В телевизоре самым любопытным зрелищем для него стали так называемые «говорящие головы». Он не столько слушал их, сколько наблюдал за процессом выбора слов. Знаменитые телевизионные персоны, как величественные животные на выпасе, зорко и вдумчиво озирали просторы словесного пастбища, но всегда щипали близлежащий, подножный корм. Правда, как-то вечером в новостях одно высокое духовное лицо изрекло оригинальную формулу: «Наше правительство испытывает на себе цейтнот времени!», и Безукладников сразу проникся неизбежной симпатией и к духовному лицу, и к рисковому правительству.
Вообще же, целиком полагаясь на телевидение, можно было сразу выявить три мировые угрозы — кариес, перхоть и наплывающие, как потоп, выборы. Местные телеканалы уже вышли из берегов, распинаясь в политической любви до гроба, согласно обновленным прайс-листам, включая налог на добавленную стоимость и глубоко приватные сношения с претендентами.
Массивный, как сенбернар, приятный джентльмен лет шестидесяти по фамилии Стилкин украшал собой лучшие мгновения эфирного времени в просветах между крылатыми прокладками и жевательной резинкой. Стилкин опасливо потрагивал узел тесноватого галстука, но храбро швырял идеологически острые, продолговатые фразы, которые вызывали у телезрителя Безукладникова острый безыдейный аппетит.
«Хороший кандидат, — думал Александр Платонович, уминая хрустящий хлебец, политый кетчупом. — Благодаря ему хочется есть, а значит, и жить». Хлебцев, кетчупа и рыбных консервов он накупил столько, что мог теперь с месяц не вылезать из дома, вдохновляясь предвыборными речами.
Безукладниковского аппетита хватило и на то, чтобы за сенбернарской вальяжностью разглядеть худосочного ушастого мальчика Геню Стилкина: в школе и во дворе его нещадно били все кому не лень, включая девчонок, он не умел отбиваться, а сорок с лишним лет спустя на приеме в Кремле у Генриха Романовича Стилкина предательски расслабило живот (не от страха — от испорченных ресторанных помидоров), и он плавал по Георгиевскому залу зеленый, как водоросль, однако успел, невзирая на кишечные спазмы, удачно перекинуться парой слов о редких и цветных металлах с тогдашним премьер-министром, в результате чего на двести лет вперед обеспечил родимых потомков и даже подвластную территорию не обидел.
— Давайте помечтаем! — романтично предложила Стилкину румяная тележурналистка. — Что будет на следующий день после выборов? Чем вы займетесь?
«А действительно — чем?..» — заинтересовался Безукладников, принимаясь за четвертый хлебец, но вдруг поперхнулся колючей крошкой и согнулся пополам от кашля…
— Я, конечно, мог бы сказать: примусь за работу! — улыбнулся губернатор. — Но на следующий день у меня будет выходной. Поэтому я и моя супруга поедем в лес — так сказать, в лоно природы!
Безукладников наконец откашлялся, но так и застрял перед телевизором в согнутой позе с вытаращенными глазами. Потому что минуту назад ему стало ясно, что никакого следующего дня в жизни Стилкина не будет, а вместо лона природы губернатор будет возлежать беззащитным голым студнем на мраморном столе в морге спецбольницы № 3.
Есть больше категорически не хотелось.
Александр Платонович раз шестнадцать полководческим шагом покрыл дистанцию между диваном и прихожей в оба конца, с брезгливым недоверием прислушиваясь к себе.
Человек на экране выглядел все таким же обаятельным живчиком — прямо живее всех живых.
Безукладников подошел к телефону и набрал номер Лени Ламерчука.
Ламерчук в режиме пожарной срочности, без отрыва от пива «Балтика», доверстывал предвыборную газету «Наша правда», где с прискорбием намекалось, что один из главных кандидатов тяжело страдает недержанием, клептоманией и лесбиянством.
— Леня, — сообщил Александр Платонович, — у тебя там на второй странице в заголовке слово «конфиденциальный» с двумя ошибками…
Невозмутимый Ламерчук пошелестел распечатками и ответил:
— Если ты, типа, крутой экстрасенс, лучше не фокусничай, а напомни, как оно правильно пишется. А еще лучше — приходи через час, пива попьем…
После этого разговора Безукладников почувствовал себя гораздо уверенней — он уже близок был к тому, чтобы сейчас же позвонить губернатору.
— Погодите, — перебил я его. — Правильно я вас понял? С первых же дней, когда вы узнали о своей, так сказать, способности, вы только и делали, что пялились в телевизор?.. И на кой вам сдался этот Стилкин? Зачем вообще нужно было встревать?
