Нехотя вспомнишь
И время былое,
Вспомнишь и лица
Давно позабытые,
Алиска почувствовала как сильные и ласковые ладони Гоги прокравшись сзади и проползя у нее под мышками, крепко взяли ее груди.
Вспомнишь обильные
Страстные речи,
Взгляды, так жадно
И нежно ловимые,
Продолжала петь Алиса, закрыв глаза и откинув голову мягким затылком в твердый живот любовника.
Первая встреча,
Последняя встреча,
Тихого голоса
Звуки любимые,
Теперь уже мощным дуэтом пропели они с Гоги вместе.
Вспомнишь разлуку
С улыбкою странной,
Многое вспомнишь
Родное далёкое,
Слушая говор
Колёс непрестанный,
Глядя задумчиво
В небо широкое,
С последним аккордом Алиска захлопнула крышку рояля, повернулась лицом к своему любовнику и начав жарко облизывать его тренированный рельефный боксерский живот, стала опускаться все ниже и ниже…
– У нас на телевидении скоро большие перемены грядут, – сказала Алиска, когда они отдышавшись выкурили одну сигаретку на двоих.
– Что такое? Какие перемены? – изобразив озабоченность, спросил Гоги.
– Каналу федеральный статус придают, все поменяется, и сетка и формат.
– И что?
– А могут и мой проект закрыть, вот что.
Гоги нахмурился. Ему менее всего хотелось теперь показаться неспособным влиять на события. Это было бы как-то не по грузински и не по мужски.
– Может им снова денег дать? – с сомнением спросил он.
– Э-э, там на Останкино такие деньги сейчас, что с твоими там делать нечего, – сказала Алиса. Сказала и пожалела, потому как Гоги буквально взвился, как будто увидал гремучую змею в их скомканных простынях.
– Ты что говоришь, дура, ты не понимаешь, что говоришь, я если надо, всех их куплю, потом продам и снова куплю.
Алиса поняла, что наступила на больное грузинское самолюбие. Она ведь в Финляндии росла с ребятами определенного заторможенного темперамента, обусловленного и климатом, и потомственной склонностью народа к алкогольной зависимости, поэтому, опыта общения с настоящими горячими парнями не имела. И часто нарывалась, как нарвалась и в этот раз.
– Ну, прости, дура я, не понимаю в жизни ничего, – надув губки и держась за мгновенно покрасневшую после полученной оплеухи щеку, – сказала Алиса.
– Правильно, не понимаешь, шени дэда,* – фырчал Гоги. В гневе он был похож на перегретый кипящий самовар, когда тот уже закипел, а дрова в его топке еще не прогорели. Он фыркал, плескал изо всех щелей кипяток и вообще, начинал плохо-плохо говорить по русски (сноска) шени дэда – твою мать (груз) В знак замирения еще раз занялись любовью и еще раз выкурили одну сигаретку на двоих.
***
– Она меня публично в жопу трахнула, она меня опустила, – в полу-истерике орал Максим.
– Ничего, вот твой месячный гонорар и премия за хороший старт, – сказал Сева, протягивая Максиму конверт, – пять штук баксов премия тебе, неплохо ведь?
Сева и Золотников были довольны.
Газеты писали, что открывшийся на Сызранской новый ночной клуб Максим Деголяс – станет по всей видимости самым модным из пикантных заведений своего рода, что туда уже ходят такие знаменитости, как Алиса Хованская, что программу там ведет недавно ушедшая с телевидения звезда ночного эфира Максим Тушников и что там есть куда поставить дорогостоящий автомобиль.
Чего еще желать владельцам клуба?
После того, как Максимка успокоился, поехали к Золотникову креативить.
На этот раз в предбаннике ни минуты не ждали, Сева открыл дверь ногой, а секретарша улыбалась им как лучшему из своих любовников в предвкушении 25 см.
Золотников был радостно возбужден.
– Один раз – не пидарас и рифмуется с деголяс, – похохатывал он, дружелюбно похлопывая Максима по спине.
Шеф бегал по кабинету в нервном возбуждении и потирал руки – О-кей, подчинимся инерции движения, как в борьбе айкидо, используем движение сделанное противником в нашу пользу, – сказал он остановившись посреди кабинета в задумчивости и изобразив на лице радость откровенного озарения, – Хованская сказала, что деголяс – пидарас, так мы и не будем отнекиваться, а даже усилим эту позицию, поменяем имидж Максима, повесим ему на шею шоколадный член…
– Что? – нервно сглотнув слюну, переспросил Максим, – что повешу?
– Член повесишь себе на шею и будешь с ним по клубу ходить, – Гриша снова хохотнул, – вот тогда будет настоящий деголяс.
