– Я почти сорок лет их терплю, – со вздохом делилась соседка. – Сама Тамара куда ни шло, а вот дочь ее, Татьяна, – чистая бестия.
Разговаривая, Арефьевна опасливо поглядывала в сторону темного безмолвного коридора. Обыкновенно, закончив что-либо готовить, она сразу же уходила к себе и старалась не показываться. Раз или два в неделю она с героическими усилиями выволакивала на кухню на сломанной инвалидной коляске безногого, седого до белизны, равнодушного и безропотного мужа и мыла его губкой из таза, после чего его неделю также не было видно.
– А где она сейчас, Тамарина дочь? – поинтересовалась у соседки Инна, гадая о том, довелось ли бабе Тамаре испытать в свое время великое материнское чувство.
– Нынче, благодарим Бога, в тюрьме.
– Как – в тюрьме?! – ужаснулась Инна
– В женской колонии, за воровство усадили. Тамара сказывает, что скоро выпустят, по амнистии.
– Представь, какое это для Тамары горе, – сочувственно вздыхала Инна, оставшись с мужем наедине. – Неудивительно, что она пьет.
Ей упорно хотелось верить в материнские чувства Тамары.
– Она и раньше пила. И вместе с дочкой, как я понял, – возразил на это Егор. – Они же хроники, как ты не поймешь!
Однажды, войдя в кухню, Инна застала бабку таскающей руками из их сковороды, стоящей на огне, полусырую картошку. Узнав об этом, Егор не раздумывая вывалил блюдо в помойное ведро.
– Лучше бы ты ей отдал, – отвернувшись, промолвила Инна. – Она вообще ничего не ест. Я ни разу не видела, чтоб она что-нибудь готовила.
– И что же нам? Записаться к ней в опекуны? – зло бросил Егор и язвительно прибавил: – Может быть, она всеядна: бумагу ест, картон…
Как-то проходя мимо Никольской церкви, Егор среди нищенок, выстроившихся в два рада у ворот внутренней ограды, приметил и бабу Тамару.
Вразнобой крестясь и кланяясь, попрошайки, опережая друг дружку, тянули навстречу проходящим заскорузлые ладони:
– Пода-а-айте копеечку!
Лица их, как отметил про себя Егор, мало чем отличались по цвету и фактуре от измочаленных прошлогодних листьев, что брезгливо переметал с места на место скучающий ветерок. Егор пожалел, что у него нет под рукой карандаша и куска ватмана. То была живописная группа. Как и Тамара, почти все женщины были с палками, в черных, серых пальто и платках. Лишь одна, пьяно покачивающаяся и сгорбленная, как питекантроп, была облачена в джинсы, синюю куртку и сине-красную пляжную кепку с пластмассовым козырьком и некогда белой надписью, от которой остался лишь серый намек – «Ленинград – город-герой».
– Помогите копеечкой. Дай Бог здоровья, – сипло бормотали они, изображая на лицах фальшивую гримасу смирения. А через минуту, оставшись одни, матерились и ссорились между собой.
5
Почему-то прежде Егор не замечал этих людей – попрошаек, хроников. Где-то они, конечно же, существовали, но в тени, за пределами его кипучего студенческого мира.
… В том мире были два сдвинутых стола между кроватями в их четырехместной комнате, и вокруг лица – насмешливые, беспечные, задумчивые и кривляющиеся, но все объединенные каким-то непостижимым родством. На столах – разновеликие стаканы и кружки с чаем, дымящиеся сигареты в щербатом блюдце, украденная на кафедре зоологии позвоночных глиняная кость с надписью «Хлеб наш насущный», и здесь же – раскрытые конспекты, учебники, определители фауны. Многоголосый гомон, рев магнитофона или бренчание гитары, смех, шутливые переругивания и снова смех.
– Ирка, говорят, Гоха твои колготки в мороз поддевает? Вот чайник!
– Трансвестит несчастный!
– … Счастье – это обязательно халява. А все, что заслужено или добыто трудом – суть награда…
– … Пинус сибирика, то есть сосна сибирская, кедр, а она: «Пенис сибирика»! Одни пенисы на уме.
– Отстань, демон!
– Ан, плесни чифирчику!
Кто-то попивает чай, кто-то переписывает пропущенную лекцию, кто-то целуется с подружкой, кто-то, с пенными щеками, бреется у зеркала, готовясь к «военке», кто-то с кем-то спорит о возможности изменения генотипа человека, кто-то предлагает сбегать за пивом, кто-то в дверях спрашивает хлеба и умыкает последний кусок, кто-то из девчонок под рассеянные аплодисменты вносит банку варенья. И в то же самое время кто-то лежит на кровати за спинами сидящих и, не замечая ни шума, ни табачного дыма, щиплющего глаза, чему-то про себя хмыкая, приподнимая брови или выпячивая нижнюю губу, читает небольшую книжицу – Ницше, «Антихристианин» («Царствие небесное – это состояние сердца…»).
