Мастер сел на своё место в красном углу, в конце стола, раскрыл большую рукописную книгу и подождал, пока все мальчики положили перед собой тоже рукописные книжицы и рядом с ними указки. Один мальчик раскрыл книжку и положил в неё указку. Учитель сейчас же ударил его концом трости по уху:
– Книжицы ваши добре храните и указательные деревца в них отнюдь не кладите. Книги свои не очень разгибайте и листов в них напрасно не перебирайте. Книгу аще кто не бережёт, таковой души своей не стережёт.
Мальчики сидели неподвижно, с опаской посматривая на учителя. Всё в нём казалось необычно: и всегда суровое спокойное лицо, и гибкая трость в руке, и слова, которые он говорил по-особенному, как в церкви.
– Единого из вас я в старосты изберу и вас ему в повиновение приведу. Ты будешь староста! – Он ткнул тростью в грудь самого старшего мальчика, сидевшего с краю. – Принесённые с собою книжицы, уходя из избы, старосте сдавайте. А ты, – сказал он старосте, – их в уготованное место на этой полке благоискусно полагай. Утром, когда ваша дружина придёт, каждому его книжицу отдавай.
Стемнело. Учитель достал с полки деревянный подсвечник с сальной свечой, зажёг её и поставил в конце стола:
– Если все вы в приказаниях моих пребудете, то никогда от меня избиенны не будете. Теперь, наставив ко вниманию ухо, тихо слушайте. Начинается первый урок. Сидите смирно, не празднословьте, не смейтесь, глазами не поводите туда и сюда, точно зачумлённые.
Учитель положил перед собой гладко обструганную белую дощечку и углем написал на ней большую букву «А».
– Первым начинается вам сей зримый знак «аз». Потом и на прочие пойдёт вам мой указ. Как зовётся сей знак? Скажите!
– Аз! – воскликнули мальчики.
– А этот другой зримый знак есть «буки». – И учитель написал рядом на доске букву «Б». – С этим знаком «буки» вы одолеете хитрость науки. Повторите громогласно за мной: «буки» и «аз» изрекаются «ба»…
Все мальчики громко прокричали:
– «Буки» и «аз» изрекаются «ба»!
Микитка, стоя у двери, поводя блестящими пытливыми глазами, внимательно слушал всё, что говорил учитель и что повторяли за ним мальчики; но сперва он ещё плохо понимал, в чём здесь «грамотная хитрость». «Неужели боярские сынки осилят эту хитрость, – думал он, – а мне этой грамоты не одолеть?» Он за всем наблюдал и стоял не шелохнувшись, хотя спина от неподвижного стояния начала ныть, а от двери тянуло холодом.
Некоторым мальчикам скоро надоело повторять за учителем его наставления: «Веди» и «аз» – «ва», «глаголь» и «аз» – «га»! Никита зевал во весь рот, а Утемиш, плохо понимая, что говорит учитель, старался повторять его слова. Никита закрыл глаза: дрёма одолевала его. Сосед его ущипнул. Никита подскочил и вскрикнул. Трость учителя сейчас же хлопнула по головам Никиты и его соседа.
Кузьма Демьяныч закричал:
– Слышу я шум и крик неполезный, а за сие будет ваш плач слезный! Кто урока данного не изучит, таковой свободного выхода из школы не получит. А кто упирается во зле, тот на школьном полежит козле.
– А где он? – спросил Никита.
– Все вы у меня полежите на козле. Одначе, чтобы вы все устрашились, я сперва холопского сына на козла положу.
Учитель отодвинул от стены небольшую скамейку. Свирепо поводя глазами, он схватил за плечо Микитку и толкнул к скамейке:
– Сядь вершником, спустя ноги по обе стороны. Руки тоже спусти и теперь обхвати скамейку.
Микитка улёгся животом на скамью, охватив её руками и ногами. Кузьма Демьяныч снял со стены ремённую плеть, засучил до локтей широкие рукава и стал с кряканьем стегать по спине Микитку. Тот, перепуганный, не смея вскочить, при каждом ударе извивался, наконец закричал:
– Ой, маменька!
А учитель, ударяя, приговаривал:
– Внимайте, отроки, как школьный козёл блеет. Заблеял раз, заблеял два – просветлела голова. А коли молчит на козле, значит, упорствует во зле. И хотя вас я знаю как боярских сынков, а я вас всех выдеру, как щенков. Выдеру, ей-ей, как этого Сидорова козлёнка, и будете вы тоже блеять, и рыдать, и маменьку призывать. Старые люди мудро учили: «За битого двух небитых дают, и то не берут»…
Вдруг Утемиш, стуча кулаком по столу, закричал:
– Зачем мальчонку биешь?.. Не надо биешь!
