Предисловие
В этот сборник израильской новеллы вошли восемь рассказов — по одному на каждого автора, — написанных на иврите на протяжении двадцатого века и позволяющих в какой-то мере (разумеется, далеко не полной) проследить развитие современной израильской литературы.
Поскольку в целом ивритская литература насчитывает более трех тысяч лет, одно столетие в ее истории — ничтожный срок. Но для литературного процесса и это много. Эволюция художественных форм и идеологических тенденций, так же как стремление авторов следовать европейским образцам, привели к тому, что на протяжении ушедшего века в ивритской литературе сменяли друг друга и наслаивались друг на друга самые разные стили и направления, от раннего модернизма до авангардистского экспрессионизма, от наивного идеализма до сугубого реализма и от экзистенциализма до постмодернизма. Не были обойдены и прочие увлечения века. В целом современная ивритская литература более всего отличается от древней и классической своей светской тематикой (даже и у религиозных авторов) и глубочайшими связями с европейской литературой.
Имена некоторых из представленных здесь авторов уже известны российскому читателю, с другими, как мы полагаем, ему предстоит познакомиться впервые.
ШМУЭЛЬ ЙОСЕФ АГНОН (1888–1970) родился в Бучаче (Галиция). В девятнадцатилетнем возрасте он отправляется в Палестину. В отличие от большинства молодых евреев Восточной Европы, увлеченных идеями социализма, Агнон никогда не порывал с духовным миром своих предков и еврейской религией. Агнон ценил Иерусалим, где традиционное еврейское окружение и атмосфера древней и вечно живой истории давали пищу его воображению.
В 1913 году он едет для продолжения образования в Германию. Уже в ранних произведениях Агнона отчетливо выступают черты, характерные для всего его будущего творчества: переплетение странных фантазий с самой обыкновенной действительностью и сочетание глубокого философского подхода к волнующим тайнам бытия с наивным визионерством. Некоторые из его рассказов (в переводе на немецкий) были напечатаны в журнале Мартина Бубера «Дер юде».
В 1924 году в доме, где жил Агнон, случился пожар. Сгорели все рукописи и ценная библиотека. Агнон воспринял пожар как «знак свыше» и вернулся в Иерусалим. В 1931 году вышло первое собрание его сочинений, включавшее в себя роман «Дочь на выданье» — переложение народного сказания, где вера в добро и справедливость одерживает победу над всеми невзгодами. Однако вскоре выходят произведения, в которых от радужных настроений не остается и следа. Страх перед непостижимой реальностью, ощущение духовной опустошенности еврейского мира становятся темами его книг. В то же время ничто не могло поколебать горячей любви Агнона к Земле Израиля, в особенности к Иерусалиму. Все его творчество проникнуто мессианскими чаяниями и глубокой верой в святость народа Израиля и его страны. Прекрасно знакомый с первоисточниками, Агнон мастерски испольлует все формы многовековой ивритской литературы и постоянно обращается к реминисценциям из Библии, Талмуда, Каббалы и хасидского фольклора. Агнон достиг того, что новаторский, зачастую сюрреалистический гротеск в его насыщенных символикой произведениях органически сливается с традиционной манерой повествования.
В 1966 году Агнон был удостоен Нобелевской премии по литературе.
ААРОН АППЕЛЬФЕЛЬД родился в 1932 году в Черновцах. В годы Второй мировой войны скитался по Бессарабии и Буковине, скрываясь от румынских властей, после войны оказался в лагерях для перемещенных лиц. В возрасте пятнадцати лет прибыл в Палестину. Живет в Иерусалиме.
Основная тема произведений Аппельфельда — непостижимость Катастрофы, подчеркнутая особой манерой повествования: нарочито объективный и безучастный рассказчик пытается «с научной точки зрения» нащупать истоки явления и одновременно как бы невзначай развертывает чудовищную картину ничем не спровоцированного геноцида, тем более жуткую, что весь рассказ ведется в сдержанных, спокойных тонах. Конкретные ситуации перерастают в универсальный символ, воплощающий апокалиптическую неизбежность заката цивилизации. Многие рассказы автобиографичны и посвящены проблеме выживания человека в лагерях и лесах Восточной и Центральной Европы в период нацистской оккупации. Параллельно с внешней опасностью физического уничтожения жертву подстерегает и опасность полной утраты человеческого облика в этом аду, пробуждающем самые низменные инстинкты и диктующем свои извращенные нормы морали.
ДВОРА БАРОН (1887–1956), представленная здесь рассказом «Развод», была едва ли не первой женщиной, которая стала писать на иврите. Дочь раввина из Минской губернии, она прекрасно знала местечковый быт, но сочетала его описания с мистическим восприятием действительности и пророческим провиденьем грядущих событий. В 1911 году она переселяется в Палестину, но в 1915 году турецкие власти высылают ее, как российскую подданную, в Александрию. После окончания войны и передачи Палестины под британское управление возвращается в Тель-Авив. Ее художественную манеру, сложившуюся под влиянием европейской литературы ХIХ века, можно определить как смесь реализма с импрессионизмом.
ШАМАЙ ГОЛАН родился в 1933 году в г. Полтуск (Польша). Во время Второй мировой войны, спасаясь от преследований, скитался вместе с родителями по Польше и России. После окончания войны пытался достичь берегов Палестины, но был схвачен англичанами и заключен в лагерь нелегальных иммигрантов на Кипре. В 1947 году прибыл наконец в Эрец-Исраэль. Воспитывался в кибуце Рамат ха-Ковеш. В 1957 году поселился в Иерусалиме, окончил Еврейский университет; преподавал литературу на иврите.
В большинстве своих произведений Голан описывает либо трагические переживания еврейского ребенка в оккупированной гитлеровцами Европе, либо мучительные попытки уцелевших залечить душевные раны и каким-то образом раствориться в чуждом и равнодушном к их страданиям израильском обществе.
ИЦХАК ОРЕН, родившийся в 1918 году в Верхнеудинске (Улан-Удэ) и выросший в Харбине, откуда он в 1936 году прибыл в Палестину, волей судьбы оказался «бунтующим одиночкой» в среде ивритских писателей. Его творчество с самого начала представляло собой антитезу утвердившемуся в израильской литературе 1940-х — начала 1950-х годов соцреализму. (Следует заметить, что если в СССР это направление было единственно дозволенным, то в Израиле ему следовали абсолютно добровольно.) По остроумному замечанию израильского литературоведа Г. Шакеда, Орен был постмодернистом до возникновения постмодернизма. Все его произведения неизменно проникнуты самоиронией, их нарочито парадоксальная, пародийная форма позволяет автору вести своеобразный «шутейный» диалог с читателем. «Верующий атеист» — по его собственному определению, — Орен в своей предельно субъективной, причудливо сочетающей разнообразные элементы прозе, по существу, выражает мистическую веру в человека и его творческое начало. Орен убежден, что возрожденному Израилю принадлежит особая, еще не разгаданная, роль в истории человечества.
ИЕХУДИТ ХЕНДЕЛЬ родилась в 1926 году в Варшаве в религиозной семье, в 1930 году прибыла вместе с родителями в Палестину. Сборник рассказов молодой писательницы, вышедший в свет в 1950 году, сразу выдвинул ее в первые ряды израильских прозаиков. Произведения Хендель, органически сочетающие реализм и фантазию, во многом определили дальнейшее развитие израильской литературы, стали бестселлерами, были инсценированы и экранизированы, переведены на многие языки. Почти все герои Хендель как бы «раздваиваются» в желании бежать от самих себя, от постигшего их горя, от неприглядной, невыносимой действительности. Зачастую размыты и границы между рассказчицей и героями.
Помимо нескольких романов и сборников рассказов, Хендель опубликовала также книгу воспоминаний о своем покойном муже, художнике Цви Мееровиче.
В 1960-х годах Хендель начала сотрудничать с израильским радио и в 1986 году в качестве его корреспондента посетила Польшу. Результатом этой поездки стала серия передач, на материале которых была создана книга «Рядом с тихими деревнями». «В Польше больше нет евреев, — пишет Хендель, — но все здесь напоминает о существовании некогда великолепной и многочисленной еврейской общины».
ГЕРШОН ШОФМАН (1880–1972) родился в Орше (ныне Беларусь) в семье хасидов Хабада. В 1901 году переехал в Варшаву, три года служил в русской армии. С началом Русско-японской войны бежал во Львов и некоторое время провел в тюрьме как нарушитель паспортного режима. В годы Первой мировой войны оказался в Вене. В 1938 году он переехал в Палестину, еще находившуюся под управлением англичан, но уже жившую полнокровной еврейской жизнью. Умер в Израиле в возрасте 92 лет.
Шофман — один из лучших израильских новеллистов, мастер ярких психологических зарисовок, его рассказы, иногда всего в несколько строк, поражают тщательно отточенными лаконичными формами.
Шмуэль-Йосеф Агнон Фернхайм
1По возвращении он нашел свой дом запертым. После того, как позвонил и раз, и другой, и третий, поднялась снизу явилась привратница, скрестила руки на животе, склонила голову к плечу, молча постояла так минуту, а затем сказала: кого я вижу — господин Фернхайм! Правда, правда, ведь это господин Фернхайм! Выходит, вернулся господин Фернхайм, почему же говорили, что не вернется? Да что ж он утруждает себя и звонит, понапрасну утруждает себя и звонит, квартира-то пуста, нет там никого, кто бы мог открыть ему, потому как госпожа Фернхайм уехала и заперла дом; и ключи с собой забрала — не подумала, что кому-то могут они понадобиться, ключи, вот как теперь, когда господин Фернхайм вернулся и хочет зайти к себе в дом…
Фернхайм почувствовал, что должен сказать что-то прежде, чем она обрушит на него все прочие тяжкие сведенья. Он принудил себя ответить ей, но фраза вышла скомканная и обрубленная, ничего не значащая.
Привратница между тем продолжала сообщать: после того, как мальчик умер, пришла ее сестра, госпожа Штайнер, а с ней и господин Штайнер, и они забрали с собой госпожу Фернхайм — на дачу к себе. «Сын мой Франц, как он нес за ней чемоданы, то слышал, что Штайнеры надумали пробыть там до больших праздников, этих, которые бывают у господ израильтян — что выпадают на конец лета, то есть уже ближе к осени, — и я так думаю, что госпожа Фернхайм тоже не станет возвращаться в город раньше этого времени: если мальчик умер, куда ей спешить? В садик-то теперь не надо ему ходить. Бедненький, всё ведь слабел и таял, пока вот не умер…»
Фернхайм покрепче сжал губы. Наконец он нашелся кивнуть привратнице, опустил кончики пальцев в кармашек жилета, вытащил оттуда монету и дал ей. А затем повернулся и ушел.
Два дня провел Фернхайм в городе. Не осталось ни одного кафе, которого бы он не посетил, ни одного человека, которого знал и с которым не поговорил бы. Сходил на кладбище на могилку сына. На третий день заложил подарок, купленный для жены, отправился на вокзал и взял билет туда и обратно — в Ликенбах, деревню, где располагалась загородная вилла его деверя Хайнца Штайнера. Это там познакомился Фернхайм несколько лет назад с Ингой, когда составил компанию Карлу Найсу, а тот привел его к ней. И не знал Карл Найс, как предстоит развиваться событиям и что выйдет из всего этого в будущем.
2Когда Фернхайм поднялся в виллу, невестка его Гертруда стояла в передней комнате над бельевой корзиной и складывала простыни, снятые с веревки. Она приняла его учтиво, предложила стакан воды с малиновым сиропом, но не выказала при встрече ни капли радости, словно не из плена он вернулся и словно не минули годы с тех пор, как они не виделись. А когда он спросил, где Инга, сделала удивленное лицо: дескать, с какой стати он спрашивает о ней, об Инге, да еще с такой неуместной фамильярностью? И когда глянул на дверь, которая вела в другую комнату, сказала Гертруда: ты не можешь зайти туда, там стоит кровать Зигберта. Ты помнишь Зиги, Зиг — мой последыш? И сославшись на Зигберта, усмехнулась в душе, что назвала его последышем, в то время как новый младенец уже шевелится у нее в чреве. И не успела она договорить, как вошел Зигберт.
Погладила Гертруда сына по голове, поправила ему локоны, упавшие на лоб, и сказала: опять ты передвинул кровать? Разве я не сказала тебе: не трогай кровать. А ты, Зиги, не слушаешься: опять передвинул кровать. Ты не должен был этого делать, сынок.
Пораженный, ребенок остановился: о какой кровати говорит мама? А если он и подвинул кровать, почему нельзя было ее двигать? И ведь тут и нету никакой кровати. А если бы на самом деле была кровать, и он ее передвинул, так мама должна бы порадоваться, что он такой большой и сильный парень: может даже передвинуть кровать, если захочет. Но все эти слова матери чрезвычайно странны, ведь нет тут никакой кровати. Сморщил Зиги личико, переживая незаслуженную обиду. Но несмотря на все, готов был простить и обиду, если бы хоть капля правды содержалась в словах матери.
Фернхайм уже понял, что не было там особых препятствий, но из уважения к Гертруде — лишь бы не выставлять ее выдумщицей — не стал открывать дверь.
Гертруда размышляла про себя: нужно сообщить Хайнцу, что Фернхайм тут. Но если я оставлю Фернхайма и выйду, то ведь он может открыть дверь и зайти в комнату, а оттуда и в комнату Инги, но ведь будет нехорошо, если он предстанет перед ней прежде, чем поговорит с Хайнцем. И вообще нехорошо, что он явился сегодня, когда Инга сидит и ждет Карла Найса, который должен прийти, и не исключено, что Найс уже пришел и сидит у Инги, и вовсе не требуется, чтобы двое этих мужчин повстречались именно у Инги… Увидела, что Зиги так и стоит. Велела ему: пойди к папе и скажи ему…
Раскрыл Фернхайм объятия мальчику и принялся разговаривать с ним ласково: кто это тут? Это молодой Штайнер? Наследник фирмы Штаркмат и Штайнер? Что же это, Зиги, ты не хочешь поздороваться с твоим милым дядей, дядей Вернером? Ты как будто не рад, что он вернулся из плена, где враги кормили его живыми змеями и поили ядом аспидов? Иди сюда, Зиги, милый мой, дай я тебя поцелую! Ухватил ребенка, поднял повыше и поцеловал в губы.
Утер Зигберт недовольно ротик и поглядел на него со злобой. Вытащил Фернхайм половинку цигарки, зажег от своей зажигалки и сказал Зиги: хочешь потушить огонек? Ну-ка, открой рот, дунь на него, поглядим, как он потухнет…
Сказала Гертруда сыну: иди, мой родной, и скажи папе, что… Что дядя Вернер пришел и хочет его видеть.
Но как только ребенок вышел, вернула его. Решила Гертруда: надо предупредить его, чтобы не вздумал рассказывать никому, и тете Инге тоже, что Фернхайм здесь, пока не расскажет вначале отцу. Но поскольку невозможно было сказать такое при Фернхайме, снова передумала и отправила его.
Стоял Зиги и ждал, что мама снова позовет его, как уже сделала прежде. Но когда увидел, что она молчит, вышел и позвал:
— Папа, папа! Мама зовет тебя. Тут пришел один человек.
Спросил Штайнер сверху из мансарды:
— Какой еще человек?
Повторил ребенок:
— Один человек.
И не прибавил более ничего. Сказал ему отец:
— Ступай, сынок, и скажи маме, что я иду.
Сказал ребенок:
— Не хочу.
Сказал отец:
— Чего ты не хочешь?
Сказал мальчик:
— Не хочу идти к маме.
Спросил отец:
— Почему ты не хочешь идти к маме?
— Так.
— Что — так?
— Потому что тот человек.
— Что — тот человек?
— Так.
— Ты упрямишься, Зигберт, а я не люблю упрямства.
Пошел ребенок и заплакал.
Сидел Фернхайм и сидела Гертруда. Она складывает простыни, а он держит в зубах окурок цигарки. Она сидит и помалкивает, а он удивляется самому себе: сидит он с сестрой своей жены, сидит и молчит… Она ждет мужа, когда же придет наконец, а он курит без передышки.
И уже дотлела половинка цигарки почти до конца, но всё продолжал держать ее в зубах. «Я смотрю, — размышляла между тем Гертруда, — новая прачка стирает не так уж плохо. Отбеливание простыням на пользу, но главное все-таки как следует тереть. Это нехорошо, что Вернер вернулся. Но раз уж вернулся, следует покончить со всем этим делом. Полотенца отбелены лучше, чем простыни, но края у них загнуты. Видно, что вешала по два полотенца вместе, будто одно. Что это — птичий помет? Она что, не понимает, что нужно протереть веревку, прежде чем вешаешь белье? Хайнц не идет, а я в сомнении — не знаю, как поступить: следовало бы пригласить Вернера к обеду, но ведь Карл Найс уже приглашен. Все-таки, чтобы не чувствовал себя таким несчастным, пойду налью ему еще стакан лимонада. Он ищет пепельницу. Уже бросил окурок в сад…»
3Слышатся шаги Хайнца Штайнера, и доносится запах его дорогой сигары, которую он сжимает в зубах, придавая меж тем лицу своему выражение угрюмости — как имеет обыкновение делать всегда, когда предстоит ему встреча с незнакомым человеком. Но поскольку, войдя, он видит Фернхайма, заготовленное уже раздражение удваивается, а лицо заливает недоумение. Он теребит пальцами усы и бурчит невнятно:
— Ты здесь?..
Фернхайм отвечает, пытаясь изобразить на лице бурную радость:
— Истинную правду изрек ты, Хайнц! — произносит он бодро и одновременно протягивает шурину обе руки в приветствии.
Хайнц подает ему два пальца и цедит сквозь зубы нечто ничего не значащее. Едва шевеля языком, констатирует:
— Вернулся.
Фернхайм отвечает усмешкой, будто обязан подтвердить, что да, вернулся вот.
— Когда же ты вернулся?
— Когда вернулся? — говорит Фернхайм. — Два дня назад. Если быть совсем уж точным, три дня назад.