Они правы. Вот раньше, когда их продажность была высокооплачиваемой и им не надо было сидеть на всяких там пресс-конференциях неизвестно с кем, жизнь в стране была совсем иной. Лучше. По крайней мере, для них. Но их хозяева поставили не на ту политическую лошадку – и, как результат, одним туманный Альбион, а им потеря статуса. От регулярных телевизионных эфиров к редким газетным статьям и радийным комментариям. Теперь им приходится терять время в этой жуткой компании, чтобы задать лишь один вопрос: «Означает ли это, что Путин останется Президентом пожизненно?» – и, высмеяв любой мой ответ, настрочить что-нибудь о «так называемом» Страшном суде. Конец света для многих из них давно наступил, но они так и не заметили его приближения и, словно обезглавленные куры, все так же продолжают суетливо перебирать лапками.
Но не только эти жалкие создания собрались сейчас передо мной. Пожаловали и молодые волки, готовые прославиться любым способом. Что ж, сегодня у них определенно есть шанс. Конечно, они могли бы написать обо мне какую-нибудь ложь, после чего ждать ответной реакции и тем самым заставить всех запомнить свое имя. Даже не надо особо оригинальничать, сойдет что-нибудь самое простое: «Гейтс – любовник Соловьева?» или «Соловьев – отец моего ребенка-мутанта. Мальчику два месяца, а он уже говорит и у него крылья!» Или, наконец: «Соловьев обматерил своего коллегу! Неужели апостолам можно все?» Но зачем ждать, когда вот он я, на блюдечке с разноцветной каемочкой?
А ведь они ничегошеньки не понимают. Они даже не подозревают, зачем их собрали в этом месте. Сидят тут и наигранно хлопают наивными глазками. Ведь это не они пришли поглазеть на невесть что возомнившего о себе журналиста, это я вызвал их на ковер! Все, что представляется им стечением обстоятельств, приведших их сюда, является частью плана, который задумал я. А помогли его осуществить как мои апостольские способности, так и расторопность Ильи. Именно он проследил по списку приглашенных, чтобы я никого не забыл.
Только не надо сейчас рассуждать о мести, ладно? Апостол не имеет права на столь низменные чувства! А с другой стороны, может, я всего лишь получаю удовольствие от своей работы? Внезапно что-то вырвало меня из состояния глубокой задумчивости. Ах, да – из разрозненного хора, звучащего где-то на втором плане, исчез запинающийся голос солистки. Отчаянная девушка из неизвестной мне газеты наконец-то завершила свой бесконечный вопрос и преданно ждала комментариев.
Но я не спешил отвечать.
Я молчал.
Не моргая, я продолжал пристально смотреть в зал, и ни один мускул не двигался на моем лице. Неподвижность, царившая во мне, была абсолютной. Со стороны я, наверное, напоминал грозную восковую фигуру. Пауза затянулась настолько, что по залу медленно разлилось недавнее напряжение и слух тяжело сдавила звенящая тишина. Я продолжал молчать. Велась прямая телевизионная трансляция пресс-конференции, и можно было представить, какой ужас сейчас творился в аппаратных и в кабинетах больших начальников. Провал, полнейший телевизионный крах! Что показывать – тишину?
Я ждал. Мне хотелось, чтобы тишина напряжения впиталась камерами и микрофонами, заполнила провода и эфир, насытила пульты и фидеры, передалась через экраны мониторов и телевизоров всем, кто сейчас видел меня. Я знал, что рано или поздно режиссеры поймут мой замысел и прикажут операторам взять и держать мой крупный план. А еще лучше, суперкрупный – одни глаза, во весь экран.
Затягивающая сила молчания.
Все подавляющая энергия тишины.
Стихия и первоэлемент, противопоставляемый Слову, и его предчувствие – бесконечный материал созидания.
Я притягивал к себе взоры сидящих в зале и остро чувствовал, как меняется их настроение. Презрение и пренебрежение, злоба и зависть, ирония и обожание уходили. Под гнетом моего молчания все их эмоции преображались в одну общую – беспощадный, животный, первобытный страх. Забавно устроен человек – как все-таки просто его испугать! Первая защитная реакция – смех или ирония – мгновенно сменяется отчаянием, накатывающим под воздействием собственных предрассудков и комплексов. Оставьте человека одного, в холодной комнате и непроглядной темноте, и лишите возможности слышать даже собственное дыхание – через несколько часов его психика не выдержит. Отсутствие привычных сигналов от органов чувств организм воспримет как повод для страха.
