А чудеса были и впрямь! Впечатлило! И не его одного.
Остальных-то «впечатленных» вскоре кокнули, сразу после унтерменша Бокия, – он, Слепченко, один, кажись, остался, благодаря каким-то изворотам судьбы.
Показывали они, эти бокиевские выкормыши, такое!.. Ну никак это не увязывалось с навязшим тогда в зубах марксистским диалектическим материализмом (спасибо фюреру – одним махом отменил навсегда всю жидовскую говнистику эту, а то сколько было тетрадочек по ней поисписал!).
Умели же они, эти выкормыши, такое, что ни в сказке сказать ни пером описать! Умели так проходить в дверь, что и момента не углядишь. Умели вообще невидимками обходить любые заслоны. Он, Слепченко, потом и свой отряд назвал «невидимками» в честь них, хотя – какое там сравнение!
Те и предметы могли двигать на расстоянии, даже тяжелые – например, ендовы с борщом на целый взвод.
Но то бы еще полбеды! Мысли, гады, читать умели!
Огэпэушники им на сей счет даже проверку учинили. Какое, мол, число я задумал? Ну, те – сразу: семь, или восемь, или сто сорок пять. Ладно, такое небось и в цирке показывают. А он, Слепченко, поскольку памятью обладал фотографической, целую цитатку из жида Маркса загадал, основательную такую цитатку, в два абзаца длиной.
И что ж? Вот этот самый хохол, что прибыл сейчас в Варшаву, вывел все слово в слово, хоть наверняка он не то что Маркса, а и «Мойдодыра» (судя по немытой внешности) никогда не читал!
Слава богу, шлепнули, как он знал, их всех тогда, вслед за ихним Бокием…
Ан не всех – вон, этот самый хохол шлепает сейчас по Варшаве! Оставили, видимо, на развод, вроде как оставляют бугая племенного…
Вот увидел его он, Слепченко, нынче – и сразу та же фигня в области копчика: страх…
Потому что – по чью душу заброшен этот бугай сюда, в Варшаву?..
Да ясно же, ясно по чью!..
Он, Слепченко, осторожно наблюдал за теми двоими русскими, за графом Жоржем де Круа (едрен-ть!) и за миледи, кралей евонной, – да вдруг глядь! Из отеля ихнего выходит сперва та недобитая «невидимка» (небось думала, он ее под обликом курвы с нарумяненным лицом не распознает), к ней присоединяется длинный тощий обер-фельдфебель в форме вермахта (тоже личность известная еще по N-ску)…
Ладно, гасить их сейчас все равно нельзя, иначе провалится вся операция стратегического значения, а за операцией этой идет контроль аж из Берлина, чуть ли не на уровне самого адмирала Канариса.[58] Уж потом, после операции, как-нибудь загасит, как и тех, графа с миледи…
А дальше, дальше-то…
Вот стоят там, на углу, курвочка эта со своим обер-фельдфебелем, – и вдруг…
Нет, пропустить он, Слепченко, не мог, уж какую прошел выучку! Только точно мог бы сказать: нет, не подошел к ним этот бугай-хохол, а именно что образовался рядом с ними!
Высший класс!
Но главное даже не в том; вот что главное… Вдруг напрягся этот бугай, начал крутить башкой своей в картузе, да и остановил вращение башки в точности на том месте, словно уставился прямо на него, на Слепченко, своими зенками.
Видеть он его, Слепченко, конечно, не мог, тот (не мальчик же!) наблюдал за ними из окна при выключенном свете, но все равно ощущение было такое, будто в самую его душу зрит этот бугай и знает, что́ там, в душе его, происходит.
Нет, гасить его, только гасить!..
Но… с одной стороны, необходимо, а с другой – ну никак: он явно входит в ту группу, а трогать никого из них не велено, тут большая стратегия стоит за всем.
Объяснить, что так оно необходимо?.. Но кому, кому объяснять?! Лично адмиралу Канарису, что ли?! Да при этом в страхе своем признаться, немыслимом для арийца, пускай даже пожалованного?..
Уж нет, товарищи фашисты! Тут только самостийно надо действовать. А обставить все так, будто совершенно случайно все вышло – ну, кирпич, там, на голову упал или что-нибудь навроде того… Можно, конечно, попробовать и так…
Ну а что как не прибьет его насмерть кирпич? Уж больно здоров-то бугаина…
Эх, жаль, новых «невидимок» здесь, в Варшаве, еще не подготовил, уж они-то бы наверняка и с этим бугаем как-нибудь справились…
И все равно было бы глупо – «невидимки» почерком своим сразу выведут на кого? Подготовить их мог – кто?.. То-то же!..
А вот ежели по-другому? Если использовать тех, бросовых? Все равно их, считай, уже списали. И числятся они пока что на нем. Ну а ежели после того, как они сделают свое дело, потом пристрелят троих-четверых (а их точно пристрелят!) – так он уж найдет способ объяснить руководству: мол, ненадежными оказались, пытались, видно, бежать, прибиться к Армии крайовой,[59] или что-нибудь вроде того.
А то, что по ходу дела они «пришьют» какую-нибудь вермахтовскую мелочь, – так на то она и война…
Только обставить все хорошенько, а прежде – страх этот липкий унять. Голова – она что у арийца, что у чекиста – всегда должна быть какой?
Правильно…
Ну а сперва можно попробовать и кирпичом – вдруг да и прокатит. А если нет – тогда уже вариант номер два…
Тут, правда, поди еще добейся, чтобы бугай под этот вариант номер два подставился – чутьем-то обладал зверским. Но и на сей случай в голове Слепченко уже вырисовывалось кое-что. Пусть его, бугая, чутье против него же самого и сыграет. Сделаем мы тогда вот как…
И поскольку решение в основных чертах было им уже принято, страх начал понемногу уходить туда, назад, в область копчика. Тараканы убирались назад, в свой дальний темный угол чулана.
И впервые за эти дни он, Слепченко, смог наконец почти спокойно уснуть.
Глава 5 Встречи
– …Все в порядке, Афоня, голубчик, – приговаривала Полина, растирая камфорным спиртом распухшее плечо Афанасия. – Ну, подумаешь, ну, кирпич с крыши на тебя упал! Ты их, крыши-то варшавские, видел? Гнилье!.. Случайно это!
– Ага, випадко́во…[60] Прямо як Лэйбе Троцькему…[61] – буркнул тот.
– Ну, ты с Троцким-то, с врагом народа, себя не равняй, – поднял голову от бумажки, запись в которой тщательно штудировал, Викентий, то бишь обер-фельдфебель вермахта Вилли Куц.
Хоть он и сидел одетый по всей форме, но вообще-то более нелепого фельдфебеля (да еще и «обер», да еще и кавалера Железного креста!) и представить себе было невозможно: худющий после болезни, долговязый (отчего голенища сапог казались короткими), смех да и только!
Фраза, которую он зубрил, звучала так: «Raus hier, das ist meine Mädchen!».[62] Он должен был ее произнести, если к «пани Монике» кто-нибудь начнет приставать на улице. Дальше мог уже мычать и заикаться: справка же имеется, что на голову контуженный фронтовик.
Афанасий на это сказал:
– Я себе з Лэйбой і не рівняю. На мене не Вусатий, а Гедзь полював. Гедзь це був, точно вам говорю![63] – Потом он вырвал из рук Полины пузырек с камфорным спиртом, залпом осушил его до дна и, понемногу приходя в себя, добавил: – Це Гедзь. Говорив я – уб’є, значить, уб’є…
– Так случайно ж – этот кирпич! – пыталась убедить его Полина.
– Ось-ось, «випадково»… Коли Гедзь поруч…[64] – проговорил Афанасий, а Васильцев зачем-то произнес слышанную им когда-то цитату из романа одного опального писателя, которого вряд ли в СССР когда-нибудь опубликуют из-за скользкой темы Иисуса Христа:
– «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится…»[65]
И Афанасий закивал:
– Ось-ось! Гедзь! Говорю ж – Гедзь!
Дальше пояснил уже почти по-русски (видимо, под воздействием камфорного спирта), что он-де загодя почуял этого «Гедзя», потому тот и не попал ему «кирпичиной прямо по макитре». В плечо бы тоже не попал, потому как он, Афанасий, «учув це злодійство заздалегідь»,[66] да он от этого, мол, камфорного «разомлив» и «був не дуже повороткий» (из чего Юрий заключил, что, ох, не последний пузырек камфорного спирта имелся у Полины в тумбочке).
– Ладно, – подытожил Васильцев, – слава богу, что пока так удачно все обошлось… Ладно, Полина и Викентий, собирайтесь.
Дело было почти рутинное. Он, Васильцев, с номером журнала «The Nature» должен был сидеть все в том же ресторане в ожидании связи, ну а Полине предстояло под видом «пани курвы» следить снаружи, и если вдруг обнаружится связь, то проследить ее до конца. Ну а Викентий в случае надобности тут же вступался бы на своем рязанско-немецком: «Raus hier, das ist meine Mädchen!»
– А як же я один залишуся?[67] – с тревогой спросил Афанасий.
– Ничего, Афоня, – отмахнулась Полина, – ты же храбрый, ты тут и один не пропадешь.
– Це ще подивитися…[68] – произнес он тоскливо.
– Ты только, Афонечка, один из дому не выходи.
– Це вже не сумнівайся. Мене тепер звідси вилами не виженеш.[69]
– Вот и лады, Афонечка. А потом мы с Викентием вернемся – и совсем уже бояться тебе будет нечего. Ну, будь умницей! – Она даже чмокнула его на прощание.
– Ты только, Афонечка, один из дому не выходи.
– Це вже не сумнівайся. Мене тепер звідси вилами не виженеш.[69]
– Вот и лады, Афонечка. А потом мы с Викентием вернемся – и совсем уже бояться тебе будет нечего. Ну, будь умницей! – Она даже чмокнула его на прощание.
– Лише швыдче,[70] – умоляющим голосом попросил Афанасий и потянулся рукой к тумбочке, в которой камфорный спирт наверняка еще имелся.
* * *Через двадцать минут граф Жорж де Круа уже сидел за своим столиком в ресторане, все тот же выпуск журнала «The Nature» лежал перед ним. В окно он видел, что знакомая ему lupina[71] в компании себе подобных стоит перед входом, а долговязый обер-фельдфебель мается на холоде за афишной тумбой.
Штурмбанфюрер СС фон Краузе сидел чуть поодаль и, не изменяя своей привычке, пил лишь пиво.
Слава богу, «братишки Ганса» сейчас здесь не было – возможно, и впрямь марширует сейчас на восток, – и пан Бубновский в первой половине дня еще не донимал своим песнопением, так что появилась возможность поработать в тишине.
Жорж де Круа в этот день не пил вовсе. Он решил в ожидании агента честно отрабатывать свои командировочные. Открыв блокнот с вытесненным названием его газеты «Nachrichten von Groß-Deutschland (Beiträge von vorne)»,[72] он начал было записывать то, что услышал от эсэсовских офицеров, но оказалось, что ничего, кроме: «Выполнил задание… Награды фюрера и благодарности рейхсфюрера СС», – вывести так и не смог.
Ах нет, «братишка Ганс», без тебя все же, как видно, не обойдешься!
Жорж де Круа принялся расписывать подвиги «братишки», расцвечивая их, как он только мог:
…Наткнувшись на два на три на четыре (!!!) взвода трусливых русских, мы, взяв в плен их капитана майора подполковника и уничтожив шесть одиннадцать пулеметных расчетов, продвинулись на 18 28 километров в сторону востока, тем самым парализовав батальон полк дивизию противника. При этом особо отличились…
О, тут был грандиозный простор для перечисления подвигов! Жаль только, имен отличившихся он, Жорж де Круа не запомнил (а «братишка Ганс», окажись он рядом, уже едва ли и вспомнил бы).
Ну, что бы еще…
В этот момент он услышал через приоткрытое окно знакомый голос, кричавший с дурацким акцентом:
– Raus hier, das ist meine Mädchen!
Васильцев увидел, как долговязый обер-фельдфебель ухватил за плечо какого-то подвыпившего унтер-офицера, пытавшегося, видимо, клеиться к «пани Монике».
– Was kümmert es dich, bro, sie ist eine Hure, finden sich ein weiterer,[73] – вполне миролюбиво говорил унтер-офицер, но обер-фельдфебель Вилли Куц, едва ли его толком понимая, твердо стоял на своем:
– Das ist meine Mädchen! – и все тут, а поскольку тот не отставал, вдруг применил прием, в результате которого бедняга унтер-офицер на миг взлетел в воздух и шлепнулся наземь лицом вниз. Палач Тайного Суда умел еще и не такое, но для обычного вермахтовского обер-фельдфебеля выполнено было, пожалуй, чересчур профессионально.
Да, слабовато его проинструктировали в ГРУ, но тут уж ничего не попишешь, времени было мало.
Униженный унтер-офицер, грязно ругаясь, поднялся и заковылял прочь.
Вздохнув, Жорж де Круа снова принялся писать:
Фельдфебель Шварцберг (назовем его, скажем, так!), ведя бесперебойный пулеметный огонь и выкуривая противника из окопов, в какой-то миг почувствовал…
Ну а что он, собственно, почувствовал в столь решающую минуту?..
Ага, вот!
…почувствовал, что именно на этом месте он может ценой своей жизни показать свою истинную преданность фюреру и Великой Германии… Тем временем обер-ефрейтор (как бы его?..) …обер-ефрейтор Фриц Лямке со связкой гранат полз к вражескому окопу…
Он отметил, что за штурмбанфюрером фон Краузе подъехала машина, и тот торопливо покинул ресторан. Это было дурным признаком – возможно, в городе готовились новые облавы, их тут проводили едва ли не каждый день.
