– Может, и возьмут. Комиссар сказал, что парнишка он толковый и его опыт, ежели развернуть этот опыт и познания в нужном направлении, могут быть очень полезны. Но как правильно подступиться к этому вопросу, он пока не придумал. Более всего, вернее, он сам сказал, что это единственное, что его смущает, так это, что Дюпон ни при каких раскладах не станет ловить или выдавать своих бывших дружков.
– А с другой стороны, он очень даже неплохо и именно с их помощью станет отлавливать тех, кто по-настоящему опасен. Хотя для полицейского это, конечно же, очень неправильно – к одним преступникам одно отношение, к другим – другое.
– Придется комиссару принять к себе сразу всех мелких воришек и жуликов! – пошутил Петя. – Я другого выхода не вижу.
Прогулка вдоль живописного Лазурного Берега доставила всем несказанное удовольствие. Поначалу я очень боялась разоблачения наших подвигов перед дедушкой, перед маменькой и Александром Сергеевичем, потому что месье Людовик между делом шепнул мне, что придумал способ, как нас наказать за обман, за самовольное вмешательство в дела полиции, за то, что мы подвергали себя и других ненужной опасности… в общем, грехов за нами числилось множество, про некоторые мы даже и не подумали. Сказал все это комиссар, глядя в сторону моей маменьки, и намек этот был очень прозрачным.
Но тут его отвлекли. Он некоторое время беседовал с Михаилом и Владимиром. Потом выяснилось, что Генрих Наваррский умеет не только сражаться с бандитами и пить вино из рюмки, но способен показывать забавные трюки.
– А отчего его назвали в честь Генриха IV? – поинтересовалась маменька.
– Прошу простить, но… скажем, будь мы с ним испанцами, как наш гостеприимный хозяин, я бы, пожалуй, назвал его Доном Жуаном.
– Да? – рассмеялась маменька. – Я, конечно, не могу в точности сказать, кто из этих двоих, Дон Жуан или Генрих Наваррский, был большим покорителем дамских сердец, но поскольку Анри настоящий француз, как и его хозяин, то соглашусь, что имя выбрано верно.
«Настоящие французы», то есть комиссар и его хвостатый полицейский, вновь улучили минутку остаться со мной и с Петей наедине, и один из них сказал:
– Так и быть, не стану свою угрозу исполнять. Как настоящий француз – не станете же вы спорить с вашей маменькой, что мы настоящие французы? – я просто не могу поступить так, что виноваты одни, а наказаны будут и другие. Я имею в виду ваших родителей, которые, пусть и задним числом, но станут очень сильно переживать, а я не желаю этого. Но в следующий раз…
– Мы больше не будем… – жалобно протянули мы.
– А вот это мы еще посмотрим!
– Была у нас с Владимиром дикая мысль – перед отъездом устроить такую попойку с местными знакомцами, чтобы в поезд нас загрузили в бессознательном состоянии и чтобы дорога до России пролетела для нас единым мигом.
– Но мы счастливы, что вы развеяли нашу скуку и не дали совершить очередную глупость.
– А вы их много здесь совершили? – полюбопытствовала я.
– Предостаточно! Вот что нам мешало вместо игры в карты, от которой уже в гарнизоне на нас нападала икота, вместо каждодневных вечеринок и прочего безобразия, взять и нанять яхту и совершить вот такую прогулку?!
– Такую бы не вышло, – поддержал Михаила Владимир, – но все равно мысль правильная.
– Жаль, что она вам поздно в голову пришла.
– Жаль. Вот ведь странно. Вы еще совсем юные люди. Даже мы с Владимиром рядом с вами можем считать себя, пусть и с некоторой натяжкой, стариками, но мы при вас вроде и сами становимся детьми…
– Это с одной стороны, а с другой – вы заставляете нас взрослеть.
Вечером в гостинице меня поджидало письмо из Швейцарии. Я довольно точно могла предположить его содержание в той части, где давались ответы на мои вопросы, с уже найденными нами ответами, но очень ему обрадовалась. И уж более бескорыстно, чем получи я его раньше, когда слишком многое оставалось неизвестным, ведь тогда мне больше нужны были ответы, а не само письмо.
Сергей и Лариса писали, что познакомились с графом Никитиным, когда он пришел к ним с просьбой сделать оценку своей семейной реликвии. Что он попросил их изготовить качественную копию, которую хотел оставить себе на память и которую не жалко будет «забрать с собой в могилу». Но при получении копии сказал, смеясь, что и ее он с собой не потащит, а подарит одному неблагодарному, но милому его сердцу приятелю.
А дальше шло много всего личного.
