«Если будут спрашивать, я в таможне», – у меня нет времени на романтическую болтовню.
Обратно мы возвращаемся в сумерках – весь день колесили по городу. С самого утра во рту – ни маковой росинки. У меня выносливый водитель: другой бы на его месте...
«Оп-паньки!» – он произносит тихо.
Машина утыкается в запертые ворота. Раньше их никогда не запирали. Водитель сигналит: та-та-та. Створки подаются медленно. Сквозь стекло я вижу: темные восточные лица. Они выходят из коморки. Идут с автоматами наперевес. Тот, что постарше, встает у нашего капота, другой обходит машину, заглядывая в окна. Я сижу не двигаясь, словно век меня шмонали с автоматами. Молодой кивает напарнику. Тот отступает в сторону, поводит голым стволом. На языке новой охраны этот жест означает: «Проезжай».
Мы вползаем на территорию. Мой водитель крутит головой: «И че это было? У нас че, уже зона? Или, бляха-муха, блок-пост? Бойцы!.. – он разжевывает последнее слово. – Эх!.. Глянуть бы на них там», – выплевывает, как жвачку.
Я молчу – мне нечего ответить. Не могу же я сказать: это не ваше дело. Ваше дело меня возить.
Мы ползем по нашей территории. Я вижу: что-то изменилось. Пальцы, лежащие на руле, вздулись и напряглись. Спина, обтянутая кожаной курткой, стала органом слуха – всеми мускулами он ожидает выстрела. Короткой автоматной очереди. В спину.
С чего я взяла, будто он служил в Германии?
В затылке, под складками бурой кожи, бычится другая память: его вечное там. В аду, покрытом зыбучими песками, в которых увязло все: местное прошлое, чужие интернациональные пули, сбитые солдатские ноги, покрышки военных грузовиков. Где-то там, в начале пути, их забили сизыми ящиками – доверху, под завязку. Теперь они идут по пустыне. Рыча, ползут по бездорожью.
Тени чужих предков, хоронясь за барханами, следят за колонной. Бойцы палят в пустыню, как в небо, потому что там, откуда не возвращаются прежними, все нераздельно и вечно: небо и пустыня, будущее и прошлое, мирные и военные, живые и мертвецы.
«Вы... были в Афганистане?»
Мой водитель молчит.
Сколько раз он сверялся с картой, светил карманным фонариком, надеясь понять, как ложится эта дорога, но на советских картах, которыми их снабдили, не указано главных дорог.
Тени духов скользят по обочинам, уворачиваясь от разрывных пуль. Или – нет, пропускают сквозь себя. Сидя в кабине, он проваливался в сон. В азиатском аду ни черта не действует – ни автоматы, ни система «Град». Положи хоть тысячу духов, но наутро они воскреснут – не потому, что не умерли, а потому, что никогда не рождались. В том европейском смысле, по которому рождение отличается от смерти, а смерть – от жизни... Здесь, где сизые ящики бесполезны, в живых остается только смерть.
С этим он вернулся на родину. Великая родина манила, как мираж. Его выжившие бойцы надеялись на лучшее. Мираж рассеялся. Откуда им было знать?..
Блокпост или зона? Интернационализм или крыша мира?
Какая, в сущности, разница, если, оглянувшись, мы все нашли себя в пустыне. Словно все как один были там...
С Парнаса мы уезжаем в первом часу ночи. Я сижу рядом с водителем. Фридрих сзади. Белая «вольво» ползет по бетонке, вздрагивая на стыках. По обочинам через равные промежутки времени вырастают пустые столбы. Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе барханы, но вижу рваную арматуру. Щупальца, торчащие из цементных глыб. За глыбами караулят волчьи тени...
«Если что, сразу пригнитесь».
Я оборачиваюсь на его голос.
«Короткоствольный. Дорогая игрушка. Очень дорогая». – Фридрих гладит короткий ствол.
Игрушка вороненой стали лежала у него на коленях. С тех пор мы так и ездили. Первое время я старалась не оборачиваться. Потом привыкла.
* * *– Мусик, ты не забыла про день рождения? Я уже пригласила. Ой! Ты... плакала?
– Нет, – я тру глаза. – С чего мне плакать? Задремала, вот и...
С чего ее матери плакать?
Она садится на край кровати.
– Ну, что?.. – Я переворачиваю подушку. На наволочке остались следы. – Закуски, какие-нибудь салатики... В субботу заскочишь в Ленту.
– Ой, ну нет! Достало все покупное. А давай, – Александра предлагает весело, – сделаем как раньше. Устроим хеппенинг.
– Что устроим?
– Хеппенинг. Ну, вроде такая игра... Во-первых, твой фирменный оливье. С колбаской. Оливье – это святое...
– Раньше – это когда?
