Локкарт не умер, хотя за ночь он много раз спрашивал себя: почему? Большую часть ночи он провел в воде рядом со вторым плотом. Ближе к утру, когда освободилось место, взобрался на плот. Огляделся, увидел невдалеке второй плот. В беспокойном море он разглядел темные тени трупов. Увидел несущиеся по небу облака, единственную звезду над головой. Услышал свист леденящего ветра. Он взял себя в руки. Себя и людей на плоту. Он решил остаться в живых до рассвета и заставить всех сделать то же самое.
Он приказал людям петь, двигать ногами и руками, бодрствовать. Он отпускал затрещины. Он пинал их. Он раскачивал плот, пока все не вскакивали на ноги. Он поглубже копнул свой старый репертуар и выдал такой набор грязнейших сальных анекдотов, что сам покраснел бы в другой обстановке. Он вывел Ферраби из подавленного молчания и заставил читать наизусть все стихи, которые тот знал. Он подражал персонажам радиопередач. Он заставил их грести, изображая соревнование на лодках, и при этом петь песню «Волжские лодочники».[8] Вспомнив детскую игру, он разделил людей на три группы, заставив каждую кричать одновременно «ачи», «рачи», «ичи», так что в результате получалось, будто кто-то громко чихает. Люди на плоту проклинали его, его голос и его отвратительный оптимизм. Они поносили его в глаза, а он отвечал им тем же и на том же языке, обещал добрую дозу гауптвахты по возвращении в порт.
Он вылез из воды закоченевший, мокрый и жалкий, но клоунские выходки и беспорядочная шумная суета вскоре вернули ему силы. Часть этих сил, казалось, вселилась в его людей. Некоторые поняли, в чем тут дело, и тоже ударились в придурковатую клоунаду. Благодаря этому спасли себе жизнь Селларз, Краутер и Тьюсон, находившиеся вместе с Локкартом и Ферраби. Только эти пятеро на плоту остались в живых.
Не погибли Грайсли, Филиппс, Грейс, Спурвей и Уидоуз на первом плоту, где был командир. Они остались обязаны жизнями именно ему. Эриксон, как и Локкарт, сознавал, что со сном нужно постоянно и беспощадно бороться, если они хотят остаться в живых к утру. В остаток ночи он проводил среди моряков экзамен на более высокое звание. Он сделал из этого наполовину серьезную, наполовину детскую игру. Каждому задавал по тридцать вопросов. Если ответы были правильными, все хлопали в ладоши, если неверными — кричали во весь голос: «Бу-у-у!!!» Авторитет командира заставлял исполнять эти приказы много часов подряд. Только к рассвету Эриксон почувствовал, что истощен этими отчаянными усилиями. Ряды соревнующихся стали редеть, хлопки и выкрики слабеть. Затем стало тихо. Один ветер продолжал стонать, а волны плескаться о плот. Волны, готовые их поглотить.
Едва небо посерело на востоке, Эриксон поднялся сам и поднял людей. Он заставил их грести ко второму плоту, который за ночь отнесло на целую милю. Рассвет растекался вокруг, словно был рожден холодным ветром. Плоты сближались. Люди неуверенно замахали руками, словно утверждая себя, что находятся в море не одни.
Никто не произнес ни слова до тех пор, пока плоты не подошли друг к другу и не коснулись бортами.
Оба плота были похожи. На каждом сидела горстка промокших, вымазанных нефтью людей, еще не склонивших головы. Другие неподвижно лежали у них на руках. В воде плавали мертвые с лицами, задранными к небу, и руками, примерзшими к веревкам.
Не было большой разницы между живыми и мертвыми.
Эриксон подсчитал оставшихся в живых на обоих плотах. Лица почернели. Тела дрожали от холода. Виски и щеки ввалились. Их осталось одиннадцать. Эриксон потер руками замерзшие губы, откашлялся и сказал:
— Ну, старпом…
— Да, сэр…
Локкарт секунду смотрел на командира и отвел глаза.
Холодный ветер хлестал по лицам. Волны шептались, разбиваясь о борта плотов. Трупы вокруг отплясывали на волнах свой адский танец. Поднималось солнце, добавляя к картине жуткие подробности. Оно освещало плоты, одинокие в этой огромной жестокой водной пустыне. В покрытой нефтью воде плавали куски дерева — все, что осталось от «Компас роуз»…
Так их и нашел «Вайперос».
Часть V. 1943 год. ВРЕМЯ РАВНОВЕСИЯ
Время двигалось к полудню. Локкарт ожидал свидания с Эриксоном. Три из четырнадцати зеркал, украшавших стены самого лучшего бара в Лондоне, представили Локкарту три варианта его собственного изображения. Одно лицо глядело прямо, одно — справа, а третье — слева. С задумчивым интересом он изучал все три отражения. Молодое худощавое лицо, мужественное лицо морского офицера. Черные круги под глазами — вполне понятное следствие переживаний недавнего прошлого. На фоне изысканного зала с толстым мягким ковром на полу, со сверкающей мебелью фигура Локкарта выглядела, пожалуй, несколько неуместно. В зале были и другие офицеры — всех трех родов войск. Они расположились вдоль стойки бара или за столиками.
Однако эти офицеры были мало похожи на фронтовиков. Выглядели так, словно сидели в этом баре с самого начала войны. «Но и я не совсем посторонний в этом месте», — решил Локкарт. К тому же его синяя форма гармонирует с цветом ковра. А еще одна порция розового джина переведет его в разряд завсегдатаев… Он осмотрелся.
— Официант!
— Да, сэр, — официант, почти уже старик, вырос рядом с ним.
— Еще порцию розового джина, пожалуйста.
— Хорошо, сэр.
— В воде сверху плавает пыль, — указал Локкарт на кувшин, стоявший на столе.
— О, простите, сэр, — старик огорченно прищелкнул языком, поднял кувшин, минуту рассматривал его на свет, а потом поставил на поднос.
— Я сейчас же заменю ее, сэр. Извините, сэр, — снова повторил он. — Война, сэр.
— О господи! — сказал Локкарт, — Ну тогда ничего.
— Вы представления не имеете, сэр, что у нас теперь творится. — старик-официант сокрушенно покачал головой. — Разбитые стаканы, льда не хватает, куски пробки плавают в шерри. На днях у нас подали таракана в жареной картошке.
— Вам обязательно все мне рассказывать? — спросил Локкарт.
— Я только хотел упомянуть об этом, сэр. Мы вовсе не стремимся подавать такое посетителям, но что делать? Мы теперь не в состоянии получать, что когда-то получали. На прошлой неделе был американский офицер, так он жаловался, что содовая слишком тепла…
— Да, теплая содовая жуткая штука, — томно сказал Локкарт.
— Она может все испортить, сэр.
— Это уж точно, и плавать в ней ужасно.
— Простите, сэр?…
— Ничего, ничего, я просто кое-что вспомнил, — произнес Локкарт.
— Значит, порцию джина, сэр?
— Да, и, пожалуйста, двойную, — он поднял глаза и увидел Эриксона в дверях бара. Секунду размышлял, потом добавил: — Вообще-то, сделайте два двойных джина. У нас, кажется, есть что отпраздновать.
Эриксон увидел его. В движениях командира чувствовалась некоторая скованность, которую Локкарт тут же заметил, понял и оценил. Вот с каким человеком можно пройти всю войну…
— Сэр, поздравляю, — сказал он, когда Эриксон подошел к его столику, и широко улыбнулся.
Эриксон смущенно посмотрел на свою фуражку. Сияющее золотом украшение козырька говорило о присвоенном новом звании.
— Спасибо, старпом, — поблагодарил Эриксон. — мне об этом только на прошлой неделе сообщили. За выслугу лет, конечно.
— И больше не за что, конечно? — в тон ему заметил Локкарт. — Но все равно, выпью за это. — Он допил остатки джина и посмотрел в сторону бара. — Я заказал вам двойной джин.
— Ну что ж, — сказал Эриксон. — для начала неплохо.
Принесли напитки. Эриксон кивнул и поднял свой стакан. Локкарт опять посмотрел на золотые украшения козырька фуражки капитана 3-го ранга.
— Сомневаюсь, что я сам когда-нибудь вырасту в звании, — наконец сказал он. — Выслуги лет не хватит. По крайней мере, я считаю, что не хватит. А больше в моем случае ничто не поможет.
— Не будьте так самоуверенны, — возразил Эриксон, помолчал и сообщил: — Я вчера большую часть дня провел в адмиралтействе. Дело продвигается.
Локкарт вдруг почувствовал нервную дрожь — ужас, который он еще не научился подавлять. Если «дело продвигается», то ему придется двигаться с ним. А это означает, что все нужно начать сначала. Нервы его, до предела натянутые после гибели «Компас роуз», казалось, принимали любую перемену как конец света. Даже бронзовые украшения на фуражке Эрискона были одной из таких перемен: они похожи на тайный сигнал, который неожиданно меняет все, что было хорошо знакомо, означает для него лишь трудности и осложнения. Одиночество, новые трудности, прощание… Он резко переменил тему разговора и спросил:
— А что вы еще делали? Ездили к жене Мореля?
— Да, я прямо оттуда, — кивнул Эриксон.
— Ну и как она?
— Лежит в постели.
— Он… Как она все это приняла? Тяжело?
— Он… Как она все это приняла? Тяжело?
— Кажется, она приняла известие очень даже неплохо, — угрюмо ответил Эриксон. — В постели она была не одна.
Глаза их на секунду встретились.
— Проклятая война, — сказал Локкарт.
— Да, — подтвердил Эриксон, — и ну ее к черту!
Они выпили, Локкарт дернул плечами и спросил:
— Ну а как в адмиралтействе?
Эриксон откинулся на спинку стула и потер руки, приготовившись поделиться приятными новостями.
— Так вот… Корабль совершенно новый, старпом. Новая работа, все новое. Мне дают фрегат — самый новый тип кораблей охранения. Они дали мне вот это, — он указал на свою фуражку, — чтобы я мог командовать целым отрядом. А вам дают полнашивки.
Локкарт испуганно выпрямился.
— Боже праведный! Капитан-лейтенанта! Что же от них дальше-то ожидать?
— Вышел новый приказ. Совсем недавно, — ответил Эриксон. — Возраст у вас подходящий, и в звании старшего лейтенанта вы были уже достаточно. Кроме того, у вас есть все необходимые рекомендации.
— Это уже ваша работа, надо полагать? — улыбнулся Локкарт.
— Моя… — ответил Эриксон такой же улыбкой. — Но есть загвоздка, то есть может быть загвоздка, поскольку дело касается меня. — Он помолчал. — Я буду командиром отряда, старпомом у меня по штату должен быть капитан-лейтенант, чтобы он распоряжался и моим кораблем, и всей группой. Должность вполне соответствует рангу. Мне сказали, что я могу пригласить вас. А я пока не ответил.
Локкарт подождал. Что это? Сомнение, что Локкарт справится с работой? Или Эриксон заметил, что у него нервы все еще пошаливают?…
— Послушайте, — сказал Эриксон. — Я буду с вами откровенен, Вы могли бы взять командование отдельным кораблем, если хотите — корветом. Они уже продвигают там двух-трех лейтенантов. Вы могли бы смело взяться за это дело. Я бы дал вам рекомендацию, — Эриксон опять слегка замялся. — Не знаю, что вы решите. Если останетесь со мной, это оттянет ваше продвижение по службе на год. Должность для вас называется «старпом командира отряда». Работа хорошая. Я бы очень хотел, чтобы вы остались со мной. Но это не самое лучшее, чего вы можете добиться, — он вдруг рассмеялся. — Все очень неожиданно. Вам придется самому выбирать. В любом случае я не буду осуждать ваше решение.
Локкарт подумал: «Чепуха все это! Что здесь взвешивать? Мы с Эриксоном неплохая пара. Лучше и быть не может. Это просто благо великое, что мы будем вместе и дальше. Чего зря дурить?» Он улыбнулся, откинулся на стул, держа в руках стакан, и попросил:
— Расскажите о новом корабле.
Взгляд Эриксона был достаточно красноречив.
— Совсем новый тип. Фрегат, — сказал он. — Стоящая штука! Размер и форма эсминца. Десять офицеров. Около 160 человек команды. Там есть все, старпом. Турбины, два винта, три большие пушки, новый гидроакустический аппарат, новый радиолокатор. В группе будет три фрегата и четыре-пять корветов. Работы хоть отбавляй. Придется повозиться. Наш еще строится. Кстати, тоже на Клайде, будем принимать его через пару месяцев.
— А как называется?
— «Салташ». Они все носят названия рек. «Салташ», — Локкарт несколько раз произнес слово про себя. Странно привыкать к новому названию.
— Звучит симпатично, — произнес он. — Но я не могу похвалиться, что слышал об этой реке.
— Это маленькая речушка в графстве Старой Англии, — ответил Эриксон. — И мне пришлось заглянуть в атлас. Впадает в Тайн. На школьных картах не обозначена.
— Теперь будет, — воинственно воскликнул Локкарт и щелкнул пальцами: — Официант! Принесите еще розового джина. Да побольше. «Салташ»… — произнес он, — постараемся сделать из него что-нибудь стоящее.
Они плотно поели. К концу ужина настроение у них сильно поднялось. Выбрав ясный и отчетливый курс, Локкарт сразу почувствовал себя лучше. Эриксон уловил его настроение. С удовольствием они назначили друг другу встречу в Глазго, чтобы осмотреть корабль.
«Если мы оба довольны, значит нам повезло, и мы должны все так и оставить. — думал Локкарт. — Большего война нам предложить не сможет… Да, в этой мысли порядочно джина, но все равно, это хорошая, на редкость хорошая мысль».
— Сэр, у меня промелькнула редкостная мысль, — сказал он.
— И у меня тоже… — ответил Эриксон. — Брэнди или бенедиктин?
Но все-таки несколько позже Локкарт почувствовал, что прошлое еще живо, что его не изгнать мыслями и мечтами о будущем походе.
Он пошел в Национальную галерею послушать один из концертов, которые только начали тогда собирать толпы лондонцев. Он с некоторой опаской относился к подобным сборищам и сел подальше, полуприкрытый большой колонной. Пианистка играла Шопена. В полной тишине зала великолепные звуки рассыпались на бриллианты, тончайшие граненые и отшлифованные, монументальные и в то же время мягко-тягучие, западающие прямо в душу.
Он слушал музыку, полностью отдаваясь ей, забыв о сдержанности и окружающем мире. Пианистка сыграла два нежных концерта, а потом этюд, в котором повторяющийся отрывок был похож на скорбные причитания. Локкарт сидел откинувшись, и музыка уносила его все дальше и дальше с каждой нотой, с каждой фразой… Он глубоко вздохнул и почувствовал, что плачет.
Он плакал обо всем, что так безнадежно пытался забыть. И не только из-за слабости и нервозности, от которых еще не совсем избавился за эти два месяца. Слезы, катившиеся по щекам, были вызваны «Компас роуз», растраченной напрасно любовью к нему, теми многими, кто погиб. И другими. Теми, кто уцелел.
Он как-то заходил к Ферраби в госпиталь. Глядя на лежащего, Локкарт думал, сумеет ли тот вообще когда-нибудь восстановить нервы. Ферраби превратился в развалину, хотя и был так молод. Тощий, изможденный и истеричный. Кожа да кости. На левом запястье висел кусок веревочки.
— Это моя веревочка, — сказал Ферраби в смущении и стал ею играть. Затем признался доверчиво: — Мне ее специально дали. Для нервов. Мне сказали, чтобы я с ней возился, когда почувствую, что должен чем-то заняться.
Он хватал веревочку согнутыми пальцами, рвал и дергал ее, крутил, пытался завязывать в узел, раскачивал, как маятник. Потом сказал:
— Мне сейчас намного лучше, — упал на подушку и заплакал.
Он плакал так же, как плакал сейчас Локкарт. Теми же слезами. Или другими… Много слез можно было пролить по «Компас роуз».
Локкарт повернулся в кресле, пытаясь унять слезы, сдержать дрожь губ. Музыка кончилась. Раздались аплодисменты. Сидящая рядом девушка уставилась на него, шепнув что-то своему спутнику. Под ее любопытным взглядом Локкарт неловко встал и вышел в фойе. У него все еще сжималось горло, но слезы уже высохли.
«Ну хорошо, вот и поплакал, — подумал он. — Что из того? Кто-то ведь должен оплакивать «Компас роуз». Он того заслужил. Пусть это буду я. Не возражаю. Особенно под такую мужику и о стольких погибших, и о таком корабле. Музыка заставила меня плакать, но рано или поздно я все равно заплакал бы. Уж лучше поплачу над Шопеном, чем под звон стаканов или женский щебет. Я слушал эту прекрасную печальную музыку и видел перед собой всех. Ферраби и Мореля. Тэллоу, который отдал свое место на плоту другому…».
Боль прошла. Он вернулся обратно в зал и встал у входа, опираясь на колонну. Нечеловеческая сила музыки пропала, она его уже не трогала. И он понял, что ушли последние минуты его скорби.
* * *Клайдские верфи… Они стали оживленнее, чем в 39-м. Тогда они только включались в военный ритм, тогда было еще свободное время и намного больше, чем теперь, простора. Сейчас все изменилось. От Кекфрью до Гурока все стапеля заставлены корпусами. Люди имели одно желание — поскорее разделаться с очередным кораблем и заняться следующим. Это сильно изменило ритм жизни реки. Новости из Африки, согласно которым войска не просто держали прежние позиции, но и двигались вперед, послужили бодрящим напитком, вызывали желание включиться в общее дело и поскорее с ним покончить. Весь Клайд метался, как в горячке.
«Салташ» — почти законченный результат искусного труда сотен рабочих — стоял у отделочного пирса напротив верфей Джона Брауна. С близкого расстояния фрегат казался огромным.
— Он похож на многоэтажный дом, — заметил Эриксон, пробегая глазами по возвышающимся бортам, надстройкам, мостику, вдоль стальной палубы к квадратной корме.
Действительно, в «Салташе» было что-то крупное, солидное и серьезное, а по своей капитальности он ничуть не уступал складским помещениям, расположенным вдоль причала. Как-то эта махина будет управляться в море… С пирса «Салташ» выглядел, как любой другой корабль, который не совсем еще отделился от суши. Первый слой краски, покрывающий его борта, был заляпан суриком. Верхняя палуба после нескольких недель отделочных работ замызгана. Оглушительный грохот клепальных пневмомолотков на полубаке подводил черту под общей картиной беспорядка.