51
Отъезд Владимира и Михаила в Москву и дальше к месту службы поверг нас с Петей в самую настоящую тоску. Пусть Пете предстояло уехать не столь далеко, как этим молодым офицерам, но разница была невелика. Если мы станем жить в Москве, то нас будет разделять целая неделя пути. А если в Петербурге, то еще больше. Телеграммы нынче доходят очень быстро, но разве в телеграммах возможно высказать то, что тебя волнует. Даже письма не умеют заменить… да хотя бы простого понимания, что близкий тебе человек и в самом деле близок, пусть его вот сейчас нету, но стоит пройти совсем чуть-чуть, и ты его сможешь увидеть.
– Ничего! – сказал Петя. – Вот закончу гимназию и приеду учиться в университет. В Москву или в Петербург.
– Вас сочтут непатриотичным по отношению к родному городу! В Томске прекрасный университет.
– Но у нас нет нужного факультета! Я, конечно, еще не решил, на кого мне учиться, но точно знаю, что нужного факультета у нас нет.
Мы почти непрестанно обсуждали эту тему, даже о последних бурных событиях перестали вспоминать. О них нам напомнил комиссар Лагранж. Едва мы его увидели, как подумали, это очень ведь странно, что он нас совсем не теребил, не вызывал на допросы.
– Несказанно рад вас видеть! – заявил месье Людовик. – Вам поклон от моей супруги!
– И ей обязательно передайте поклон от нас.
– Вы, наверное, подумали, что я забыл о вас?
– Нет, мы так не думали.
– Мы только удивлялись, что наша встреча с вами все время откладывается.
– Ну я же пообещал вам не беспокоить мадам Ирэн и месье Александра с месье Афанасием. Вот и не посылал вам повесток явиться в комиссариат для проведения допроса.
– Месье Людовик, не томите нас! Как идет расследование? Вам удалось доказать виновность Огюста Лемье?
– Вас же прежде всего интересует его виновность в убийстве графа Никитина в Лондоне?
– Да, так оно и есть. Но это не значит, что мы равнодушны к прочим его преступлениям или не желаем, чтобы он и за них понес ответ.
– Не сомневаюсь. Так вот, некоторое время он просто молчал, и лишь самые неоспоримые факты заставляли его делать признания в несущественных преступлениях. После того как заговорили его сообщники, он не смог отвертеться и вынужден был признать свою непосредственную причастность к убийству трех уголовников, и что именно он посылал их к часовщику Севинье. Тут и найденная Анри обертка от шоколада с его отпечатком пальца сыграла свою роль. По большому счету после этого он должен был бы признаться во всем, да он и признался, наговорил такого, о чем мы понятия не имели. Но едва разговор заходил про графа Никитина, как он терял дар речи. Я уж собрался звать вас, чтобы вы на очной ставке сказали ему в лицо, что слышали его признание и готовы повторить это в суде. Хотя очень надеялся, что в суд вас вызывать нужды не будет, ну да не в этом дело. В конце концов я вскипел и сказал, что раз ему не по нраву иметь дело со мной, раз он отпирается от совершенно очевидно, то я готов передать его кому угодно, и пусть с ним там разбираются. И тут он очень сильно испугался! Не понимаю, чего ему было бояться, ведь смертный приговор ему уже гарантирован?
– А вы не можете нам повторить дословно ту фразу, после которой он испугался?
– Дословно вряд ли, я действительно был в запале, но суть могу припомнить в точности. Я сказал, что готов отдать его хоть англичанам, хоть русским, хоть немцам…
– Понятно! – воскликнул Петя.
– Вы хотите сказать, что он боится вас?
– А что вас так удивляет? – переспросила я.
– Интересно, и за кого же он вас принимает, что так испугался?
– Этого мы не можем вам сказать, но он по неведомой причине очень боится русских.
Я поняла, что чуть не проговорилась, и неуклюже попыталась выкрутиться. Дело в том, что о нашем разговоре с Умником мы рассказали месье комиссару почти все, не упомянув лишь об одном – о его признании, сделанном наедине с нами, о том, что все попытки заполучить злосчастный для него сейф были сделаны сначала по заказу агента германской разведки, а после под его сильным давлением. Сам факт связи Умника с германской разведкой нас не волновал ни капли. Но вот в тайну того, что находилось в сейфе, и того, чем занимался в последние месяцы своей жизни граф Алексей Юрьевич Никитин, мы никого посвящать не желали. Пусть нам самим это в точности было неизвестно, но факты наводили на вполне определенные выводы.