Жизнь в этом бурлящем котле представлялась тогда Егору единственно приемлемой, и он не мыслил, как они смогут потом, после окончания пятого курса, существовать друг без друга.
Возможно, это и был тот пресловутый коммунизм, ныне зачисленный в разряд несбыточных утопий. Личные деньги не признавались, все покупаемое и присылаемое в посылках съедалось коллективно, и если Егор не обнаруживал поутру куртки или выстиранных накануне носков, то это означало, что их надел кто-то из своих, отправившись на первую «пару». Не беда. Следовало лишь пробежаться по другим комнатам и подобрать себе что-либо взамен.
Временами, правда, у Егора возникало ощущение как бы нехватки воздуха. Тогда он отправлялся в комнату «ромашек» (первокурсниц-почвоведок). Там он с видом актера-трагика падал на стул и запрокидывал голову.
– Ну что, Егор, где твой задор? – окружали его девчонки.
И вот одна нальет чаю (заварка – из отдельного чайничка под салфеткой!), другая острыми веселыми пальцами помассирует плечи, затылок и, смеясь, поцелует в щеку. И через минуту Егор уже не мог поверить, что он способен хандрить.
А на аккуратно заправленной кровати, склонившись над учебником сидела, казалось бы всецело поглощенная чтением, молчаливая Светка. Но сквозь ее каштановые локоны до Егора доходили какие-то невидимые волны, от которых горячо делалось в висках и хотелось беспрерывно болтать, острить, говорить всем комплименты, предназначенные, на самом деле, ей одной. Иногда ему удавалось рассмешить и ее. И тогда, откинувшись к стенке, прикрыв лицо домиком из ладоней и уронив на пол книгу, она принималась хохотать, и кончики ее волос вторили ее смеху умилительным дрожанием.
Жизнь была ясной, умытой, распахнутой для халявного счастья. И Егору думалось, что так будет всегда…
6
По ночам за дверью комнаты носились крысы. Складывалось впечатление, будто их не меньше сотни и они проводят массовый забег на десятиметровку. Можно было различить по звукам, как отдельные бегуны налетают в спортивном азарте друг на дружку или катятся кубарем. Стоило же скрипнуть дверью, как топот десятикратно усиливался и незримой волной быстро удалялся в дальние пределы квартиры, к лестнице, где имелось множество дыр, кое-как заколоченных обрезками досок, в свою очередь также проеденных.
– Как начали эту баню ломать, так все крысы оттуда в дом перебрались, – пояснила Егору Антонида Арефьевна. – Спасу нет. Травили уже раз пять, а их все столько же.
Как-то ночью Егор выносил горшок малыша – добротное изделие, сохранившееся еще со времен Инниного младенчества – покачиваясь, с остатками сна в голове, привычно брел ощупью по коридору, уже опустевшему и настороженно тихому. Когда же он приоткрыл дверь туалета и включил освещение, его глазам представилась темно-серая зверина величиной с кошку, сидящая возле унитаза. На мгновение оба оцепенели – человек и крыса. Егор опомнился первым и, не отдавая отчета своим действиям, рефлекторно тюкнул животное краем дна железной посудины. И угодил точно по носу. Крыса подрыгалась, посопела по-человечьи, поскребла коготками бетонный пол и сдохла, а Егор тем часом окончательно пробудился. С внутренним содроганием он понес тяжелую тушу за хвост и швырнул в помойное ведерко. Долгое время потом его пальцы помнили ощущение этого холодного чешуйчатого, с редкими ворсинками хвоста. А однажды приснилось, будто он бьет горшком чудовищную крысу размером с человека.
– Господи, за что им такая жизнь? – сокрушалась Инна.
– Кому, крысам? – притворялся не понимающим Егор.
– Арефьевне с мужем, Тамаре. Мы тут хоть временно, а они всю свою жизнь.
– Нормальный симбиоз – содружество различных видов живых организмов, – сострил Егор. А сам подумал, что, будь он социологом, он поставил бы тему: «Влияние качества субстрата… вернее, качества жизни на рост числа хронических алкоголиков».
Кухню населял многочисленный тараканий народ. Когда по утрам Инна брала со стола забытую пустую чашку или блюдце, из-под них разбегались во все стороны каплевидные тараканьи детишки, зачем-то там скопившиеся. Взрослые же особи не таясь разгуливали по стенам, деловито двигая усами. Они обладали завидными акробатическими способностями: стоило замахнуться на них тряпкой или газетой, как эти удальцы начинали проделывать сверхъестественные для их собственных размеров прыжки: со стены на стол, со стола на пол, а нередко и на того, кто замахнулся.