Сидеть тут Жоржу де Круа предстояло еще полчаса, встреча с агентом могла произойти с двенадцати до часу. Он снова задумался над текстом статьи. Что там еще рассказывала эта пьянь, «братишка Ганс»? Что-то там про полковника…
Полковник оказался весь в дерьме… Нет, это из его глупого анекдота…
И тут он заметил, что за его столик подсел невысокий офицер в форме капитана вермахта с измученным лицом, какое бывает у человека, страдающего каким-нибудь желудочным заболеванием. Капитан заказал себе только бутылку воды с газом, потом взглянул на блокнот Жоржа де Круа и, не представляясь, спросил:
– Вы журналист?
Де Круа лишь кивнул, завязывать беседу не хотелось. И вдруг услышал:
– Лично я всегда читаю только «Дойче альгемейне цейтунг»,[74] отличная газета, всегда знаешь, что происходит в действительности.
Это были слова пароля!
Стараясь вести себя естественно, Васильцев старательно выговорил отзыв:
– В Германии выходит много интересных газет, но ваш выбор я вполне разделяю.
Сейчас в зале ресторана было совсем пусто, даже официантов в зале не было.
– Угощайтесь, господин журналист. – Капитан положил перед ним конфету в бумажном фантике (как знал Васильцев, то была долгожданная микропленка). – Желаю здравствовать. – С этими словами он бросил на столик несколько монет и быстро покинул ресторан.
На сем миссия Васильцева заканчивалась, точнее, основная ее часть, ибо еще предстояло доставить эту микропленку генералу Николаеву, но тут все было продумано до мелочей.
Оставалось еще два дня побыть в Варшаве, теперь уже ведя совершенно беззаботную жизнь (господи, как счастливо проведут они с Катей это время!), а затем они вместе вылетят в нейтральный Стокгольм: миссис Сазерленд – к супругу, дожидающемуся ее там, а он, Жорж де Круа, – по вызову тамошней газеты, сочувствующей политике фюрера; и вызов, и разрешение на выезд в Швецию у него уже имелись.
Все получалось как-то уж больно легко. Вот эта-то легкость теперь почему-то и тревожила Васильцева, доставляя неудобство, наподобие камушка, застрявшего в ботинке.
Почему неизменно проваливались другие связные, куда более опытные, чем он, разведчики, прежде забрасываемые сюда? Что имел в виду генерал Н. Н. Николаев, взывая к его неординарному мышлению? Почему вообще они все еще живы? Ведь если верить чутью Афанасия (а уж его-то чутью он, Васильцев, верил), Слепень был где-то совсем рядом и знал об их существовании; не тот он человек, Слепень, чтобы их упустить…
Нет, что-то тут явно было не так, – но только вот что́, что именно?..
Впрочем, до Москвы он еще не добрался, так что в любом случае расслабляться было рано.
Выйдя из ресторана и все еще предаваясь этим размышлениям, Васильцев решил пройтись по Варшаве. Погода была приятная, здесь уже начиналась весна. Сзади, следуя чуть поодаль, его «вели» «пани курва» и неуклюжий долговязый обер-фельдфебель. Странно: им ведь, согласно заданию, следовало проследить за агентом…
Парочка ускорила шаг, и, когда поравнялась с ним, пани Моника бросила тихо:
– Там, за углом, его ждал автомобиль, он уехал, – и, чтобы снова поотстать, парочка на минуту слилась в долгом поцелуе, лишь затем снова последовала за ним, держась позади метрах в ста.
Конечно, штабного офицера мог поджидать автомобиль, но зачем автомобилю этому надо было прятаться за углом? Уж не хотел ли офицер проверить, нет ли за ним «хвоста»? Тут, впрочем, Васильцев не усматривал ничего странного: тот мог «проверяться» и на случай возможной слежки за ним со стороны гестапо или абвера. Если он достаточно опытен, то наверняка заприметил обер-фельдфебеля с его зазнобой; ах, может быть, все-таки зря он, Васильцев, установил это наблюдение?..
Ладно, ничего уже не изменишь… Мыслить неординарно… А вот бродить по городу с конфеткой, начиненной микропленкой, – ординарно это для разведчика или нет? Прибывавшие сюда до него так бы не поступили, и не поступали, конечно, так… И все равно попались, все до единого!
Что бы еще сделать такого неординарного?..
А вот!.. Ноги сами привели на то самое место.
Там, на этом месте, как ему и было сказано королем и императором, Лукой и Фомой, стоял плохо одетый человек в темных очках и с фанерной табличкой на шее. Табличку на всякий случай украшала свастика, а надпись на ней была сделана на двух языках. Сверху крупными буквами было написано по-немецки, как и полагалось в нынешней Варшаве:
Wir reparieren alle Marken von Nähmaschinen
Ниже – более мелко – по-польски:
Naprawiamy wszystkie marki maszyn do szycia[75]
«А вот спуститься к ним сейчас в подземелье… – подумал Васильцев. – Как, с точки зрения Н. Н. Николаева, – достаточно это будет неординарно или нет?..»