— Ну вы-то… — взмолился Безукладников. — Хоть вы-то имейте в виду, что перед вами сидит самая заурядная персона. Даже более чем заурядная. Зря вы сейчас думаете: кокетство. Мне, кстати, виднее. А что Стилкин? Он, как любой человек, имеет право на жалость. Он тоже когда-то был маленьким ребенком. Я его спас фактически.
— А вот еще говорят, гуси Рим спасли. Это случайно не ваших рук дело?
— Нет, Рим — не моих, — запечалился Безукладников.
Если он не стал звонить лично губернатору, то лишь потому, что в момент безукладниковской решимости Генрих Романович лежал в одной сорочке на диванкровати, придавленный коротконогим тяжеленьким тельцем медсестры высшей категории Полины Косухиной. Она любила его с таким страстным сосательным звуком, с каким гурманы оголяют разваренные косточки, извлекаемые из куриного супа. В особо сладкие мгновения медсестра Полина принималась басовито рыдать, а Стилкин думал: вот она, фортуна, — впервые на склоне мужских лет вызвать у слабого пола столь сильные переживания! Свой внеочередной отпуск тактического назначения губернатор проводил в лечебном профилактории, где Полина служила ему сиделкой, и он ласково, от полноты чувств, называл ее лежалкой.
Справедливо рассудив, что выдернутый из-под медицинского тельца разнеженный господин в одной сорочке вряд ли сумеет точно оценить уровень опасности, Безукладников не стал вторгаться в диван-кроватную пастораль и нацелил штормовое предупреждение на первого губернаторского помощника — благо тот не лежал, а сидел на рабочем месте, напряженно уставясь в компьютер.
Острым ледовитым взглядом Холодянин следил за падением разноцветных кубиков тетриса — подсластителя офисного безделья. Он достиг в тетрисе гроссмейстерских высот; со стороны же могло показаться, что этот трагически серьезный человек как минимум держит под контролем гибнущую цивилизацию и лишь благодаря его бессоннопристальному вниманию в мире еще хоть что-то шевелится и дышит.
Звонок незнакомца, сразу же, с места в карьер, начавшего излагать какой-то жуткий сюжет о предстоящем убийстве губернатора, Холодянин воспринял с глубоким недовольством. Во-первых, откуда этот безумный узнал номер его мобильного? Скоро каждый прохожий с улицы будет названивать, когда вздумается. Во-вторых, звонивший назвал дату вылета губернатора в Австрию: «Двадцать восьмого, по дороге в аэропорт!» Значит, была утечка данных из канцелярии, оформлявшей билеты. В-третьих, кубики с блошиной резвостью посыпались как попало — вся игра псу под хвост…
Это, конечно, душевнобольной или очень наивный шантажист, которого легко найти и взять за жабры. Но в системе безопасности явно что-то развихлялось, надо проверять герметичность.
— Вы, собственно, с какой целью звоните? — высокомерно спросил Холодянин, но тут же поправился, меняя тон: — Спасибо. Для нас крайне важно. Вы могли бы теперь не спеша, поподробнее?..
К нему уже тянула острую мордочку секретарша, сорванная с места кнопкой вызова, замершая в охотничьей стойке; Холодянин, притиснув трубку левым плечом, будто ужаленный в ухо, карябал карандашом на бланке: СРОЧНО ЗВОНИ… — грифель рвал бумагу; шантажист тупо и добросовестно повторял свою версию: «Утром. В девять семнадцать. На шестом километре Восточного тракта…», но вдруг осекся и закричал:
— Так вы что? Меня ловить собрались?!..
Безукладников с отвращением бросил трубку.
Теперь можно забыть этот случай навсегда, как несмешной анекдот. Ему достаточно было знать, что покушение уже точно не состоится. А какие там круги побегут по воде от кинутого камешка — не его дело.
Вот, кажется, в этом месте Безукладников употребил военное слово «мишень». Потому что рассказ приблизился к тем дням, когда невзрачный мой полуподпольный персонаж стал фактически вожделенной мишенью для таких людей и таких ведомств, о которых и думать-то вредно для здоровья, не то что встречаться лоб в лоб.
Я поражался и не верил — как можно, зная все что угодно, даже не догадываться об опасности, дышащей тебе в затылок? Безукладников ответил, что в то время у него еще не было «веселой шизофренической привычки» каждый свой день начинать с вопроса: «Что мне угрожает сегодня?»
— А сейчас так и живете?
— А сейчас так и живете?
— Так и живу.