Так и сейчас. На пресс-конференции главный герой не должен молчать, это противоречит правилам игры, а значит, в мозгах граждан начинается смятение. А учитывая то, что лицо героя не выражает никаких эмоций, ненавидящие меня начинают понимать, что смешки на сегодня закончились. Шуточки не прошли – оказывается, я все вижу и слышу и каждому собираюсь воздать по заслугам. По делам и по мыслям. По их мерзким и гнусным поступочкам и по всем тем псевдоинтеллектуальным потугам, которые эти карикатуры на божественное творение принимали за плод высшей нервной деятельности.
Ваше время пришло.
Я встал. Хотя это не совсем точное описание действия, которое я выполнил. Скорее, я вытянулся вверх, сохраняя свои естественные пропорции. Я мог бы стать любого роста – пробить головой потолок и сравняться с памятником Петру, дать ему по треуголке и вернуться к своему изначальному росту! Но я замер, достигнув двухметровой высоты. Преображение происходило буквально на глазах. Это по-прежнему был я, но мой внешний вид стремительно менялся. Словно бригада талантливых гримеров-невидимок внезапно приступила к работе: из современного человека средних лет я преобразился в эпического героя Ветхого Завета. Прическа удлинилась, волосы оказались расчесаны на прямой пробор, лицо украсили усы и борода. Современный костюм уступил место просторному хитону, а вместо ботинок на ногах оказались сандалии. От меня исходило свечение – неяркое, но вполне ощутимое, похожее на знакомый с детства голубоватый огонь газовых конфорок.
Медленно я развел руки в стороны, на мгновение задержав их и образовав светящийся крест. Затем, продолжив движение, я поднял руки немного выше и направил ладони в сторону зала.
– Пришел для вас час Страшного суда! – Мой голос зазвучал раскатами священного шофара. Это было неестественно, болезненно громко. Стены гулко задрожали, отзываясь на ужасающую вибрацию моего голоса, и люди с силой зажали уши: у некоторых сквозь ладони потекли алые струйки крови. Лица журналистов исказили гримасы страдания.
– Я собрал вас здесь, чтобы свершилась воля пославшего меня. Грешники будут повержены в прах, а раскаявшиеся обретут шанс на спасение. Обратитесь в молитвах к Спасителю, ибо час ваш настал! – Я обвел зал взглядом, полным черного огня. – Порождения ехидны! Продажные твари, питающиеся человеческими несчастьями, отравители умов, сребролюбцы и клеветники, кому как не вам первыми принять Божий суд? «И все тайное станет явным», ничто не скрыть от пастыря! Я ждал пятьдесят дней, ждал и надеялся, что вы одумаетесь и понесете благую весть о возвращении сына Божьего страждущим, но вы по-прежнему глухи и слепы. «На пятидесятый день после воскрешения Христова спустились ученикам его с неба огни, и заговорили апостолы на всех языках, и понимали их народы». И сегодня сойдут на вас с неба языки пламени, но навсегда замолчат ваши лживые уста. И прекратите вы клеветать на всех ведомых вам языках, и не сможете более одурманивать народы!
Свечение, исходящее от меня, усилилось и поднялось к потолку. Все присутствующие в зале, словно завороженные, следили за тем, как потолок постепенно одевался в светящееся покрывало. Это было похоже на водопад, поставленный с ног на голову. Холодное пламя, поднявшись вверх, растеклось по потолку юркими змейками. Они жили, не подчиняясь общей воле потока огня, и сами выбирали для себя цель. Дойдя до нужной им точки, змейки начинали яростно кружиться и в процессе погони за собственным хвостом меняли свой цвет. Через пару секунд над каждым кружилось разноцветное холодное пламя.
Ангелы небесные… В традиции католической живописи они почему-то предстают в образе трогательных херувимчиков, но на самом-то деле они гонцы Божьи. А бывают еще ангелы-хранители. Только вот кого им здесь хранить, если вот-вот наступит момент, когда из защитников они превратятся в гонцов, несущих дурную весть?
Это были они – ангелы кружились над грешными жертвами! На бесконечно точных весах посланники Божьи производили замер добрых и злых деяний своих подсудимых. И чем страшнее был этот баланс, тем темнее становились их огненные одежды. Подсудимые стояли, вытянувшись во весь рост и дрожа в страшном напряжении. Их головы были неестественно задраны вверх, но они не могли даже вскрикнуть от боли, лишь тихий вой ужаса вырывался из их глоток. Перед каждым из них открывались самые жуткие картины собственных подлостей и предательств. Как ни старалась память услужливо спрятать все это в самые отдаленные уголки того, что могло бы быть их душой, – ан нет, пришло время все подсчитать! Все тайное становится явным, и замаливать грехи поздно. И каяться, и просить о пощаде.
Ангельская круговерть внезапно застыла, и стали отчетливо различимы лики, выпукло проступающие из огня. Все они были разными, не было двух одинаковых – ни по цвету, ни по выражению. И лики эти были суровы. Совсем не такими представляли их живописцы Италии! Не могли они поверить, что срисовывать слуг Божьих надо не с розовощеких детишек, а с неистовых и аскетичных последователей Савонаролы. При взгляде в черные лица ангелов в душу вселялись отчаяние и ужас, а главное, больше некого было обманывать – истина открылась, и суд справедлив!
