После изгнания из гимназии я ходила просто как в воду опущенная. Я снова была совершенно потеряна, сил не хватало ни на что. Я не стала сопротивляться, хотя этот ректор через три недели, конечно, и вообще не понимал уже, за что меня выгнал.
Планов на будущее у меня не было.
Постепенно я поняла, как сильно меня кинули, понизив до общей школы… У нас было две дискотеки, и соответственно, так сказать, два общества. В одно входили только гимназисты, в другое – школьники из общей. Когда же меня выкинули из гимназия, то почувствовала, что на первой дискотеке на меня косо смотрят. Я пошла на другую…
Это было совершенно новым для меня. Такого разделения на касты не было в Берлине. Ни в школах ни, конечно, на сцене. Здесь разделение начиналось уже во дворе. Поперёк школьного двора была проведена белая черта. По одну сторону гимназия, по другую – общая школа. Пересекать черту запрещалось, и мне приходилось переговариваться со своими старыми друзьями только через черту.
Одни из нас по определению были металлолом; другие, может быть, ещё чего-то достигнут в жизни…
Таким было общество, к которому я должна была приспособиться.
«Приспособиться» было любимым словом моей бабушки. Она всё время повторяла мне, что после школы не надо общаться с одноклассниками, а надо держаться друзей из гимназии. Я ей сказала: «Ты уж смирись, что твоя внучка ходит в общую школу, а я как-нибудь приспособлюсь и найду себе друзей и там!» Был огромный скандал…
Сначала я собиралась совершенно отключиться, но уж очень понравился мне классный руководитель… Это был такой дед – консервативный во взглядах, старомодный в поведении. Иногда мне казалось, что он скучает по нацистам. У него действительно был авторитет, кричать ему не приходилось. Его одного класс добровольно приветствовал стоя. Он всегда был обстоятелен и вникал во все мелочи.
Большинство молодых преподавателей были идеалистами – работать они не были готовы. Они так же мало понимали по жизни, как и сами школьники. Пускали всё на самотёк, и когда начинался хаос, закатывали истерику. У них не было ни одного ясного ответа на те вопросы, которые нас так занимали. Они начинали своё вечное «если» и «но» – только потому, что и сами не были уверены в том, что говорят.
Наш классный не обманывал нас. Он отлично знал, кто сегодня учится в общей школе. Он говорил, что нам будет трудно, но при желании мы вполне сможем переплюнуть кое-где и гимназистов… Например, в правописании. Ни одна аттестационная работа сегодня грамотностью не блещет, и у нас будет больше шансов, когда заявления о приёме на работу мы станем писать на совершенно корректном немецком. Он пытался втолковать нам, как обходиться с людьми. В запасе у него была масса старых поговорок и житейских мудростей прошедшего столетия… Можно было над ними смеяться – большинство школьников так и поступало, – но я знала, что в шутках и поговорках всегда есть зерно истины. У нас с классным часто не совпадали мнения, но он знал жизнь, и это мне нравилось…
Большинство же одноклассников не особенно любили классного. Он их напрягал, видимо, чересчур, – их раздражали его долгие морали. А тут всем было плевать…
Только несколько человек ещё могли надеяться хорошо закончить школу, и получить место для учебы на предприятии. Они прилежно выполняли домашние задания – ровно то, что было задано. Прочитать книгу сверх программы или поинтересоваться чем-то, что не задано – это уже было не для них, и когда наш классный или кто-то из молодых пытались организовать дискуссию, они только тупо таращились. У всех моих одноклассников было так же мало планов на будущее, как и у меня. Да и какие может ученик общей школы строить планы? Если ему повезёт, он получит место на заводе. Да и тут – не то, что ему интересно, а то, что предложат…
Многим было совершенно всё равно, что они там будут делать дальше. Может быть, получат место, или будут зарабатывать неквалифицированным трудом, или сидеть на пособии. Было такое мнение: от голода у нас никто не умер, шансов всё равно никаких так зачем же напрягаться! Некоторые из нас, можно было с уверенностью сказать, станут преступниками, многие пили. Девушки тоже не думали ни о чём. Они знали, что когда-нибудь о них позаботится муж, а до того можно устроиться в магазин, или поработать на конвейере, или просто дома посидеть.
Такими были не все, но большинство думало именно так. Совершенно трезво, никаких иллюзий и никаких идеалов… И это было как холодный душ для меня.
Жизнь без наркотиков я представляла себе иначе…
Я часто размышляла, почему молодёжи так скучно, почему они ничего не хотят.