Глава восьмая «Я ТВОЯ СУЧКА»
Между тем круги по воде бежали скорее взрывной волны.
Уже следующим утром на столе у Холодянина лежал розовый клейкий листочек с номером телефона, адресом и фамилией субъекта, которого надлежало аккуратно вмять в стенку, расплющить, вывернуть наизнанку и затем (ничего не поделаешь) стереть в незаметную пыль. Нужно только правильно выбрать орудие дознания. Будь Холодянин попроще, он бы еще вчера устроил шорох в Управлении внутренних дел либо ФСБ. Но силовым структурам он доверял не больше, чем хищникам, сидящим на цепи, а простые, прямые действия считал уделом недалеких натур. Кроме того, покушение на губернатора или даже намек на покушение — слишком мощная предвыборная бомба, слишком жирное рекламное лакомство, чтобы скармливать его милицейским генералам. Придется все же беспокоить шефа, готовить ему показательное спасение жизни под соусом личной преданности, а заодно потрошить этого идиота с улицы Кондукторской.
Так бы он и рассуждал, косясь на часы в зорком предвидении обеда, если бы в одиннадцать пятнадцать ему не позвонил из ФАПСИ полковник Стефанов и, ломая всякую чиновничью субординацию, не затребовал срочной встречи с глазу на глаз.
— К сожалению, сейчас я занят. А после обеда уеду по делам.
Этих гордых соколов федерального подчинения надо иногда ставить на место.
— Значит, встретимся до обеда. Вопрос не терпит никаких отлагательств. Я буду через десять минут. Закажите пропуск!
Скрипя зубами, Холодянин заказал Стефанову пропуск, однако с четверть часа мариновал полковника в своей приемной — из принципа.
Хозяин кабинета был готов к любым неожиданностям, но его слегка передернуло, когда предупреждение вчерашнего телефонного безумца было повторено буквально дословно, как с магнитофона, теперь уже должностным лицом. Бледность должностного лица отливала прозеленью под глазами.
Особую сладость Холодянину доставил бы ответ: «Без тебя знаю. Скажи чтонибудь новое». Вместо этого он вынужден был вопрошать, умело дозируя шум и ярость:
— Кто посмел? Кто эти выродки?..
Стефанов лелеял и холил туманную многозначительность:
— Фамилии называть рано. Будем прощупывать все варианты. Сейчас главное — осторожность.
Здесь надлежало отвечать прочувствованно и тихо:
— Спасибо. Я предупрежу Генриха Романовича.
Расставались почтительно, с глубоким взаимным презрением.
— Да, кстати, — как бы спохватился Холодянин, — а фамилия Безукладников вам ничего не говорит?
— Что значит «не говорит»? — Стефанов почти оскорбился, будто речь зашла о его любимом тяжелобольном родственнике. — Безукладников Александр Платонович. Очень даже говорит. А скоро еще больше скажет…
В итоге Холодянин отбыл обедать в сильно улучшенном настроении, с чувством удачно сбагренной черной работы, для которой, собственно, и существуют в мире всякие стефановы. Стефанов же, сытый пока лишь результатами своих нелегальнослужебных прослушиваний, знал о покушении ровно столько, сколько успел наболтать по телефону некто Безукладников, а потому испытывал досаду, схожую с изжогой, оттого, что его единственный источник информации известен не только ему. Тем сильнее в нем сгущалась решимость не делиться добычей ни кем — ни с дошлым Холодяниным, ни даже с собственной конторой. По тому адресу, на Кондукторской, пряталась и мерцала какая-то выгода, а нюх на выгоду Стефанов имел почти волчий.
Утром этого же дня коммерсант Немченко наконец завершил свою домашнюю отсидку. Поскольку дьявольский умысел, принесший ему наволочку с деньгами, больше никак себя не проявлял, Сергей Юрьевич отважился возвратить Шимкевичу долг. Уходя, он пообещал Ирине вернуться не поздно и повезти ее вечером во французский ресторан, запланированный еще с Рождества. При этом взглянул с такой отчаянной тревогой, словно прощался навсегда. Вопросов она не задавала — спрашивать и откровенничать у них было не принято.
Ирина за год с небольшим так и не привыкла до конца к Немченко: к спиртовой резкости его дезодоранта, к безволосой мускулистой груди и рукам. С ним жилось приятно — и как-то чужевато. Она скучала по Безукладникову, казавшемуся в разлуке таким трогательным. Но сейчас вдруг взять и отказаться от своих новых высоких туфель и дорогих баночек с кремами, от этого горьковато-сладкого сыра и чудного кофе с белой капелькой ликера «BAILEY`S» вместо молока, от зеркальной ванной и сегодняшнего ресторана — она уже не смогла бы ни за что.