Тогда Никита громко заплакал и, захлёбываясь от слёз, тоже закричал:
– Не бей Микитку!
Учитель, удивлённый, оставил стеганье; нахмурив брови, посмотрел на Утемиша и Никиту и сказал:
– А вы чего раскричались: ты, благоумный отроче, и ты, слезоточивый младенец! Вы оба хотите вашего мастера поучать? Будете сами сечены и розгой и бичом. Раны, мною нанесённые, добро детям приносят и не мерзостны, а сладостны, кротости и мудрости вас научая. Вставай, блеющий козёл, и передохни.
Микита слез со скамьи и уткнулся в угол около печки.
Кузьма Демьяныч провозгласил:
– Теперь свершите перед святыми образами молитву и ступайте обедать. Да остерегайтесь дома рассказывать, что здесь видели и слышали. Словесного сору из избы не выносите, иначе все на школьном козле полежите. После обеда, как старые люди учили, часок подремлите, а затем приходите сюда опять. Учиться будем до вечера.
Ребята разыскали свои шапки и, радостные, хотели гурьбой выбежать из избы, но мастер стал в дверях и по одному их выпускал, наставляя:
– Поклонитесь в пояс, прощенье от мастера получив. Из школы выходя, тихо и благоискусно двери за собой затворяйте и в благонравии шагайте!
• 1. Опиши, какой была в старину школа.
Каким был класс?
По каким книгам учились дети?
Чем и на чём они тогда писали?
Кто был учитель?
В те времена ещё не был изобретён печатный станок. Книги переписывались от руки. Они и назывались РУК-о-ПИСНЫЕ. Такие книги были дорогими. Их ценили и берегли. Найди и прочитай в тексте, как об этом говорит учитель.
2. Зачем были даны детям указки – «указательные деревца»?
3. Что такое «зримый знак»? Как мы сейчас это называем? Какие старинные названия букв ты запомнил? А как они читаются – «изрекаются»?
4. Прочитай рифмованные выражения, которые говорит учитель. Найди в них созвучия.
• 5. Как полагалось входить в школу и выходить из неё?
• 6. Объясни, почему глава озаглавлена «Школьный козёл».
• 7. Как ты понял слова и выражения: «дружина», «громогласно», «не празднословьте», «сесть вершником», «красный угол»? Приведи из текста ещё примеры старинной русской речи.
ПословицыКто грамоте горазд – тому не пропасть.
Красна птица перьем, а человек уменьем.
• 1. Объясни смысл каждой пословицы.
• 2. Найди в них рифму. Зачем она здесь используется?
• 3. Какие ещё пословицы о пользе учения, образования ты знаешь? При затруднении обратись к электронным словарям пословиц в сети Интернет.
«Наум наставит на ум»«Наум наставит на ум» – говорили раньше в народе. И говорили не ради рифмы. Дело в том, что в старину на Руси дети обычно начинали учиться с 1 декабря. А это день святого Наума-грамотника. Вот люди и надеялись, что «Наум наставит на ум», поможет овладеть грамотой.
Л. Н. Толстой. Детство. Главы из повести
Глава 1. Учитель Карл Иванович. В сокращении
…В семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой – из сахарной бумаги на палке – по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пёстром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.
«Положим, – думал я, – я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьёт мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, – прошептал я, – как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка – какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошёл к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
– Вставать, дети, вставать!.. пора. Мать уже в зале, – крикнул он добрым немецким[11] голосом, потом подошёл ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утёр нос, щёлкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки.
– Вставать, дети, вставать!.. пора. Мать уже в зале, – крикнул он добрым немецким[11] голосом, потом подошёл ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утёр нос, щёлкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки.
– Ну, ну, лентяй! – говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нём думать!»
Вошёл дядька Николай – маленький, чистенький человечек, всегда серьёзный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нёс наши платья и обувь: Володе сапоги, а мне покуда ещё несносные башмаки с бантиками. Утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьёзный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:
– Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.
Я совсем развеселился.
– Скоро ли вы будете готовы? – послышался из классной голос Карла Иваныча.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слёз. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, ещё с щёткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своём обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна – наша, детская, другая – Карла Иваныча, собственная. На нашей были всех сортов книги – учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали…
Как теперь, вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, чёрная круглая табакерка, зелёный футляр для очков, щипцы на лоточке. Всё это так чинно, аккуратно лежит на своём месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадёшься наверх, в классную, смотришь – Карл Иваныч сидит себе один на своём кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг.