Как установил Егор, здесь уживались в коммунистическом братстве как черные тараканы, так и рыжие. Их было такое обилие, что они не особенно ценили свою жизнь, и бывало, какой-нибудь лихач спрыгивал со стены прямо в пламя газовой конфорки, после чего, прижарившись, скакал на плите, выставляя белесое брюхо.
Ни баба Тамара, ни Антонида Арефьевна не обращали на этих кухонных завсегдатаев никакого внимания. Самое большее, что предпринимала Арефьевна – это смахивала со стола тряпкой наиболее настырных, лезущих прямо под руки насекомых. А Тамара, пожалуй, не заметила бы, даже если бы они ползали прямо по ней.
7
Под стать своим обитателям, квартира была с причудами. Казалось, она живет своей особой, ни от кого не зависящей жизнью. Сами собой открывались и закрывались форточки. Допотопный сливной бачок в туалете вдруг самовольно начинал выдавать одну за другой бурные порции воды. В другое же время он переставал сливать вовсе. А стоило решительнее дернуть его цепочку, как она оказывалась в руке вместе с подвязанным вместо ручки сковородником. Кран в кухне либо не закрывался и из него постоянно била в заржавленную раковину струя воды, либо наоборот – поперхнувшись чем-то изнутри, спазматически хрипел, и по полчаса приходилось дожидаться, пока наполнится чайник.
В коридоре под потолком потрескивала и искрила опутанная паутиной проводка, отчего свет в комнате мигал, а «Панасоник» хрипел. Невесть когда перегоревшие предохранители в электросчетчике заменяла вставленная в гнездо скрюченная алюминиевая вилка.
Пытаться что-то наладить было бессмысленно и даже вредно, ибо всякая починка приводила к еще большим разрушениям. Сливной бачок как раз и потерял способность смывать, после того как Егор попробовал его отрегулировать. Вызывать техника-смотрителя из жилищной конторы также оказалось делом пустым. Явившаяся на призывы Егора целая когорта теток с порога занялась выяснением совсем других вопросов:
– Вы что, снимаете тут комнату? Давно? За этот месяц уже заплатили? А вам известно, что здешние квартиросъемщики уже пятнадцать лет не платят за жилье? Что? Что значит «вас не касается»?! Впредь будете платить нам. Как заплатите, так пришлем сантехников и электрика, – и продолжая растревожено гоготать, они удалились.
– Нам что же, платить за пятнадцать лет? – удивилась Инна.
Егор мрачно молчал.
– Знаешь, – почему-то шепотом проговорила жена, – Антонида Арефьевна сказала мне, что эта комната, где мы живем, была Татьянина.
– Ну и что?
– Как «ну и что»! А где она поселится, когда вернется?
– Плевать. Это уже их заботы. С бабкой поживет, – отмахнулся Егор.
О том, что прежде угловая комната принадлежала бабкиной дочке, давно можно было догадаться. Не единожды ночью после продолжительных звонков в дверь, на которые никто из жильцов не реагировал, раздавался ужасающий грохот. Кто-то изо всех сил барабанил по решетке окна:
– Танька, открой! Ты что там затихарилась? Открой, сучка!
Егор подскакивал, голый, к темному стеклу, за которым угадывалась раскоряченная согнутая фигура и уткнувшаяся в прутья решетки опухшая физиономия.
– Сейчас я тебе так открою, ты, ублюдок! – негромко, опасаясь разбудить ребенка, произносил он в форточку.
– Извини, браток… все, ухожу, извини… – раскланивалось человекообразное существо и без остатка растворялось во мраке, так что можно было решить, будто оно примерещилось спросонок. Однако через две-три ночи все повторялось.
Бабка тоже, видать, забывала о том, что дочь в тюрьме. В череде монотонных ругательств, какие она дежурно выкрикивала, колошматя в стенку, иной раз приходилось слышать:
– Танька, стерва! Прошмандовка такая этакая…
8
Наконец, уже ближе к зиме, Тамарина дочка вышла из заключения. На первый взгляд она показалась Егору не такой уж бесовкой, как он ожидал и какой выставляла ее Арефьевна. Высокого роста, сухопарая, прямая, и если бы не дряблая кожа на шее, лиловая сетка сосудов на руках и ногах, свисающие сосульками, как будто слипшиеся волосы и какие-то совершенно пустые маленькие глазки, то ее можно было бы даже назвать по-женски привлекательной. Но с другой стороны, если бы ее укоротить раза в полтора, еще сильнее сморщить кожу и перебить нос – то получилась бы вылитая баба Тамара.
– У вас ребеночек? – хрипловатым голосом обратилась она к Инне, струйкой пуская табачный дым к потолку кухни. – У меня тоже был… Мальчик, – она сухо закашлялась и размашисто стукнула себя кулаком в плоскую грудь.