Не отрываясь, смотрели друг другу в глаза подсудимые и судьи. Вдруг раздался оглушительный звук труб, и, помимо моей воли, из груди у меня вырвался глас, столь низкий, что казалось, заговорил сам Царь-колокол:
– На все воля Божья! Да воздастся каждому по деяниям его!
Здание вздрогнуло. На глазах у телезрителей, в ужасе прильнувших к экранам, зал оказался пронизан иглами божественного огня. Ангелы устремились вниз, на ходу безжалостно испепеляя тела и души своих жертв. Все происходило мгновенно – огненный столб сверкающей дорической колонной свергался с небес, и вот уже на месте «вершителя судеб» – серая горстка пепла. Свершилось – каждому воздано по заслугам, Содом и Гоморра погребены!
Наступила саднящая горло тишина.
Еще недавно наполненный до отказа зал оказался вдруг пустым просторным помещением, по щиколотку засыпанным едким пеплом. Я по-прежнему стоял, не шелохнувшись, с раскинутыми в стороны руками. Вдруг где-то в отдалении зародились робкие звуки: пугливо скрипнула входная дверь, с лежащего блокнота вспорхнул бумажный листок, упала чья-то авторучка. Я почувствовал на лице холодное дыхание ветра. Это могло быть похоже на обычный сквозняк, однако поток не по-летнему морозного воздуха становился все сильнее и сильнее. Мгновенно заполнив собой все помещение, он стал набирать скорость и кружиться, жадно вбирая в себя прах осужденных. И вот уже угольно-черный смерч, осыпанный серебристыми нитями молний, танцует в центре зала, и в нем утробно ворчат раскатистые удары сердитого грома!
Ледяная круговерть становилась все стремительней. Внезапно потолок здания ИТАР-ТАСС, бросив мне напоследок в лицо куски грязной штукатурки, разорвался в ошметки, и смертоносный смерч, унося кричащие души осужденных, похотливо ввинтился в обнажившееся небо Москвы – темное, страшное, грозовое. Утром ничто не предвещало такого природного катаклизма, но с начала пресс-конференции погода стала стремительно портиться. Небо затянули свинцовые тучи – они стояли небывало низко, и люди с богатым воображением даже умудрялись углядеть в них непонятных созданий с суровыми лицами.
Я очень устал. Силы стремительно покидали меня. Тело обмякло, руки плетьми повисли вдоль тела, а ноги подкосились – я не мог больше стоять. Земля под ногами вертляво покачнулась, но чьи-то руки поддержали меня. Бережно обняв, несколько человек синхронно подняли более неподвластное мне тело. Значит, не все погибли! Обессиленный, я не мог повернуть голову, чтобы увидеть моих добрых слуг, да у меня все равно не хватило бы сил поблагодарить их за заботу.
Потом. Все потом.
Я закрыл глаза и потерял сознание.
Глава 14
Я убил всех этих людей. Прервал их линии жизни. Еще вчера они дышали, болели и похрапывали во сне. Они ругали подчиненных, строили планы на отпуск, звонили родителям и волновались за своих детей, а теперь – они пыль. Даже хоронить нечего.
Кто я теперь?..
Душегуб, душегуб, душегуб! Я уничтожил тела и вырвал души, отправив их прямиком в Ад. Они не любили меня, может быть, даже ненавидели, они писали обо мне глупости, но ведь никто из них не пытался лишить меня жизни! Да что там, их самые сильные уколы в мой адрес не сильно отличались от того, что каждый день все живущие – пока еще живущие на Земле – говорят друг о друге.
Разве в зале были серийные убийцы, растлители малолетних и отравители? Нет, конечно нет. Собравшиеся – обычные люди, которых всего лишь объединяла нелюбовь ко мне и, как следствие, сомнения в адрес Даниила, но разве этого достаточно для такого финала?! Разве я ответил на ненависть смирением и прощением?! Разве была в моем сердце любовь?
Нет. Я ответил на комариные укусы ударом кувалды. Мне наступили на ногу, а я испепелил их всех. И ведь понимал, что у них нет ни малейшего шанса противостоять мне! Ни одного.
Я не подумал о семьях убитых, но причинил им страшную боль. Я даже не оставил тел, безутешным родственникам нечего будет положить в могилы! Конечно, уничтожены грешники, и им воздано по заслугам, но в чем провинились любящие их? Как объяснить им, что их папы и мамы, дяди и тети, сыновья и дочери должны были пасть от моей руки?