Граф Никитин служил в одном военном ведомстве вместе с моим отцом. Отец выполнял секретные поручения, о сути которых нам после его гибели побоялись даже намекнуть. Перед своим вторым путешествием граф предпринял попытку вернуться на службу. По словам Антона Петровича, эта попытка была неудачной, но, по его же словам, граф однажды вернулся в приподнятом настроении и велел собираться в новое путешествие. И вел он себя в нем не так, как в первом. Посещал наши посольства, много больше времени проводил без Антона Петровича, жил в странных для путешественника местах, имел дело с контрабандистами. Наконец, в какой-то момент он счел необходимым обзавестись сейфом с секретным отделением, в котором прежде нужды не испытывал. Изготовление фальшивого ожерелья объяснялось очень просто. Но вот приобретение сейфа в эту версию никак не укладывалось, ведь подлинное ожерелье продолжал хранить Антон Петрович. Ну и самое главное – интерес к его содержимому со стороны германской разведки!
Тут хочешь или нет, но решишь, что второе путешествие в большей степени являлось выполнением секретных поручений, чем обычным вояжем. Так что привлекать внимание к этой теме нам страх до чего не хотелось. Тем более что была надежда, что и бельгиец станет об этом молчать, ведь он боялся своих немецких заказчиков. Он и молчал до последней минуты, пока месье комиссар не нашел к нему ключик, о котором сам не догадывался, но все равно, кажется, не сказал всего, не упомянул о своей связи с разведкой. И вот я сама чуть не проговорилась, хотя, возможно, мои опасения были излишними, и Умник не просто испугался, а выложил все до самого конца, и теперь недоговаривает уже комиссар Лагранж.
– Ладно, я как-нибудь обиняками заставлю его дать мне понять, боится он вас, мадемуазель, или русских в целом, если успею. Главное, что он признался в убийстве графа Никитина. Мы связались со Скотленд-Ярдом, все детали он изложил верно, и сомнений больше не осталось. Они, правда, запросили отпечатки его пальцев, но это уже формальность.
– Месье Людовик, вы вот сказали «если успеете», что вы имели в виду?
– Ах, опять я заболтался и не сказал главного.
Так я и поверила, что месье комиссар заболтался, это он нас заболтал так, что я едва не проговорилась, и, как мне кажется, стал если не догадываться кое о чем, то подозревать кое-что. Но отчего-то решил не развивать эту тему. Впрочем, если подумать, то у него, если он догадывается, есть веские причины ее не касаться. Близкие к тем, что вызывают страх у самого Умника, но не страхом вызванные, а теми последствиями, что могут ему грозить, если он доложит о своих подозрениях начальству.
– Так вот, – сказал комиссар, – я пришел встретиться с вами, чтобы спросить о ваших планах. Точнее, о дате вашего отъезда и о маршруте, который вы избрали. Если он пролегает через Париж, то постараюсь устроить все так, чтобы оказаться там вместе и одновременно с вами.
– Мы собирались уезжать через три-четыре дня, и именно через Париж. Это не самый короткий путь, но самый быстрый.
– Лучше через четыре дня, мадемуазель! – Месье Людовик посмотрел так жалобно и так просительно, сделал такую уморительную мину при этих словах, что мы рассмеялись.
– Хорошо.
– И вы не спрашиваете, в чем причина?
– Не спрашиваем.
– Тогда скажите мне, в чем она.
Я пожала плечами и принялась объяснять.
– Вы сказали, что связались со Скотленд-Ярдом?
– Да.
– Видимо, они попросили вас передать им месье Лемье?
– Тоже верно.
– И ваше начальство дало согласие. Почему оно согласилось, я не знаю, равно как и не знаю, будут ли судить Лемье за преступления, совершенные им здесь, или сочтут, что одного смертного приговора в Англии будет достаточно и не стоит тратить лишних усилий…
– О! Мадемуазель, вы знаете мое высокое начальство ничуть не хуже, чем я! Но продолжайте, прошу вас.
– Следовательно, в Париже Умник и будет передан в руки британского правосудия. А возможно, им потребуются и свидетели, то есть мы.
Комиссар кивнул, соглашаясь с моими доводами, и сказал:
– Я частным порядком связался с месье Мортоном, старшим инспектором Скотленд-Ярда. Он желает задать вам лишь несколько уточняющих вопросов и сказать несколько слов. Но выразил притом уверенность, что в Лондон для дачи показаний в суде вас вызывать не станут.
– Ох, как жаль! – воскликнул Петя.
– Петя, поверьте, – вздохнула я, – давать показания в суде не самая увлекательная вещь.