Последние годы она отмечала в клубе. С тех пор, как у нее появились новые друзья. Свою компанию она называет «с миру по нитке». Мне это кажется странным. В институте мы собирались своей группой. У ее друзей разные специальности.
«А где вы познакомились?» – «Ну, – она задумалась, – в общем-то... С кем где».
Меня настораживают уклончивые ответы. Хорошо, что они наконец соберутся.
«И что, часто встречаетесь?» – «Часто?» Не люблю, когда она переспрашивает. «Ты плохо слышишь?» – «Хорошо. Не часто. У нас своя группа в Контакте...»
Политолог, экономист, филолог... Если я, конечно, не путаю. Дочь называет это принципом средневекового университета. Говорит: современный человек не должен ограничивать себя специальностью – внутри каждого сообщества складываются привычные стереотипы – это сужает кругозор. Рано или поздно специалист начинает замыкаться в своей среде.
«Почему – замыкаться?» – «А как иначе? Замкнутая среда вырабатывает свою систему аксиом. Со временем это заканчивается полной изоляцией. Члены сообщества апеллируют исключительно друг к другу. Взять, например, демократов: замкнулись в западной риторике, потеряли реальные рычаги».
«Ну, – я возразила по справедливости, – демократы проповедуют вполне здравые вещи». – «Вот именно! – Александра оживилась. – Проповедуют. С точки зрения результата либеральная проповедь не лучше любой другой».
«Неужели? – я перешла в наступление. – Даже фашистской?» – «При чем здесь это? – она сморщилась. – Пропаганда нацизма – экстремизм. С экстремистами должна разбираться милиция. А вообще... – все-таки сбавила обороты, – в нашем мире полезно иметь своих людей. Чужие, как правило, разводят. В смысле, надувают».
Отставания от времени, в частности, проявляются в сленге: те, кто не догоняет, используют сорные словечки прежних времен. В разговоре с отсталой матерью моя дочь это учитывает. Яна сказала бы: шьет по старым выкройкам...
«Не воображай, что это – ваше открытие... Все уже было. Кто мог, старался завести блат: в мясном, в книжном... Среди ремонтников. Например, муж тети Яны – у него было много влиятельных друзей. Актеры, директора, всякие начальнички...»
«Ну... То, да не то... В ваше время, – на этот раз она выделила особенно ясно, – шустрили в сфере обслуживания. Ты же не думаешь, – фыркнула презрительно, – что актеры действительно считали его другом? Просто использовали. Теперь ничего такого не требуется. Надо тупо платить. Я имею в виду другое...»
Другое тоже было. Называлось: влиятельные связи...
– Совсе-ем раньше, – дочь затягивает мечтательно. – Как в ваше время. А на горячее – больша-ая запеченная рыба, – она разводит руками, как хвастливый рыбак.
– В наше время таких не было.
– Ну, – рыбак корректирует размеры. – Тогда поменьше.
– Мороженая. Например, путассу. – В моем исполнении замороженные рыбы похожи на мерзлых ужей.
– Пу-тас-су? – она смотрит недоверчиво. – Ничего себе названьице!
Я пожимаю плечами: название как название. Дело привычки.
– Кстати, с томатом и с луком – ничего. Хочешь, могу... Если, конечно, найду в магазине.
– Ну не знаю... – похоже, она не готова к рискованным экспериментам. – Лучше уж курочку. У тебя классно получается. Особенно с чесночком...
В ее репертуаре это что-то новенькое.
– Не подлизывайся.
– Вот еще! Даже и не думала. Просто констатирую очевидный факт. И какой-нибудь тортик.
– Из Ленты?
– Здравствуйте! – она заводит глаза. – Ничего себе, из Ленты! Твой, самодельный. Советское – значит отличное! Знаешь, я все придумала. Давай сделаем стильно. Как будто совсем по-настоящему. Всё-всё: свекла, селедка под шубой... Напиши, что надо купить.
– Зачем? – я возражаю неуверенно.
– Как – зачем? Круто! – до объяснений дочь не снисходит. Или полагает, что дала исчерпывающие.
– Может, фруктовый, с безе?
– Йес!
Этот жест я не выношу: как будто дергают за ручку. Раньше такие висели в сортирах, на ржавой цепи.
– Я же тебя просила.
– Ой, – она спохватывается. – Не буду. Ну, машинально. А квартиру я вымою. На неделе. Нет, в субботу... Мусик, умоляю, только без русских народных поговорок. Не делай сегодня того, что можно сделать послезавтра... Знаю. Наизусть.
– Йес!
Этот жест я не выношу: как будто дергают за ручку. Раньше такие висели в сортирах, на ржавой цепи.
– Я же тебя просила.