…Шимкевич взял деньги с холодной рассеянностью и, не считая, спрятал в сейф.
— Молодец, — похвалил он мрачно. — Красавец. Теперь неси проценты, и мы квиты.
Немченко стал похож на гипсовый слепок.
— Коля, почему проценты? Мы не договаривались.
— А порядочных людей оскорблять договаривались? Как твоя ссыкуха меня в сауне обозвала, помнишь? Повтори за нее! Давай повторяй! Не слышу!..
Шимкевич возбуждался переливами своего гнева, как драматический актер.
— Учишь вас, учишь!.. Скажи ей, пусть вечером ко мне приезжает.
Прощения просить.
Затем творческая фантазия Шимкевича подсказала ему, что оскорбительница Ирина должна вымаливать прощения непосредственно в той же сауне, где и провинилась. Немченко дозволялось в этот момент отсутствовать.
Сергей Юрьевич ушел на негнущихся ногах. А Коля Шимкевич еще с полчаса предавался грезам о высшей справедливости: фигуристая спесивая гордячка, которую лоховатый Немченко увел у кого-то за бесплатно, на глазах превращалась в покорную телку. Она скользила коленями по мыльному полу и ловила губами края Колиной банной простыни.
Интенсивность мечтаний, однако, не вредила синхронной хозяйственной деятельности, включавшей, например, выплату премиальных двум правильным таможенникам, последнее тихое предупреждение одному неправильному министру и совсем уже тишайшее причесывание бабок, то есть беглый подсчет текущей наличности с фиксацией в амбарной книге. Полгода назад у Коли был свой личный адвокат — носатый вальяжный карлик с женским голосом. Однажды, смакуя тягучую зелень шартреза, он пропел: «Вы, Коленька, если уж гоняете по рукам такие термоядерные суммы, то хотя бы записывайте в книжечку номера серий…» Карлик непростительно много знал, потому и удостоился несчастного случая с летальным исходом. Но совет запомнился. И теперь Шимкевич находил особую невыразимую приятность в том, чтобы сидеть вот так, негромко воркуя: «…семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…», — над плотненькими бледно-салатовыми пачками, принюхиваться к их резковатому тряпичному запаху и выскребывать монблановским перышком по матовой бумаге (компьютеры — это для секретарш) ровные колонки опознавательных чисел.
То был дивный послеполуденный час депутатского офиса, когда босс принимался ворковать — и, значит, можно было не ждать ничего страшного. Офисная челядь ходила на цыпочках, дышала украдкой, подслушивая, как божью волю, мельчайшие позывы, исходящие из начальственного мозга.
Кто мог подозревать, что сейчас этот мозг пронзит белая сигнальная ракета бешенства?
Отдадим должное выдержке и хладнокровию Шимкевича — он только один раз воскликнул: «Оп-па!» и дважды: «Мать твою!..» Ну еще опрокинул свой письменный стол, расколов на две части малахитовую столешницу. Он даже не сию секунду кинулся вышибать дух из Немченко, но сначала попил горячего чаю со сладкими всхлипами: «Ох краса-авец!», сделал нежный контрольный звонок: «Скоренько заеду на минуточку», провел инструктаж для своих быков, и уже в седьмом часу вечера Колин джип, тяжелый, как бронетранспортер, вкатился на улицу Рокоссовского.
Ирина ходила по дому в растерянности, полуголая. Она полдня выбирала вечерний туалет для ресторана, но Сергей Юрьевич возвратился домой с пугающе пасмурным лицом и закрылся у себя в комнате, ни слова не говоря. Ей сразу неловко стало за свои маленькие мысли: так и не решила, какое белье подойдет под гипюровое платье, прозрачное, как вода, накрытая узором из веточек.
Когда в дверь позвонили, муж крикнул из-за двери: «Открой — это ко мне!», и последующие минуты ужаса были отсрочены морокой со скользким рукавом халата, обнаженная левая рука все никак не попадала в пройму, в то время как одетая правая уже сдвигала язычок замка. Они чуть не растоптали ее, вломившись, отшвырнули потной ударной волной — четыре быка в спортивной униформе. Замыкающим, будто погонщик за стадом, влетел Шимкевич:
— Где он??
Впрочем, никого не интересовал ее ответ. В пять секунд квартира превратилась в территорию захвата, а из комнаты Немченко прорезался крик, обрывающий внутренности. Так визжит раздавленная автомобилем еще живая собака. Ирина кинулась на этот звук, но была отброшена ударом двери: