Весь город знал: ресторатора Луцкого застрелили дома, прямо в постели, причем изуродовали так, что вдова просила на похоронах гроб не открывать. Конфликт между Шимкевичем и Луцким тоже ни для кого секретом не был.
Всю эту информацию, неизвестно откуда явившуюся, Безукладников проглотил в один миг — и чуть не отравился. Печальная участь Сергея Юрьевича Немченко смущала его меньше всего, но ближайшее будущее Ирины внушало реальный страх.
За десять минут до полуночи Александр Платонович оделся и отправился на соседнюю улицу в круглосуточный магазин «Продукты». На свои оставшиеся копейки он купил буханку серого хлеба и пачку самых дешевых сигарет без фильтра.
В эти минуты в другом конце города под одним одеялом с его женой лежал молодой человек, давясь от ужаса перед завтрашним днем, но делая вид, что спит. Безукладникову показалась курьезной эта мысль:
«Теперь у нас обоих нет денег».
Чахлая, моргающая лампочка над его подъездом могла бы служить иллюстрацией скорого конца света. На лестничной площадке между третьим и четвертым этажами Александр Платонович встал, чтобы собраться с духом и мысленно сформулировать вопрос.
Если отсеять ужимки, оговорки и остроты человека, привыкшего иронизировать над собственной бедностью, вопрос этот выглядел так. Может ли он, Безукладников, стать обладателем суммы в полмиллиона долларов — причем в кратчайший срок? Ответ обескураживал бесцветной, бездоказательной краткостью: может.
Он взялся бы уточнять более горячо и дотошно: «Где? Когда?», если бы хоть немного больше верил в происходящее. Вместо этого, похохатывая, заигрывая с ночной пустотой, он в усталом кураже опрашивал ступеньки серой лестницы, бредущей ему под ноги: «И что? Куда прикажете явиться за деньгами? А паспорт брать? А сколько телохранителей?..»
И не суть важно, чего он еще там болтал, поскольку, дойдя до своей двери, он уже знал совершенно определенно, что спустя ровно сутки ему надлежит прибыть по странному адресу: на маленькую асфальтированную площадку, лежащую в прогалине между шеренгами гаражей, в ста сорока метрах к юго-востоку от конечной остановки автобуса № 55 на Привокзальном шоссе.
Глава пятая ПОЛМИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ
Виталик Сурин смолоду опасался умереть. Можно даже сказать, он смертельно боялся смерти. А жизнь во многих позициях Виталику бесконечно нравилась. Он приспосабливал ее под себя, примерно как свой загородный коттедж или как девиц по вызову, которых оценивал преимущественно по росту, отдавая предпочтение маленьким и вертким.
И чтобы смерть не казалась такой страшной, Виталик ее тоже стал потихоньку приспосабливать под себя. Попробовал он это делать еще лет в семь, когда от сердечной болезни умер его дедушка, уважаемый ветеран. Дед был строгим при жизни, а теперь лежал в гробу посреди квартиры с растерянным выражением лица. И, как только взрослые ненадолго выходили из комнаты, заставленной венками, храбрый Виталик, оставаясь один на один с мертвым дедом, щелкал его по носу и хлопал по холодным щекам.
В восьмом классе Виталик задушил одноклассницу Любу Высоцкую, которая, по слухам, давала себя всем желающим мальчикам, а Сурину с насмешкой отказала, пояснив, что он коротышка и плохо пахнет. Виталик с неделю обнюхивал свои руки и подмышки, затем приготовил зимние вязаные варежки (дело было в мае) и после уроков пошел к Любе домой — якобы списать задание. Варежки он надел у входной двери. «Сурин, у тебя что, ручонки замерзли?» — «А может, я тебя убить хочу». — «Тоже мне, Фредди Крюгер нашелся!» — Люба фыркала, но в глазах мелькало любопытство. Он душил ее старательно и долго, чуя, как под варежкой ломается горловой хрящ. Прежде чем уйти, зачем-то пнул оголившееся бедро, а еще потом, холодея, сообразил, что девочка могла быть дома не одна… Любу Высоцкую хоронили всей школой. Виталик Сурин плелся в самом хвосте процессии, чувствуя себя вождем и организатором всего этого действа. С тех похорон ему запомнилась острая зависть к оркестрантам, исполнявшим гундосый марш с каким-то особым, хозяйским пониманием смерти.
Больше в свои школьные годы Виталик никого не убивал, если не считать двух соседских кошек и одного раненого голубя.
Туманную юность наметим пунктиром.