– Ой, – она спохватывается. – Не буду. Ну, машинально. А квартиру я вымою. На неделе. Нет, в субботу... Мусик, умоляю, только без русских народных поговорок. Не делай сегодня того, что можно сделать послезавтра... Знаю. Наизусть.
Так говорил мой отец. В юности эта фраза меня бесила. Неужели я тоже так говорю?
– За один день не успеешь.
Она отбивает подачу:
– Тоже мне, хоромы! На что спорим?
Наши дебаты прерывает телефонный звонок.
– Да! – Александра хватает трубку. – А... – тянет разочарованно. – Привет, па!.. Нет-нет, удобно... Слова? Какие слова? А... Сейчас. – Она усаживается в кресло. Накручивает шнур на палец. – Тебе привет! – Взгляд в мою сторону. – От папы.
Я киваю. Вот сейчас это и начнется: подлинный идиотизм.
Раньше он собирал пустые бутылки. Последнее время коллекционирует молодежный сленг. Носит с собой специальную книжечку. Записывает подслушанные разговоры: на улице, в метро, в магазинах. В критических случаях Александра выступает в качестве эксперта. Как-то раз я все-таки спросила: «Вы что, действительно так разговариваете: ты и твои друзья?» – «Потвоему, мои друзья – пэтэушники? – она парировала презрительно. – Это, дорогой Мусик, исключительно народное творчество». – «Но ты же их знаешь». – «Ну и что? – Александра отмахнулась небрежно. – Выучила. Как иностранный язык».
Ее послушать – прямо XIX век. Дворянские отпрыски, привыкшие изъясняться по-французски, взялись за изучение русского. И, похоже, неплохо преуспели...
– Как-как? – она переспрашивает. – Долбаться? Не-ет... Еще и принимать наркотики. Ага, как вариант... А потом, – устраиваясь поудобнее, она закидывает ногу на ногу, – долбаться можно и на работе. Нет, не в этом смысле. Когда какое-нибудь трудное задание... Ну, о-очень занудная работа... Нет. Заканать сюда точно не подходит. Это значит – надоесть, утомить своей назойливостью.
Я прислушиваюсь: и правда иностранный.
Александра прикрывает трубку ладонью:
– Наш папсик взялся за словарь синонимов.
Не понимаю, с чего его потянуло на филологию... Или история и вправду закончилась? Закончилась, значит, закончилась. Такая история, что и черт с ней...
– Посоветуй ему заняться чем-нибудь осмысленным. Например, защитить докторскую диссертацию. Или заработать денег.
Мое замечание остается без комментариев.
– Ой, забыла, – она подмигивает, – папочка, а ты знаешь такое слово: пу-тас-су?
Кажется, наши объяснения совпадают. Александра кивает удовлетворенно.
Я выхожу в кухню, выдвигаю сломанный ящик. Передняя панелька падает. Поднимаю, прилаживаю к месту, совместив шпеньки. Этот ящик мы называем долгим. В нем хранятся всякие кухонные мелочи: старые крышки, ситечко, темный деревянный пестик... Шевелю, запустив руку. Не могла же я ее выбросить!..
Полиэтиленовый пакет. На самом дне. Картонки, бумажки, рецепты... Да вот же она: моя заляпанная картонка. Список, по которому я готовила к праздникам. Слева – что купить, справа – что приготовить.
Господи... Я-то думала, она исчезла. Та самая фотография: мы с Яной стоим у дерева. Я помню. В десятом классе мы ездили на пикник. Случайность, пустое стечение обстоятельств: кто-то из мальчиков подошел и щелкнул. Я улыбаюсь, потому что рада ее видеть. На старых фотографиях никто не бывает в ссоре.
Мелкие кругловатые листочки, дрожат на ветру... Раньше я не всматривалась. Какая разница? Но теперь вижу: осина – Иудино дерево.
Просто мы ни о чем не догадывались. Откуда нам было знать?..
– Ой, а это кто? Господи, какие вы... – видимо, ей хочется сказать: молодые.
– Представляешь, случайно нашла. Рылась в ящике...
Дочь рассматривает фотографию.
– Мусик, вы с тетей Яной похожи на боснийских беженцев. Или чеченских... Хотя нет: беженцы, пожалуй, шикарнее. Им шлют гуманитарную помощь. Ой, – она подносит к глазам, – это что – твоя кожаная куртка? Жалко, что не сохранилась. Клево... Самый настоящий винтаж...
– У нас не было кожи. Кожзаменитель.
– Как это не было? – она вскидывает брови. – А сапоги?
Сапоги – совсем другое.
Если бы дочь могла понять, она спросила бы иначе: «Сапоги, они что – ваша мечта?» Я могла бы сказать: не мечта, а яблоко раздора. В детстве ее отец читал ей «Легенды и мифы Древней Греции». Она должна помнить: Парис, три богини, спор о том, кто из них прекраснее...