Они же ничему не могли радоваться… Мопед в шестнадцать, машина в восемнадцать – это было само собой разумеющимся. А если этого не было, то, значит, всё – жизнь не удалась! Да и я – о чём мечтала я? О машине и о квартире – и то и другое хотела получить просто так. Измучиться за квартиру, за новый диван, как моя мама, – нет, это мне не подходило! Цель жизни родителей была – покупать, покупать и покупать!
Для меня и, я думаю, для многих других материальные блага нужны были в минимальном количестве, ровно столько, сколько надо для жизни. Что потом? А потом нужно наполнить жизнь смыслом. Смысла-то мы и не находили в жизни наших родителей…
Когда мы говорили на уроках о национал-социализме, я испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, меня просто переворачивало, когда я понимала, как жестоки могут быть люди. С другой стороны – тогда у людей было во что верить. Я таки сказала на уроке: «Лучше бы я росла в нацистское время. Тогда молодёжь знала, что к чему, и у неё были идеалы! И я думаю, молодёжи лучше иметь неправильные идеалы, чем вообще никаких!» Конечно, я сказала это немного в шутку.
У нас в деревне ребята развлекались, как могли, потому что жизнь, которую им предлагали родители, не удовлетворяла никого. Было модно быть жестоким. Как два года назад в Берлине, некоторые тащились от панка. Меня всегда пугало, когда люди, которые мне казались ещё нормальными, вдруг приходили к панк-культуре. Потому что панк – это и есть, собственно, жестокость. Уже их музыка лишена фантазии, только грубый ритм…
Я знала одного панка у нас. Был нормальный парень, с ним можно было говорить, пока он не продел сквозь щеку булавку и не начал драться. В деревенской гостинице его потом поймали. Разбили об него два стула и двинули розочкой в живот. Очнулся он уже в больнице.
Но наиболее отчётливо жестокость проявлялась в отношениях между парнями и девушками. Все говорят об эмансипации. Но я почти уверена, что никогда ещё парни не обращались так грубо с девушками, как сегодня. Парни просто отрывались на бабах! Они хотели власти и успеха, а если ничего не получалось, то оттягивались на нас…
Большинство дискотечных кадров меня просто пугало. Я выглядела ещё немного по-столичному, и они постоянно валили ко мне. И эта болтовня, и эти «Ну? Типа как тут с нами?» меня раздражали даже больше, чем фраера с автопанели. Фраера-то хоть улыбались… Ну а этим крутым улыбаться было ни к чему… Думаю, большинство клиентов были дружелюбнее и вежливее со мной, чем эти разрыватели сердец со своими тёлками. Эти хотели трахаться и только, безо всяких там нежных чувств и, конечно – совершенно бесплатно…
Я испытывала такое отвращение к этим ковбоям, что никто из них и прикоснуться не мог ко мне. Извращенцы! Им казалось нормальным после первого свидания мять девушку. И девушки не сопротивлялись, хотя никакого желания у них и в помине не было. Просто так, потому что сопротивляться было не принято. И потому что они боялись, что с ними не будут больше ходить – парни станут болтать, что вот, мол, – фригидная коза!
Я этого не понимала и понимать не хотела. Даже если парень мне очень нравился, и мы встречались с ним, я сразу говорила: «Ко мне не приставать, меня не обнимать!
Если что, сама начну». За полгода, что я уже провела здесь, – ни одного романа… Все романы заканчивались первым – и последним – свиданием.
Наверное, моё прошлое играло тут свою роль. Хотя я и пыталась себе внушить, что работа моя ничего общего со мной не имела – это только лишь неизбежное привходящее обстоятельство героиновой зависимости. Но всё-таки моё отношение к парням в значительной степени определялось моим опытом. Эти типы вели себя так, что по глазам было видно, как и где этот козёл хочет тебя использовать…
Я пыталась делиться своим опытом с девушками в классе – не рассказывая, конечно, об обстоятельствах. Нет – они так ничего и не поняли! Я стала этакой всеобщей поверенной, выслушивала все их проблемы с парнями и давала советы: они поняли, что тут я знаю больше ихнего. Но то, что я действительно пыталась им сказать, до них просто не доходило…
Большинство из них жили только для своих парней и полностью мирились с этим свинским отношением. Если парень бросал девушку и гулял с другой, то первая злилась не на парня, а на его новую подругу. Ругала самыми страшными словами. Ну, что делать – им нравилось такое обращение…
Большинство из них жили только для своих парней и полностью мирились с этим свинским отношением. Если парень бросал девушку и гулял с другой, то первая злилась не на парня, а на его новую подругу. Ругала самыми страшными словами. Ну, что делать – им нравилось такое обращение…
Я поняла это, когда мы с классом ездили в Пфальц. Совсем рядом с нашей гостиничкой была дискотека. Девки сразу ломанули туда, и вернувшись, все восторгались парнями на крутых мотоциклах, которых там было в изобилии. Парень с крутым мотоциклом для них был пределом мечтаний…
Я пошла взглянуть на диско и быстро поняла, что там происходит. Туда съезжались все парни с округи на своих мопедах, мотоциклах, и машинах – просто чтобы трахнуть приезжих школьниц! Я попыталась втолковать этим дурам, что на этой дискотеке их просто используют, но меня как не поняли. За час до открытия дискотеки бабы стояли перед зеркалом, и накрашивались, и взлохмачивали волосы!