– Полный шиздипец! – утвердительно кивнул Сева, – так и сделаем.
***
В клубе началась рутина ежедневной работы.
***
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
***
Лагутину не нравилась эта новая заведенная Кремлём мода, устраивать брифинги и совещания не на Старой площади или в Белом доме, а в городе Сочи, где черные ночи. И если при прежнем начальстве за накачками и нагоняями нужно было ездить недалеко от Останкино, самое дальнее – в ЦКБ или в Барвиху, то теперь за тем же цэ-у или пистоном в попу надо было три часа лететь из Внукова на самолете.
Любой непосвященный дурачина сказал бы на это, мол ха-ха, что за проблемы?
Отчего бы и не слетать на курорт лишний раз, а хоть бы и за цэ-у или за очередным выговором! А там заодно погреться на солнышке, да искупаться в море…
Однако, не все было так просто с этой нынешней модой. Раньше бывало, не примет тебя высшее лицо, ну, просидишь ты в предбаннике в Цэ-Ка-Бэ пару часов, выйдет к тебе лорд-горшочник с ястребиной фамилией и скажет, – свободны ребята, поезжайте к себе домой в Жуковку, шеф не в настроении. И уезжаешь себе спокойно, тем более, что от Барвихи до Жуковки – рукой подать. А из Сочи, где черные ночи, если тебя сегодня не приняли и если президентский график встреч поменялся, так просто не улетишь, приходится оставаться еще на день… А потом – запросто и на два, потому что высочайшая повестка дня снова поменялась, а дела в Москве стоят…
Покуда ты паришься там в этом Сочи, где ясные ночи…
В общем, Лагутину не нравилась эта новая мода.
Летели они с Брэмом обычным рейсом Внуковских авиалиний. Вызвавший их Вездеславинский улетел днем раньше, судя по всему, там затевалось что-то эпохально значительное и Лагутин на всякий случай по последней тоже моде, сходил у себя в Жуковке в местную церквушку, поставил свечку. Всякое может быть. Туда летишь генеральным директором. А обратно, не то чтобы можешь и не прилететь, слава Богу, сейчас не те времена, но возможен вариант, что вернешься с совещания не генеральным, а каким-нибудь бомжом без работы и должности.
В салоне бизнес-класса Лагутин раскланялся с одним знакомым губернатором, тот тоже летел на аудиенцию, но судя по всему, по иному вопросу. Лагутин подсел к губернатору, такое знакомство надо поддерживать, оно никогда не помешает.
Сегодня дяденька губернатор дальней области, а завтра запросто премьер правительства или вице-премьер. У нас такое случается.
Потравили нейтральных, далеких от политики анекдотов про блондинок и про гаишников. А после набора высоты выпили по бокалу хорошего "бордо".
– А слыхал еще такой, заходит блондинка в мужской туалет, смотрит на писсуар и спрашивает,…
Лагутин терпеть не мог эти анекдоты, но от светского ритуала не уклонялся, потому как связи были куда как важнее собственных нервов.
Он в очередной раз с деланной веселостью рассмеялся, чтобы не обидеть рассказчика и чтобы вообще, казаться простым доступным парнем, с которым приятно иметь дело. Рассмеялся, а потом тоже рассказал алаверды какую-то скабрезность.
Губернатор, как показалось Лагутину, смеялся искренне. – o, sancta cimplicitas!, – беззвучно прошептал Лагутин, и сославшись на то, что ему надо еще поболтать о деле с коллегой, попрощался с губернатором и перешел на диван, где с глянцевым журналом в руках дремал Володя Брэм.
– Что там у нас? – спросил Лагутин, через плечо коллеги, глядя на лежащую под крылом вату облаков, – очередное эпохальное идеологическое построение?
– Потерпи, сегодня после обеда узнаем, – ответил Брэм и снова прикрыл усталые глаза.
***
В аэропорту их встречал знакомый порученец из администрации. Порученца, как и Брэма звали Володей. По заведенной на телевидении дем-традиции, Брэм дважды или трижды пытался обозвать Порученца тёзкой, но тот, хотя и не поправлял своего виз-а-ви, но сам в свою очередь упорно называл Брэма Владимиром Викторовичем. В конце концов и Брэм сдался и трижды на всякий случай подглядев на визитную карточку, принялся кликать того по имени – отчеству Владимир Санычем.
Вообще, Владимир Александрович не казался таким уж аппаратным сухарем, как большинство людей в серых костюмах из команды второго вице. То, что Владимир Саныч генетически происходил из недр ФСБ не вызывало никаких сомнений, но по некоторым черточкам и ухваткам в поведении, чувствовалось, что прежняя до-аппаратная служба Саныча протекала не в самых скучных местах.