Но я бы кивнула: «Конечно, мечта».
В сущности, дело не в сапогах, а в натуральной коже. Сначала она бывает сырая и вонючая. Потом ее складывают в поддоны и загружают в фуру. Чтобы обработать в Финляндии. Но для этого надо придумать схему.
Схему, по которой сбываются мечты.
В моей жизни сбывались только чужие.
– А это что? Неужели шарфик? – моя дочь снова смеется.
– Это – штапельный платок.
– Ой, так я же его помню! Ты мне повязывала после бани: такой синенький с зеленым...
Мой школьный платок захватил ее раннее детство. Это она будет помнить. Я думаю: хоть это. Не зря же они придумали: винтаж.
Их винтаж – родительская память, которую не вынесли на помойку. Но скоро вынесут – как обрезки от наших старых юбок. Или пачки негодных банкнот.
III
Прибыли и убытки
В его бумагах мы разобрались.
Главный бухгалтер отчиталась по акту сверки: финский партнер делает вид, будто 500 у. е. за комплект – реальная цена.
«Он что – идиот? Не понимает, что здесь – двойная бухгалтерия?!» – «А вы говорили ему об этом?» – не попадая в сгибы, главный бухгалтер складывает итоговую простыню. «О чем именно?» – Фридрих глядит зверем. Еще секунда и наверняка взорвется. «О двойной бухгалтерии», – она отвечает едва слышно. «И что я должен был говорить? – Фридрих дышит тяжело. – Пусть возьмет карандаш и посчитает в столбик. Если все отражать, откуда возьмется такая прибыль?
Мы сами загнали себя в эту ловушку. По документам, прошедшим таможню, наши комплекты столько и стоят. Цена, которую мы выставили, занижена в три раза. С нее мы платим налоги. Копии документов лежат в таможне. И у фиников, и у нас.
«Но вы... Вы обговаривали реальную цену?»
«Вы. Считаете меня. Идиотом?» – у него белеют глаза.
«А если прервать поставки?» – я стараюсь смотреть мимо.
«Нельзя, – он мотает головой. – Формально нет никакого права. С Лахтиненом у нас договор... И потом, – Фридрих ломает сигарету. – С нашими документами этот финский ублюдок выиграет любой европейский суд».
На этот раз мы смотрим прямо. Глаза в глаза. Если дойдет до суда, всплывут и подлинники, и копии. А заодно и мешочек...
«Сами мудаки, – Фридрих откидывается в кресле. – Думали, раз европеец, значит, честный...»
* * *Лахтинен оглаживает полы пальто. Снимает, аккуратно пристраивает на вешалку. Пальто действительно шикарное: светло-коричневая кожа. Даже на взгляд понятно, до чего она натуральная. Раньше ходил в полуперденчике. Молочный переводчик стягивает пуховую куртку. Вешает поверх пальто. Его шеф косится недовольно.
«Пожалуйста, проходите», – я делаю широкий жест в направлении столовой. Все приготовлено и накрыто. Сегодня воскресенье. Но ради такого случая на Парнас вызвали официантов и поваров.
Мы садимся попарно: с одной стороны – Фридрих с переводчиком. С другой – я с Лахтиненом. Работая в связке, мы с Фридрихом должны друг друга видеть. На ходу корректировать тактику, если что-то пойдет не так.
Я вынимаю блокнот. Кладу рядом с прибором. Это – на всякий случай. Все основные цифры я помню наизусть.
От водки Лахтинен отказывается. Переводчик тоже. «Пожалуйста, воду. Без газа».
Официантка наполняет бокалы. Вопросительно смотрит на Фридриха.
«Спасибо. Если понадобится, мы всё нальем сами».
Она одергивает кружевной фартучек, уходит в кухню.
«Ну что ж, – Фридрих поднимает прозрачный бокал. – За наше плодотворное сотрудничество», – делает глоток, ставит на стол.
Закуски доставлены из Финляндии. Все самое лучшее: рыба, икра, копченая убоинка. Свежие овощи. С нашей стороны – только салат оливье.
Лахтинен кушает с аппетитом. Я поглядываю на переводчика: этот тоже не отстает.
«У русских говорят: помимо водки – грех. Потреблять такую закуску. Вы как хотите, а я, пожалуй, выпью, – Фридрих наполняет свою рюмку. – А?» – смотрит на меня вопросительно.
Я киваю: и правда – грех.
«Последнее время, – Фридрих смакует копченую рыбу, – у нас с Татьяной Андреевной создалось впечатление... Возможно, ошибочное. Но как бы то ни было, в любом случае нам лучше обсудить».
«По вашей просьбе мы подготовили акт сверки. Если учитывать предварительные устные договоренности, вы остаетесь нам должны...» – я называю пятизначную цифру. Сумму долга в у. е.