Потом не двигались, ну, чтоб прическа не обрушилась…
Они оставляли перед зеркалом всю себя! Только маски, которые должны понравиться этим мотоциклистам… Мне было как-то не по себе, когда я это видела.
Эта страшная картина напоминала мне о самой себе. Я ведь тоже, помню, старательно размалёвывалась и наряжалась, чтобы понравиться анашистам и потом героинщикам. И в своё время я полностью отказалась от самой себя, чтобы стать задвигой…
Короче, вся наша поездка сузилась до этих дебилов-мотоциклистов, хотя у большинства девушек были постоянные парни. Эльке, в комнате с которой я спала, в первый вечер написала письмо своему другу. На второй – пошла на дискотеку и вернулась совершенно разбитой. Сказала мне, что зажималась там с одним. Думаю, сделала это только для того, чтобы доказать другим девушкам, что и ей кто-то интересуется… Теперь её терзали угрызения совести, и она даже начала плакать.
Теперь она пыталась внушить себе, что влюбилась в этого козла с мотоциклом. У её парня, конечно, ещё не было мотоцикла! На следующий вечер пришла вся убитая и только рыдала. Оказалось, этот её тип спросил другую девушку из класса: «Скажи-ка, мне с этой выгорит или ну её?» Рози, той ещё круче повезло… Учительница застала её с каким-то кадром в машине. Понятно, чем они там занимались. Рози была так пьяна, что практически не могла ходить. Не знаю, сколько этот урод вылил в неё коктейлей…
Рози была ещё девственницей, но теперь, конечно, уже не была. Девушки устроили настоящее собрание, чтобы посоветоваться, что делать с Рози. Они не волновались нисколько на счёт типа, который её напоил и фактически изнасиловал.
Теперь они все требовали, чтобы Рози отослали домой. Я единственная была против.
Они страшно обиделись на Рози – учителя запретили им ходить на дискотеку. Они и сами хотели позажиматься там, да потрахаться…
Меня очень удручало, что никакой солидарности не было между девочками, дружба прекращалась, как только в игру вступал парень. Это было как с героином, который то и дело вмешивался в мои отношения со Стеллой и Бабси…
И хотя меня все эти кровавые драмы никак не касались, последние два дня я пила как сапожник. Настроение хоть топись от этой поездки!
И всё-таки я решила жить в этом мире, таком, каким он был. Я не думала больше о побеге. Мне было ясно, что любой побег будет побегом к наркоте. И я понимала, что наркота ничего мне не даст. Но должна же быть какая-то золотая середина между наркотиками и этим обществом говноедов! Я нашла себе нового друга и успокоилась.
С ним можно было говорить. Он мог мечтать, но для всего имел и практическое решение. Ему тоже многое в этой жизни казалось отстойным. Но он говорил, что сможет откупиться от этой жизни – это проще всего. Хотел стать бизнесменом, заработать кучу денег и потом купить себе рубленую избу где-то в канадских лесах и жить там. Как и Детлеф, он мечтал о Канаде…
Он учился в гимназии, и от него я заразилась страстью к чтению. Я заметила, что и общая школа, если работать для себя, может кое-что дать кроме этого смехотворного аттестата. Я стала читать. Всё без разбора. Гете и Пленцдорфа, Гессе и, прежде всего Эриха Фромма. «Искусство любви» Фромма стала для меня настоящей библией.
Некоторые страницы я выучила на память, просто потому что постоянно их перечитывала. Даже выписала себе некоторые пассажи из книги и повесила их над кроватью. Да, этот крутой тип действительно рубил фишку! Если бы все люди придерживались тех принципов, о которых писал Фромм, то жизнь снова стала бы осмысленной… Только всё-таки сложно жить по его правилам, потому что не все их знают. Я бы с удовольствием поболтала бы с Фроммом о том, как ему удавалась жить в этом мире по своим темам… Во всяком случае, действительность такова, что и с его теорией не всегда выходишь победителем.
В любом случае, эта книга должна быть главным школьным учебником так я думала. Но в классе не говорила об этом, естественно: боялась, что другие посмотрят на меня, как на идиотку. Я иногда брала «Искусство любви» с собой в школу, и читала прямо на уроке: думала, что найду там ответ на те вопросы, что обсуждались в классе. Как-то раз учитель увидел, что я читаю, взглянул на название, и тотчас отнял книгу. Когда я хотела на перемене получить её обратно, он сказал: «Просто замечательно, барышня читает порнографию на уроке! Я конфискую книгу!» Он действительно так сказал! Имя Фромма ничего не говорило ему, а «Искусство любви» говорило ему не о любви, а о порнографии. Конечно, чем ещё могла быть для этого разочарованного типа любовь? Теперь он думал, что вот – явилась старая наркоманская шлюха и развращает детей…
На следующий день он отдал мне книгу, сказав, что она в порядке. Но в школу попросил её не брать – слишком уж двусмысленное название…
Впрочем, это мелочи. Были вещи, которые убивали меня ещё больше, чем эта история с Фроммом. У меня начались неприятности с ректором, тоже разочарованным и неуверенным типом. У него не было ни малейшего авторитета, и он всё пытался как-то компенсировать это криком и муштрой. Если его урок шёл первым, то он просил нас спеть песню и сделать гимнастику. Чтобы проснуться, говорил он. Хорошие оценки доставались тем, кто повторял, что он говорит.
Помимо прочего он вёл у нас музыку. Как-то раз ему захотелось сделать нам одолжение и поговорить о той музыке, которая нас интересовала. И он начал:
«Современная музыка или так называемый джаз…» Я думала, что он имеет в виду поп-музыку, и спросила у него: «Что вы собственно имеете в виду под современной музыкой – джазом? Современная музыка, – поп или рок, – сильно отличается от джаза». Может быть, я это не тем тоном сказала, не знаю… Короче, объяснила ему, что такое современная музыка. Ему это, естественно, не понравилось, он разошёлся и выслал меня вон из класса.
В дверях я примирительно сказала: «Мы, наверное, друг друга как-то недопоняли».
Он сразу сдал назад и позвал меня обратно. Но вернуться я уже не могла и проторчала весь урок в коридоре. Но, видите, я крепко держала себя в руках, и не пошла домой!
На следующей перемене меня вызвали к нему в кабинет. Я вошла и увидела, что он держит моё берлинское дело. Перелистывал его, будто читая. Потом громко сказал, что я тут не в Берлине. Я только гость в его школе. И при определенных обстоятельствах буду выкинута вон. Так что надо вести себя, как подобает гостье.
Я просто обалдела! Всё, спасибо, я не хочу больше в школу! Такие ежедневные столкновения мне не нужны. Сопротивляться я тоже не могу. Как-то мне пришло в голову, что если директор вооружается этой папкой, то, значит, он ещё слабее меня…
Если прежде я под влиянием друзей решила хорошо закончить школу и перейти в гимназию, то теперь уже ничего и слышать не хотела о школе. Я была уверена, что не справлюсь. Психологический отбор, приёмный экзамен, специальное разрешение школьного совета и что ещё там нужно, если ты переходишь из общей школы в гимназию, нет – слишком много! И я знала, что моё дело будет везде, куда я ни приду.
А что – у меня был мой очень здравомыслящий друг, понемногу появлялись знакомства в нашей деревне. Мои друзья отличались от меня но, во всяком случае, были лучше, чем эти бычки из городков. У нас было настоящее общество в деревне, маленький клуб. Немного старомодно всё – например, ребята слишком много пили, – но меня приняли, хотя я и была совсем другой.
Некоторое время я думала, что могла бы стать как они или как мой друг, например, но недолго я так думала. С моим другом всё закончилось, потому что и он, в конце концов, захотел со мной спать. Ну нет – я просто не могла себе представить спать с кем-то кроме Детлефа! Я всё ещё любила Детлефа! Я много думала о нём, хотя и не хотела думать. Иногда я писала ему письма. На адрес Рольфа. И была настолько сознательна, что ни одного письма так и не отправила… Потом я услышала, что он снова сидит. Стелла тоже была в тюрьме.
У нас в округе были ребята, к которым меня тянуло сильнее, чем к ровесникам в деревне. С ними я могла свободнее говорить и о себе и о своих делах. Там я не боялась за своё прошлое. Мы одинаково смотрели на мир, и мне не надо было притворяться и приспосабливаться. Мы были на одной волне с ними. Поначалу мне не хотелось тесно корешиться с ними. Они все экспериментировали с наркотиками…