– На концерт педераста хотите пойти? – как бы примирительно и как бы извиняясь за протокол, поинтересовался Порученец, – шеф вообще-то больше битлу-сэру-Полу импонирует, но тот такой чванливый, такой задирай-носа-высокомерный, что ну никак не захотел приезжать, а этот, педик, он покладистый, как старая баба.
– А он и есть старая баба, – хмыкнул Лагутин, – на поминках Леди-Ди вон как рыдал.
– Ну, так как? Пойдете? – еще раз спросил Порученец, – концерт завтра поздно вечером, только для супер-випов, приглашенных будет меньше чем на концерте в Екатерининском дворце, но я вас в список уже внес.
– Спасибо, Саныч, ты настоящий друг, – неопределенно, ни да-ни нет, ответил Брэм, чуть повыше локтя пожав порученцево плечо.
***
Разместили Лагутина и Брэма в гостинице "Лазоревая".
– Наших видел? – спросил Брэм, через пол-часа, уже побрившись и приняв душ, зайдя в номер к Лагутину, – внизу в рисепшн стояли.
– Видел, – кивнул Лазуткин, – Милку видел и операторов, они на нашем же самолете прилетели, только в экономе.
– Снимать первую пятиминутку для девятичасовых новостей будут, – сказал Брэм.
– Может, Милку на кофе пригласить? – сам себя спросил Лагутин.
– Пригласи, тыж ей босс, – ответил Брэм, подсаживаясь к холодильнику мини-бара.
Но тут зазвонил телефон. Не мобильный, а обычный, кордовый, что стоял на тумбочке.
Лагутин без пиджака и без галстука, в костюмных брюках и белой сорочке с ничего не выражающим лицом взял трубку.
– Да….да, Михал Борисович….хорошо, Михал Борисович… Будем, Михал Борисович…
С таким же ничего не выражающим лицом, Лагутин положил трубку на рычажки.
– Вездеславенский? – поинтересовался Брэм.
– Он, – коротко и с каким-то смаком, ответил Лагутин.
– Вызывает? – еще раз спросил Брэм.
– Через пол-часа в конференц-зале на втором этаже, – уточнил Лагутин.
***
Вездеславинский был весь насквозь какой-то холеный и лощеный.
Все в нем, в его облике струилось и сочилось лоском высокой породистости.
От ноготочка на мизинчике и до завиточка за ушком, хоть медали за экстерьер давай! И повадка, и стойка, и походка, и голос. Во всем чувствовалась работа по селективной выбраковке, что на протяжении последних десятилетий проводилась кадровиками из министерств и из самого Цэ-Ка по выведению новой отечественной породы красивого руководителя.
По нынешней кремлевской моде Вездеславинский не употреблял обращений "товарищи" или "господа", но подделываясь и подстраиваясь под общую волну нынешней конторской корпоративности, употреблял дежурно-пресное, но ёмкое по значимости обращение "коллеги"…
– Коллеги, я рад, что вы нормально добрались, и теперь предлагаю немедленно включиться в работу.
На столе, перед каждым из собравшихся, лежало по одинаковой толстой книге документов отпечатанных на лучшей мелованной бумаге, запакованных в полиэтиленовую обложку и по корешку сшитых пластмассовой спиралью.
Лагутин и Брэм терпеливо ждали, покуда их непосредственный куратор от правительства сам расскажет, что за работа им предстоит, и что за документы предложены их квалифицированному, и почти что ученому вниманию.
– Сегодня в четырнадцать часов в резиденции Богучаров Родник шеф озвучит некоторые из основных тезисов новой президентской программы в том, что касается нашего ведомства и ваших подразделений.
Лагутин внутренне обрадовался, у него даже в виске кольнуло от счастья, но он ничем не выдал своего ликования, продолжая все так же, не мигая, следить за небольшой амплитудой колебания начальства.
Брэм тоже виду не подал – молодчина.
Получается, вызвали для того, чтобы стать свидетелями эпохального события в части телекоммуникационных реформ, о необходимости которой говорили низы… И покуда верхи еще могут, администрация решила что-то поменять в консерватории.
А это значит, что покуда их с Брэмом еще не выкидывают на улицу, как некоторых шесть лет тому…
– Вы, наверное, хотели бы узнать, в чем суть? – вскинул головку Вездеславинский, предугадывая вопросы, от задавания которых подчиненные его удерживались лишь своим аппаратным воспитанием.
Он поднялся со своего места, подошел к окну с видом на море и подкрутил ручку, регулирующую угол вертикальных полосочек жалюзи.
– Суть в том, коллеги, что народу, как и во времена Рима нужно хлеба и зрелищ.