На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна – изрезанная, наша, другая – новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой – чёрная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками – маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, – а каково мне?» – и начнёшь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадёт с шумом слишком большой кусок на землю – право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, – а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной чёрной клеёнкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов…
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повёл нас вниз – здороваться с матушкой.
Как учили дворянских детейКарл Иванович – гувернёр. В дворянских семьях к детям дошкольного возраста брали в дом гувернёра. Он находился постоянно с детьми в одной комнате.
В гувернёры чаще всего брали иностранцев – немцев или французов. Они не только присматривали за детьми, были их воспитателями, – они и учили детей. В первую очередь – иностранному языку. Учили также читать и писать.
• 1. Расскажи о Карле Иваныче: о его внешности, характере, привычках. Материал об этом найди в тексте. Составь рассказ-описание.
• 2. Найди и прочитай, что Николенька думает о Карле Иваныче, когда тот разбудил его. Текст в этом отрывке – описание, повествование или рассуждение? На что мальчик обиделся? Как и почему прошла его обида?
• 3. Расскажи, с чего начинался день Володи и Николеньки.
• 4. Ты уже знаком с описанием природы, внешности. В этом отрывке из повести есть описание помещения. Прочитай его и расскажи, как выглядела классная комната мальчиков (составь текст-описание).
• 5. Сравни, каким Карл Иваныч был в детской и каким – в классной комнате.
• 6. Что ты узнал о взаимоотношениях Карла Иваныча и мальчиков?
Глава 4. Классы
(Мальчики от отца узнали, что их повезут в Москву, учиться. А это значило, что они расстаются с гувернёром Карлом Иванычем…)
Карл Иваныч был очень не в духе. Это было заметно по его сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов[12], чтобы означить то место, до которого мы должны были вытвердить. Володя учился порядочно; я же так был расстроен, что решительно ничего не мог делать. Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слёз, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Откуда вы идёте?», а другой отвечает: «Я иду из кофейни», – я не мог более удерживать слёз и от рыданий не мог произнести: «Вы не читали газеты?» Когда дошло дело до чистописания, я от слёз, падавших на бумагу, наделал таких клякс, как будто писал водой на обёрточной бумаге.
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слёз не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою несправедливость, он ушёл в комнату Николая и хлопнул дверью.
Из классной слышен был разговор в комнате дядьки.
– Ты слышал, Николай, что дети едут в Москву? – сказал Карл Иваныч, входя в комнату.
– Как же-с, слышал.
Должно быть, Николай хотел встать, потому что Карл Иваныч сказал: «Сиди, Николай» – и вслед за этим затворил дверь. Я вышел из угла и подошёл к двери подслушивать.
– Сколько ни делай добра людям, как ни будь привязан, видно, благодарности нельзя ожидать, Николай? – говорил Карл Иваныч с чувством.
Николай, сидя у окна за сапожной работой, утвердительно кивнул головой.
– Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед Богом, Николай, – продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, – что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные дети. Ты помнишь, Николай, когда у Володеньки была горячка, помнишь, как я девять дней, не смыкая глаз, сидел у его постели. Да! тогда я был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, – прибавил он, иронически улыбаясь, – теперь дети большие стали: им надо серьёзно учиться. Точно они здесь не учатся, Николай?
– Как же ещё учиться, кажется, – сказал Николай, положив шило и протягивая обеими руками дратвы…
Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что отец и Карл Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как бы восстановить между ними согласие.
Вернувшись в классную, Карл Иваныч велел мне встать и приготовить тетрадь для писания под диктовку. Когда всё было готово, он величественно опустился в своё кресло и голосом, который, казалось, выходил из какой-то глубины, начал диктовать следующее: «Из всех пороков самый ужасный… написали?» Здесь он остановился, медленно понюхал табаку и продолжал с новой силой: «Самый ужасный – это неблагодарность… с прописной буквы». В ожидании продолжения, написав последнее слово, я посмотрел на него.
– Точка, – сказал он с едва заметной улыбкой и сделал знак, чтобы мы подали ему тетради.
Несколько раз, с различными интонациями и с выражением величайшего удовольствия, прочёл он это изречение, выражавшее его задушевную мысль; потом задал нам урок из истории и сел у окна. Лицо его не было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно отомстившего за нанесённую ему обиду…