– И что с ним? – с испугом посмотрела на нее девушка.
– Помер.
На этом разговоре общение закончилось. И кончились иллюзии. В тот же день в квартиру стали сползаться такие чудища и уроды, каких можно лицезреть разве что на картинах Босха. И начался разгул, который возобновлялся каждый вечер и длился до середины ночи. Это была не та пирушка, что водится, к примеру, у студентов. Тут не было ни музыки, ни песен, ни смеха, ни веселых голосов. За стенкой слышался в основном непрерывный нудный бубнёж, звуки падения, дикие нечеловеческие вопли и рычания. Требовалось немало усилий, чтобы заснуть в такой обстановке.
А когда под этот гром все же удавалось забыться, Егору снилась бомбёжка. Сперва маленький блестящий самолетик появлялся в бесцветном вечернем небе. Затем от него отделялся черный штрих – и вот уже соседний многоэтажный дом рушится в клубах дыма с неимоверным грохотом. «Следующим рухнет наш», – с этой мыслью Егор поспешно выволакивает кровать во двор, ближе к сосновому лесочку (такой лесок рос перед домом в провинциальном городке, где Егор оставил свое детство). «Под звезды!» – восклицает он про себя. Однако звезд не видно, и моросит дождь, прямо на одеяло. Ну и пусть. Егор укрывается с головой и, уютно свернувшись калачиком, собирается спать дальше… Но тут его словно подбрасывает с постели: «А как же жена, ребенок?!» Он мчится к дому, уже горящему, окутанному дымом, на бегу поражаясь, как это он мог забыть про свою семью. И при этом помимо страха и потрясения его пронизывает такая неистовая, всепоглощающая любовь к жене и сыну, какой наяву он никогда не испытывал.
Однажды бубнёж продолжался почти до самого утра, приобретя характер пытки. Блеющий мужской тенорок заискивающе тянул:
– Та-ань, а, Тань… Ну, Та-а-ань…
Женский голос презрительно, но как-то механически выкрикивал:
– Пошел ты, козел вонючий.
– Что ты сказала? – яростью вскипал мужской голос, и казалось, сейчас начнется смертоубийство. – Кто я?! А ну повтори! Повтори, я сказал!
– Козел ты, – невозмутимо повторяла собеседница.
Затем следовала пауза, и опять:
– Та-а-ань, а, Тань…
Наконец Егор почувствовал, что он или разорвет каким-то образом эту липкую словесную паутину или сам вот-вот примется бормотать: «Тань, а, Тань». Натянув в темноте спортивные штаны, он решительно выскочил в коридор. Ударив кулаком в соседнюю дверь, он резко толкнул ее от себя. В лицо пахнуло тяжелым смрадом.
Татьяна сидела в кровати, полуприкрытая одеялом, склонив голову, так что слипшиеся космы волос закрывали лицо. Столь же безвольно, как и волосы, свисали бледные груди, напоминающие опавшие воздушные шарики. На полу перед ней сгорбилась мужская фигура, сочетающая в себе одновременно рембрандтовского блудного сына и васнецовского Кащея. Существо это поглаживало торчащую из-под одеяла костлявую коленку собутыльницы и ныло: «Та-ань…» Мельком Егор успел заметить на табуретке наполовину отпитую бутылку портвейна, раскрошенный огрызок хлеба и замусоленный стакан. Его потрясло другое: у окна под батареей лежала на полу баба Тамара в луже крови с открытыми остекленевшими глазами. Егор не сомневался, что она мертва. Он прикрыл дверь и, растирая лицо, как после кошмарного видения, побрел в свою комнату.
А наутро бабка как ни в чем не бывало, только ссутулившись больше обычного и больше обычного растопыривая локти, двигалась по коридору в сторону кухни, где Егор грел на плите детское питание. Ее маленькие глазки тупо, без всякого выражения глядели в одну точку. Дойдя до раковины, она отвернула кран и прямо из горсти, сёрбая, принялась хлебать воду.
– Ключицу мне сломали, паскуды, – проворчала она, кривя рот и ощупывая перекошенное плечо. При этом она нисколько не уделяла внимания сцементированным спекшейся кровью волосам на одной стороне головы.
– Она вся ломанная-переломанная, – вполголоса молвила стоящая у своего стола Арефьевна, после того как бабка уковыляла. – А все жива! Живучая, как кошка.
«Как крыса», – мысленно уточнил Егор. Это такие же крысы, как те, что носятся по коридору и грызут пол.
– Раттус, – произнес он вслух.
– Что? – не поняла женщина.
– Нет, ничего.
«Раттус раттус – крыса черная, Раттус норвегикус – крыса серая», – вспомнилось Егору из курса лекций по зоологии позвоночных.