Насчет хлеба позаботятся другие ведомства нашего правительства, а уж зрелища, их качество и эффект от них, это наша задача, коллеги.
– Народу надо дать жвачку, – подал голос Лагутин.
– Таки ми её и даём, – с деланным одесским выговором вставил Брэм.
– А надо еще лучше давать, – сказал Вездеславинский, – руководство возлагает на нас большую ответственность за стабильность масс.
– Ага, – не то серьезным, не то не серьезным тоном сказал Лагутин, – если с хлебом в стране напряг, всегда зовут на помощь солдата идеологического фронта.
– Если хлеба нет, то дай народу изображение этого хлеба, – тоже с самым серьезным видом вставил Брэм.
Лагутин-то знал цену деланной серьезности Вовы Брэма, это же был циник из циников. Собственно, а кто здесь не циник? На телевидении поработать, это ведь как патологоанатому десять лет в мертвецкой отпахать, поневоле душою закоснеешь, когда насмотришься на то, из чего делают духовную колбасу для народа…
– Кстати, Михал Борисыч, слыхали, как Алиса Хованская сказала про это самое? – спросил шефа Лагутин.
– Это какая Хованская? – скинул свои красивые брови Вездеславинский.
– С питерского канала, модная сейчас, – пояснил Лагутин.
– Нет не слыхал, а что?
– Она сказала, что если бы в блокадном Питере работало бы телевидение, то самой рейтинговой программой была бы кухонная передача, типа Смака или "готовь вместе со звездой".
– Дура она, – вздохнул Вездеславинский, – это не профессионально открывать идеологические запретные для народа файлы нашей profession de foi.
– Это точно, – вздохнул Брэм, – однако она недалека от истины, мы показываем то, что они хотят смотреть.
– И скоро уже вычерпаем все до дна, – добавил Лагутин, – уже все их любимые жанры поскрещивали, и голубой огонёк с фигуристым катанием, и концерт на день милиции с цирком и с боксом, и Штирлица с Жегловым на коньках, и Иронию судьбы с Брыльской и Мягковым на кухне с Макаревичем, скоро ничего не останется.
– Да, и это причем все из прежнего золотого фонда, заметьте, на старом золоте сидим паразитируем, – вздохнул Вездеславинский, – компиляцией занимаемся, понимаешь, нового ничего не накреативили, а руководство страны требует от нас с вами гарантий стабильности, а мы что-то новое в фундамент этих гарантий, в залог грядущей нашей стабильности кладем? Нам государство доверяет самое – самое, и средств на это не жалеет, а потому с нас с вами и спросит.
– Не волнуйтесь, Михал Борисыч, – успокоил шефа Лагутин, – у нас с Володей тьма новых проектов.
– Вот будем скоро пенсионерам по телевизору деньги показывать, – не удержавшись, хмыкнул Володя, – если нам Минфин в студию коробку из под ксерокса с наличными подбросит…, – сказал, но тут же застыл, поймав на себе неодобрительный взгляд Вездеславенского.
– Глупая шутка, коллега, – покачал головою шеф, – смотрите, не брякните подобного при Президенте.
***
Как Лагутин и думал, всю программу вдруг поменяли. Вместо совещания в расширенном составе, Президент ограничился встречей с министрами, которую и показали в новостях.
– Ты-то хоть, не зря прилетала, – сказал Лазутин Миле Мылиной, когда встретил ее в холле нового крнференц-зала.
– Ой, и не говорите, – она была с ним "на вы", все-таки он для нее и шеф, да и потом разница в возрасте.
– Ну, хоть материал нормально отсняли?
Лагутину нравилась Мила, но он, в отличие от некоторых, старался никогда не подавать вида.
– Пять минут, как всегда, – улыбнулась Мила, – а потом все журналисты на выход, ну мы сразу в Москву материал по спутнику перегнали, теперь я вроде как свободна.
Эту её концовку, насчет того, что она свободна, иной бы мог расценить, как скрытое приглашение воспользоваться ее liberatios и пригласить ее куда-нибудь, но только не Лагутин. Он жестко придерживался правил не заводить шашней в своем профессиональном кругу, тем более с нижестоящими по табели о рангах коллегами.
– Ну, тебе повезло, пойдешь купаться, позагораешь, тело столичное зевакам покажешь, а вечером на гомосека английского сходишь.
– А вы, разве не пойдете? – с робкой надеждой поинтересовалась Мила.
– Нет, у меня иной набор культурных предпочтений, – улыбнулся Лагутин и сказав дежурные, – bon journee и adieus, поспешил удалиться по своим начальственным делам, оставив Милу в романтической задумчивости, – каким же набором культурных предпочтений располагает ее высокое начальство, такое милое, но такое недоступное.