Даже исчадие Ада Геббельс для своих крошек был замечательным, нежным и заботливым отцом! Они любили его, потому что любовь не подразумевает объективного анализа поступков. Чувства существуют вопреки логике. Мы любим, и наши эмоции высвечивают все то доброе, что иные не замечают. Любовь не слепа, а избирательна, что и роднит ее с ненавистью. Белое и черное. Многомерность человеческой души исчезает: любящий видит только вершины, ненавидящий – зияющие провалы. Оба неправы.
А кто я? Разве я был беспристрастен? Нет, я предвкушал этот день! Не раскаяния их я жаждал, а казни. Но разве я лучше тех, кого обратил в пыль? Нет.
Я палач, палач! Плачь не плачь, но я палач, палач, палач…
Я почувствовал, как Эльга прикоснулась губами к моему лбу, и услышал ее голос. Неявственно, как в очень старом кино. Звук был кристально чистым, пожалуй, чуть более резким, чем в реальной жизни, но тем не менее его звучание не раздражало меня:
– Он уже три дня горит. Не открывает глаза, не слышит нас, не ест, не пьет и только иногда вздрагивает.
– Рыдает? – поинтересовался другой, тоже знакомый мне голос.
– Не могу сказать, – ответила Эльга. – Если и плачет, то без слез.
– Ничего, все будет хорошо. Просто ему было очень тяжело и теперь надо отдохнуть.
– Он поправится?
– Владимир не болен, он сострадает. На его долю выпала ноша, непосильная для обычного человека, но он избран, и силы его безграничны, ибо исходят от мышцы пославшего его.
Я узнал его, узнал собеседника Эльги. Но, признаюсь, я никак не ожидал услышать такой текст от одного из моих мальчишек. Не открывая глаз, я произнес:
– Илюша, мой мальчик, скажи мне, что произошло?
– Владимир, – вздохнул Илья, – не мне судить. Я даже не знаю, с чего начать… Скажем так – произошло все!
– Я всегда знал, что ты слишком образован для специалиста по связям с общественностью, – попытался пошутить я. – Не можешь ты скрыть годы обучения в ешиве.
Илья улыбнулся:
– Ну, годы – это преувеличение. Так, совсем чуть-чуть: два года здесь и полтора в Америке. Итак, ты спрашиваешь о том, что произошло. Будь любезен, уточни, с какого момента ты хочешь, чтобы я начал.
Я оценил тактичность Ильи. Конечно, мне не хотелось еще раз переживать расправу над грешниками. От одного намека на произошедшее мне вновь стало нехорошо. Сердце испуганным воробьем затрепыхалось в груди и рванулось к горлу. На лбу выступил холодный пот, и я почувствовал, что задыхаюсь – пытаюсь вдохнуть, а не могу. Панический страх вновь равнодушно накинул на меня свое липкое покрывало.
Стоп!
Что ты себе позволяешь, апостольская морда?
Живо соберись, слизняк! Дыши медленно: вдох, пауза, выдох, пауза, вдох, пауза, выдох. Видишь, становится легче! Дыши! А теперь снова заставь себя вспомнить крики этих мерзких грешников, которых ты жалеешь больше, чем их жертв. Что? Опять накатывает ужас? Не раскисать! Дыши, дыши, приучай себя к этой боли, закаляй свою душу. Думаешь, что уже все позади? Не надейся, дружочек, это только начало. Изволь соответствовать высокому званию!
Внутренний монолог помог мне. Я открыл глаза и увидел, что нахожусь в нашей с Эльгой спальне. В комнате, кроме моей любимой и Ильи, были Никита и Табриз. Я попытался приподняться в кровати и неожиданно легко смог это сделать, ребята даже не успели мне помочь. Ожидаемой после болезни слабости не было вовсе. Более того, в теле ощущалась некая новая сила – понимаю, перешел на новый уровень качества. Забавно, ну прямо компьютерная игра – с выполненным заданием получаешь бонус!
– Ну вот что, – мотнув головой, сказал я, – расскажете все за чашкой чая. Брысь все из моей спальни! Приму душ и присоединюсь к вам. И не забудьте к чаю соорудить какой-нибудь еды!
Ребята с радостью бросились выполнять задание и оставили меня наедине с Эльгой. Как же она хороша! Божественная красота, средневековая: утонченное породистое лицо, изящный тонкий нос, очерченные скулы, чувственная линия губ, высокий лоб и длинные светлые волосы, чуть подкрашенные для выразительности, как это иногда позволяют себе натуральные блондинки. Ох, не надо мне продолжать – все эти мысли отвлекают от служения, а я и так совсем не аскет. А с другой стороны, целых три дня я вел себя образцово-показательно – точно не грешил, в бессознательном состоянии это затруднительно делать. И переживал, а значит, очищался! Пора вернуться к своему естественному состоянию.