городе и на балах в Опере. С легкой руки герцога в моду вошло проводить скачки в Венсенне, и там Николя тоже не спускал глаз с принца. Несколько человек с не менее звучными именами оспаривали у герцога право первенства на дурную репутацию: Артуа, принц де Гемене, герцог де Лозен и маркиз де Конфлан. Герцог играл на скачках, держал конюшню и английских жокеев. Одевался герцог в основном по английской моде, а чтобы отличаться от таких же, как он, англоманов, в его костюме всегда присутствовала какая-нибудь неожиданная деталь; еще он обожал роскошные экипажи. Несмотря на малопривлекательное лицо, одутловатое и часто покрывавшееся гнойничками, он обладал на редкость величавой статью и отличной фигурой, помогавшими ему располагать к себе людей. Его внушительный вид вводил многих в заблуждение; обожая восторги толпы, он научился делать необходимые жесты, дабы приветствовать публику, кою он втайне ненавидел.
Убежденный, что дом всегда может многое рассказать о своем хозяине, Николя посетил маленький домик герцога на землях Монсо: там Шартр устроил гнездышко для удовольствий, прежде расположенное в квартале под названием Маленькая Польша, на улице Эранси.
В парке, окружавшем домик, Николя встретил Кармонтеля[14], с которым когда-то познакомился на ужине у Лаборда. Вокруг шла стройка: Шартр хотел соорудить небывалый театр, приспособленный как для показа спектаклей, так и для проведения празднеств. Золото текло рекой. Согласно замыслу в зачарованном саду предстояло соединить эпохи, страны и времена года; при необходимости декорации — руины, храмы, башни, пагоды, пирамиды, арки и мосты — должны были поворачиваться, дабы зрители, наблюдавшие за спектаклем с семнадцати бельведеров, могли все как следует рассмотреть.
Проникнувшись доверием к Николя, Кармонтель поведал ему о замысле принца превратить Пале-Руаяль[15] в торговые ряды и одновременно место для времяпрепровождения, где посетители найдут и дорогие лавки, и разнообразные развлечения. Это будет модный променад, где роскошь станет соседствовать с необходимым, а в дорогих лавках будет продаваться все самое современное и изысканное, что предлагает мода.
Николя ознакомился с красноречивыми полицейскими отчетами, посвященными частной жизни принца. На их основании вырисовывался портрет наглого развратника, скупого и расточительного одновременно; его страсть к игре могла сравниться только с его страстью к наживе, и обе страсти он стремился удовлетворять любым путем. Говорили, что он никак не дождется дня, когда наконец сможет полностью распоряжаться своим огромным наследством. Став гроссмейстером ложи Великого Востока, ему удалось приобрести изрядный вес в обществе. Инспектор Бурдо, которому Николя с согласия Сартина рассказал о своем задании, сообщил ему о существовании в Версале «Воинской Л… Трех Неразлучных Братьев при Дворе В…». Сие прозрачное название означало, что король, Прованс и Артуа, поддавшись на уговоры кузена Шартра, вступили в ряды масонов.
Воспользовавшись его присутствием на игре у королевы, король, смотря по обыкновению куда-то вдаль, представил Николя герцогу Шартрскому и объяснил кузену, что маркиз де Ранрей, оказавший короне поистине бесценные услуги, также отправляется на корабль «Сент-Эспри». Маркиз получит мундир капитана первого ранга и должность генерального инспектора Министерства морского флота, в обязанности коего входит сопровождать принца. Также, с заискивающей улыбкой продолжал король, в обязанность маркиза входит обезвреживание вражеских шпионов, если те попытаются проникнуть в планы операций военно-морского флота. А еще он будет отвечать за безопасность принца крови, чья жизнь ему столь дорога. Только адмирал д’Орвилье, командующий флотом, и господин де Ла Мотт-Пике де Винуаер, капитан штандарта «Сент-Эспри», будут в курсе истинной миссии комиссара.
Как было ему свойственно, король с чувством выполненного долга немедленно удалился, радуясь, что удалось столь быстро проговорить необходимые слова и оставить герцога и Николя наедине. Окинув любопытным взором Николя, герцог пригласил его завтра прибыть к нему утром во дворец Пале-Руаяль.