– Мадемуазель, – месье Людовик погрозил мне пальцем, – месье Петр вовсе не рвется в суд давать показания. Он желает выкроить еще немного времени для общения с вами.
Петя покраснел, но смотрел на комиссара с благодарностью. А я вот рассердилась на саму себя, потому что подумала о Пете совсем не то, что следовало подумать.
– Сообщите мне, когда приобретете билеты в Париж, пожалуйста, – сказал комиссар на прощание.
– Обязательно. Мы собирались это сделать сегодня, и мы сразу вам сообщим.
52
Дюпон нагнал нас во время очередного променада вдоль берега. Как-то вдруг получилось, что все эти дни мы только и делали, что купались и прогуливались. И никак не могли прийти к определенности – нравится нам это или нет. С одной стороны, бездельничать и развлекаться всегда приятно, а в обществе близких приятно втройне. А вот с другой стороны… Первые дни пребывания в Ницце были такими насыщенными, что казалось, от всего избавимся и станем окончательно счастливы. Но едва все наши расследования завершились, как нам с Петей стало чего-то недоставать. Поэтому мы появлению нашего pickpocket обрадовались куда больше, чем сами от себя ожидали.
– Вот, захотелось попрощаться, – сказал Дюпон, снимая кепи и кланяясь. – А где проще всего встретиться с приезжими, как не на этой набережной, – объяснил он причину нашей, как оказалось, неслучайной встречи.
И замялся, растеряв всю бойкость, с которой он нас разыскивал.
– Как дела? – спросила я. – Не передумали идти на службу в полицию?
– Кажется, не передумал. Комиссар предложил мне место… в общем, то ли письмоводителя, то ли секретаря. Раскопал где-то, что я грамотный и почти закончил гимназию. Хотя чему я удивляюсь, полиция, одно слово, все, что нужно, вызнают.
– Что-то не слышно радости в вашем голосе! – сказала я.
– Эх, чему мне радоваться? Мне вот понравилось ловить Умника. Я еще с полдюжины таких умников знаю и две дюжины других негодяев. Я уже даже планы составлять начал, как их изловить. А за столом штаны протирать…
– Он, видимо, хочет к вам присмотреться, – сказала я, пряча улыбку, которую вызывали тяжкие вздохи недавнего воришки, а ныне кандидата в полицейские служащие.
– А чего он про меня еще не знает? – встрепенулся Дюпон.
– Хочет понять, насколько вы готовы перейти на сторону закона. Целиком и полностью или по частям. Вот, скажем, поручать вам участвовать в облаве по ночным улицам…
– Вы просто про облаву или про то, как вы на нас тогда вышли? – В голосе Дюпона зазвучала заинтересованность.
– Так или иначе, не в этом дело, но в отличие от нас пойманных вам придется вести в участок, а после будет суд. Вот комиссар и размышляет: всех преступников вы станете ловить или не всех?
– Это что? Это я что же… Выходит, что и тех мальчишек, что водили компанию с моим братом? Само собой, я не стану их ловить! Они, конечно, с точки зрения закона преступники, и если быть честным, натворили немало плохих дел. Но ведь я и сам таков! Я мог бы сказать в оправдание, что никогда не воровал у бедных, и сказал бы правду. Но правдой является и то, что у бедных я не чистил карманы не из сострадания, а по вполне деловым соображениям!
– Ну, первое ваше соображение на сей счет очевидно – у бедняков редко можно поживиться чем-то существенным. А еще какие имеются?
– Они лучше следят за сохранностью того, что у них в карманах.
Мы с Петей рассмеялись и, пожалуй, согласились с таким неожиданным выводом. А Дюпон все размышлял и размышлял.
– Придумалось что? – наконец не вытерпел Петя.
– Придумалось, – мрачно ответил Дюпон. – В полицейские сыщики идти мне, пожалуй, сразу не стоит. Придется в канцелярию идти, семью-то кормить нужно, а место не самое плохое.
– Тоже верно. А заодно можете комиссару свои планы по поимке «умников» подбрасывать.
Дюпон вздохнул так тяжко, что опять невольно вызвал наши улыбки.
– Вам смешно, а мне… Не поверите, но я отчего-то никак не могу в чужой карман руку запустить… Вот как мы Умника поймали, с того дня и не могу. И ведь не устыдился или еще чего такое глупое. Нет! Стало по-настоящему боязно в тюрьме очутиться. Или еще страшно, что рано или поздно и на меня, как на Люсьена, какой-нибудь Умник найдется, и по дурости или еще как окажусь я в канаве с ножом в боку. Вот этого точно страшусь.
– Вы это все мальчишкам расскажите. И попробуйте им помочь найти какое ни на есть дело.