Аттестат зрелости, навсегда утерянный сразу же в день вручения. Краткая безответная страсть к фигурному катанию на коньках. Попытки сдавать в аренду обустроенные площадки для рэкета. Тяжелое алкогольное отравление в туристической поездке по культурным центрам Европы. Изнасилование пожилой проводницы в купейном вагоне поезда «Симферополь — Москва», замятое благодаря двухсотдолларовой компенсации и ползанью на коленях в тамбуре с клятвенным признанием в любви. Угон пожарной машины непосредственно с места пожара. Два принудительных визита в органы дознания, где Виталик сразил всех умением запудривать мозги и уходить в глухую несознанку. Вот, собственно, почти полный список личных рекордов Сурина в молодые годы.
Однако своего творческого зенита Виталик достиг уже в рядах влиятельной уктусской группировки. Он не был лидером, но талантливо исполнял самые нужные, по его мнению, функции — инкассатора и уборщика.
Коля Шимкевич, которому он подчинялся напрямую, отлично знал, что Виталик, доставляя нужным людям энные суммы, время от времени аккуратно отстегивает коечто лично для себя, так сказать, «округляет» в свою пользу. И Колю это устраивало, поскольку означало, что инкассатор Сурин скорей всего не убежит сегодня-завтра с набитой сумкой в далекие поля.
А в качестве уборщика Виталик уже имел весомые заслуги. Он убирал часто и с удовольствием. Хоть иногда и шумно, с дурными спецэффектами, зато наверняка. И ни разу не влип. Таможенника Лешу, например, он убрал идеально чисто — просто выронил с балкона, с девятого этажа, заставив написать прощальную записку. Но с Луцким явно перестарался. Когда Сурин со стволом вошел к нему в спальню, тот начал орать как резаный и заслонять лицо руками, пухлыми ладошками наружу. Вот эти ладошки почему-то и взбесили Виталика: сперва он их прострелил насквозь, а потом крошил и расквашивал до неузнаваемости уже мертвое лицо. Жена Луцкого сидела по-мышиному тихо, запертая в ванной. О ней Сурин даже не вспомнил. С этой уборки он уехал грязнющий, словно трудился на скотобойне.
Как-то раз у Шимкевича в депутатском офисе гостил важный партийный босс. Пили «Хеннесси». Разговор, понятно, шел о партийном строительстве.
— А х…ли он зал…ается! — восклицал гость.
— Тоже правильно! — отвечал Шимкевич. — Х…ли зал…аться?
Назревало взаимопонимание.
Уборщик Сурин, от нечего делать бродивший по офису, сел поблизости на диванчик послушать про большую жизнь.
— …Пусть тогда и херачит свою политику! — продолжал гость.
Шимкевич поднес бокал ко рту, ласково глядя на Виталика.
— Брысь отсюда, — проронил он и выпил.
Сурина как ветром сдуло.
С тех пор он заметно изменился. Возможно, ему попали прямо в душу мудрые слова заезжего деятеля и теперь скреблись там, будто в клетке для грызунов. Так или иначе, выражаясь партийным языком, уборщик взялся «херачить свою политику».
На прошлых губернаторских выборах дальновидный Шимкевич передавал крупные денежные куски сразу двум соперникам — и действующему губернатору, и главному конкуренту.
Не менее дальновидный Виталик, пользуясь инкассаторской миссией, тоже вручил обеим сторонам по небольшому аппетитному кусочку — уже от себя. То, что эти порции втихую, за час до вручения, он отрезал от крупных ломтей, никого не касалось.
Доверенные лица обеих принимающих сторон пожимали Виталику руку, нежно кивая, что следовало понимать, как «Родина вспомнит!» и «продолжай в том же духе». И затем быстро-быстро, как молоденькие артистки, выбегавшие на комплимент, удалялись к себе за кулисы, где им, в свою очередь, предстояло деликатно и грамотно делить и отрезать.
Эти судьбоносные ходы вызывали у Виталика почти государственное отношение к собственной персоне.
Но даже такие мотивы не шли ни в какое сравнение с блистательной, глубоко эшелонированной вербовкой полковника Стефанова. Мысленно Сурин так и называл свою операцию: «вербовка». Ему жутко нравилось воображать себя суперагентом, который действует в тылу врага и шлет донесения в Центр. Причем роль мудрого всесильного Центра уборщик сам иногда разыгрывал по вечерам для офисных сторожей или почасовых девиц. В таких случаях он, некурящий, обязательно дымил грузинской сувенирной трубкой, укладывая ноги на столик с бутылками и закуской.
Стефанов служил в таинственной, все слышащей конторе под названием ФАПСИ. Виталик так долго не мог запомнить наизусть правильную расшифровку этой аббревиатуры, что впервые в жизни купил себе блокнот, куда записал мельчайшими буквами под диктовку сторожа-студента: «Федиральное агенство правитильсной связи и инфармацыи». Тот же начитанный студент сообщил Сурину за пивом, что ФАПСИ подчиняется только президенту России, а секретной информации у него до хрена и больше. Больше, чем у бывшего КГБ.
Стефанов служил в таинственной, все слышащей конторе под названием ФАПСИ. Виталик так долго не мог запомнить наизусть правильную расшифровку этой аббревиатуры, что впервые в жизни купил себе блокнот, куда записал мельчайшими буквами под диктовку сторожа-студента: «Федиральное агенство правитильсной связи и инфармацыи». Тот же начитанный студент сообщил Сурину за пивом, что ФАПСИ подчиняется только президенту России, а секретной информации у него до хрена и больше. Больше, чем у бывшего КГБ.
Эти сведения вызвали у Виталика тайный восторг и счастливые суперагентские предчувствия. Третьего дня он краем уха подслушал, как Шимкевич в нудном телефонном разговоре упомянул «Стефанова из ФАПСИ».
А уж Стефанов-то Виталику помнился очень хорошо. Потому что был едва ли не первым, кому Сурин отвозил «черную» наличность еще на заре инкассаторской карьеры.
Тогда в остроконечном здании городской ратуши, в каком-то блеклом отделе сидел тихий, довольно моложавый дядечка, чья похожая на шуструю гусеницу подпись под словом «землеотвод» давала Коле Шимкевичу вожделенное право поставить на родимой казенной земле свою первую бензоколонку. Дядечка оказался приятно понятливым, однако назвал тихим голосом неприлично крупную цифру. Скорей всего она выражала коллективный аппетит. Торг был неуместен.
Шимкевич снарядил тяжеленькую спортивную сумку с надписью «Adidas» и приказал Виталику: «Отдашь все, что в сумке».
Инкассатор в то время еще вежливо стучался в двери кабинетов, а не толкал их коленом либо своей ручной кладью, фактически заменявшей пропуск. На двери было написано: «В.Д. Стефанов, зав. отделом». Когда Сурин стал выкладывать пачки, чиновник задергался. Видимо, он брал впервые. Сгребал со стола балансирующие стопки и, неловко удерживая подбородком, носил их взад-вперед по кабинету в поисках укромного места. Там не было ни сейфа, ни подходящего шкафа. Он даже смущенно упрекнул Виталика: зачем так много сразу! Тот буркнул: «Что ж мне, десять раз возить?» Вдруг В.Д. Стефанов успокоился. Взгляд остыл и затвердел: «Оставь-ка ты их лучше в сумке!» Интонация была командной. «Сумку оставлять не велено», — нашелся инкассатор, хотя никаких специальных указаний на этот счет не получал. Он лишь дал понять: ты мне не начальник.
Летом стряслись выборы, и ратуша сменила хозяев. Стефанов уехал в Москву, а спустя четыре года вернулся уже с новым назначением в совсем иное ведомство, где пригодились его радиотехническое образование и номенклатурная замкнутость.
Выслеживая Стефанова, уборщик сам не очень понимал — зачем. Его словно бы вело новое «государственное» самоощущение или та же суперагентская придурь. Если бы ничего не удалось, он бы не стал убиваться. Но все как раз удалось, так что, вероятно, Центр, неустанно дымящий трубкой, был доволен.
Меньше чем за месяц нерегулярной слежки Виталик выяснил: по субботам Стефанов бывает на Екатерининском рынке, в мясных рядах.
Стефанов же не только заметил слежку, но и узнал того, кто сел ему на хвост. Поэтому не слишком удивился якобы случайной встрече на рыночной парковке, где Сурин в лучших традициях школьного драмкружка сыграл неописуемую радость: «О-оо! Кого я вижу! Валентин Дмитрич!..» Стефанов презирал дилетантов. Он предвидел попытки шантажа и был совершенно спокоен — никаких неприятных козырей у этой гориллы нет и быть не может.
Посидеть-поговорить в машине Стефанов отказался наотрез. Зато не прочь был пройтись по тополиной аллейке в сторону сквера. Тут же, без церемоний, спросил, очень сухо: «Что надо?» И Виталик расценил это как деловую готовность. «Мне надо сведения, — важно пояснил разведчик Сурин. — Типа информацию». Он готов платить Стефанову каждый месяц хорошие деньги, вроде зарплаты. Особо ценные сообщения — специальный тариф.
Вербуемый сдержанно поинтересовался: на какую тему? И вот тут Сурин после короткой заминки, сам от себя не ожидая, назвал фамилию:
Шимкевич. Уборщик фактически интуитивно выбрал свою ближайшую мишень и заодно уровень персональных притязаний. Стефанов подавил усмешку. Этой «темой» он сейчас ведал, так сказать, по долгу службы. Коля Шимкевич, недавно завладевший львиными долями акций четырех заводов, перед новыми выборами снова готовил валютные вливания в исполнительную власть. Число убранных в могилы Колиных недругов и тех, кто просто мешал ему, перевалило за сорок.