На следующее утро в гостиной, увешанной великолепными образчиками живописи, герцог удостоил Николя беседы в непринужденно-надменном тоне. С одной стороны, герцог пытался поддержать репутацию доброго малого, с другой — плохо скрывал свое раздражение. Короля рядом не было, и Шартр выразил надежду, что маркиз станет выполнять свое задание молча, втайне, и не станет пытаться препятствовать ему в чем бы то ни было, тем более в удовлетворении его прихотей и в развлечениях. На это Николя заметил, что развлечения в любом случае будут ограничены бортом линкора, а он, разумеется, не станет вмешиваться в распоряжения, отдаваемые герцогом, ибо не является знатоком морского дела. Он намерен действовать строго в рамках полученных им инструкций, и никто, даже принц, не сможет принудить его пренебречь своими обязанностями. Поняв, что оказать давление на Николя ему не удастся, герцог сменил тему и преувеличенно любезным тоном заговорил о каких-то пустяках.
Комиссару, давно составлявшему собственную коллекцию человеческих характеров, показалось, что Шартр, поняв, что запугать его не удастся, решил пойти по пути обольщения. Однако для него такой подход мало чем отличался от принуждения, ибо в основе его лежал тот же расчет и преследовал он ту же цель. Что же касается непринужденности в общении, то у таких людей, как герцог, она чаще всего служила прикрытием презрения. Николя нередко изумляла способность высших придворных сановников притворяться. Он прекрасно понимал, что его присутствие на борту «Сент-Эспри» будет постоянно раздражать принца, но в силу сложившихся обстоятельств ему придется недовольство свое скрывать. Несмотря на все свои пороки, Шартр обладал поистине изощренной проницательностью. Николя же не намеревался ничего скрывать, иначе говоря, делать многозначительный вид, придающий важности собственной персоне. Он станет действовать исключительно в рамках полученного им задания и постарается быть полезным на корабле.
Выйдя из кабинета герцога Шартрского, он увидел в прихожей двоих мужчин, о чем-то увлеченно беседовавших; в одном из собеседников он узнал инспектора Ренара, супруга кастелянши королевы, о которой ему рассказал Сартин. Ренар что-то шептал на ухо субъекту с неприятной физиономией и в рыжем парике; одежда субъекта напоминал ливрею лакея. Оставаясь незамеченным, Николя подошел поближе; до него донеслись обрывки разговора.
— Мне кажется, пора бы наконец завершить сделку!
— Гораций колеблется, — ответил неизвестный.
— Хм, возможно, он хочет испытать судьбу… Значит, нам или повезет, или нет.
— Поди знай! Боюсь, мне придется вмешаться. Это весьма рискованный шаг.
Николя, всегда находивший подход к прислуге, решил расспросить старого лакея в раззолоченной ливрее. Не устояв перед опущенным ему в карман экю, лакей сказал, что собеседником господина Ренара является — и в голосе его прозвучало неприкрытое презрение — господин Ламор, личный лакей и рассыльный принца. Обрывок подслушанного разговора поставил Николя в тупик.
Во время приготовлений к поездке случилось событие, приковавшее внимание как двора, так и города. Скончался Вольтер, которого парижане принимали с безудержным восторгом. Страдания от затрудненного мочеиспускания, усталость от постоянного пребывания на людях и периодически охватывавшие его терзания литератора подорвали сопротивляемость организма. Чтобы поправить расшатанные нервы, он пил безмерное количество кофе и брался за перо, желая заткнуть рот противникам проекта нового издания словаря Академии. Уходя с головой в работу, он испытывал жестокие боли, отнимавшие у него все силы. Посетивший его маршал Ришелье посоветовал ему принимать лауданум, лекарство, которое сам маршал использовал, когда хотел подавить бунт своего пришедшего в расстройство тела. Вместо того чтобы проглотить несколько капель, Вольтер опустошил весь флакон; доза эта, по-видимому, стала смертельной: он скончался в ночь на 30 мая 1778 года с богохульствами на устах и яростью в сердце — к великому страху тех, кто его окружал.