— Подумаю, — так же сухо сказал Стефанов и направился к машине. Он не назначил ни место, ни время для контакта. Поэтому в следующую субботу с утра Сурин ждал его на рынке и не ошибся.
Стефанов знал, что уктуссцы планируют заиметь в его конторе слухача. Но суринский приход больше напоминал самодеятельность. Такие дела Шимкевич недоумкам не поручает. Впрочем, недоумки имеют одно редкое достоинство — они позволяют собой пользоваться. Если Сурин желает платить за воздух, почему нет? Следует накачать его воздухом.
Уже очень давно Стефанов не верил никому — ни родичам, ни начальству, ни женщинам. Он и себе-то слабо верил, если на какое-то время оставался без денег. Потому что без денег человек особенно продажен. А деньги Стефанов любил так, что видел их в эротических снах. Он чурался любых мечтаний, но предпочитал такие фильмы, где герой, захватив пресловутый миллион, презрев травмы, не совместимые с жизнью, на последней минуте экранного времени, на самом последнем самолете смывается в недоступные пределы. Что беглец там будет делать, на что тратить свою семизначную радость — таких вопросов аскетичный полковник себе не задавал.
Сурин получил согласие, и они стали встречаться еженедельно — всякий раз в неожиданных местах, указанных Стефановым. То на дискотеке в ночном клубе «Карабас», где агентурные данные приходилось выкрикивать во весь голос. То в стерильном коридоре Института защиты материнства и младенчества, где посетителям дозволялся только интимный шепот.
Информационный винегрет, которым Стефанов кормил уборщика, как правило, включал известные Сурину факты («Наш друг поменял охранников»), эксклюзивные физиологические детали («Наш друг снова лечится от гонореи») и что-нибудь малопонятное («Роняет молибденовые акции на треть процента»). Виталик ходил польщенный.
Так бы они и дальше играли в эти игры, если бы не случилось кое-что из ряда вон. На шестой встрече, имевшей место на задворках птицефабрики и длившейся не более минуты, Стефанов сказал очень внятно и жестко:
— У меня плохая новость. Вопрос твоей жизни и смерти. Готовь тридцатку. Дешевле не отдам. В понедельник, здесь же.
И добавил, садясь в машину:
— Еще спасибо скажешь.
Заметно опустошив свою заначку, встревоженный Сурин прикинул между прочим, что пустырь за птицефабрикой — удобное место для уборки. Но мудрый Центр допускал, что завербованный еще может пригодиться, а пока лучше заплатить.
В понедельник Стефанов, пересчитав деньги, вынул из кармана диктофон:
— Извини, кассету я заберу. Так что придется слушать здесь.
На холодном ветру под гул автострады уютный тенорок Шимкевича сетовал на людскую низость. Речь шла о ближнем круге. «Из кожи ведь лезу, чтобы сделать им хорошо. Бабки атомные летят! И что?.. Суки! — сокрушался Коля. — Настоящие суки!» Судя по всему, разговор происходил дома или на даче у шефа. Вторым голосом был новый охранник Женя, молодой и всегда голодный. Он главным образом гмыкал и сочувственно матерился. Жене явно светила сытная карьера уборщика. А Виталику больше ничего не светило. Он теперь стал «сука номер один». «Он себе на уме. От него несет».
«За что?» — мысленно орал Сурин сквозь шум в ушах.
А Шимкевич уже объяснял в подробностях, где находится суринский гараж. Туповатый Женя переспрашивал. Для Жени это был самый первый «заказ». Еще минут пятнадцать Коля рассказывал анекдоты и рассуждал о женщинах. Виталик уже плохо слышал, его трясло. Стефанов выключил диктофон.
— Когда? — хрипло спросил Сурин.
— Будем слушать вторую сторону? Или так усвоишь?
Уборщик помотал головой:
— Когда?
— Послезавтра вечером — около твоего гаража. Когда приедешь ставить машину. Послезавтра, запомнил?
Уборщик громко высморкался и, не прощаясь, уехал.
Стефанов перевел дыхание. Только что он рисковал смертельно. Если бы Сурин сейчас передумал и сказал: «Нет, давай послушаем» — один из них не ушел бы отсюда живым. Потому что на второй стороне пленки можно было отчетливо расслышать слова Шимкевича: «Во вторник, ближе к вечеру. А днем он мне еще понадобится».
Существовал и самый легкий, бескровный вариант. Не спроси Сурин:
«Когда?» и дослушай до конца кассету, он получил бы шанс выжить. Но перед выборами затевалась игра по-крупному, где Стефанов делал свои ставки, и уборщик только путался под ногами.
Назавтра Шимкевич вызвал к себе Виталика. На столе стояла массивная сумка.