– Зубы-то у тя востры, вертушка, да ведь зря железо грызешь: зубы повыкрошишь, мужики глядеть не будут. А теперь, чай, ты сколько бы за одну ночку взяла? А-кхы!
– Чего, говорю, кобель старый с утра тут сидит и тревожит? Ты уедешь аль нет? – и молодайка позвала: – Федор, а Федор… Вот тут кобель старый…
Из толпы жнецов выделился здоровенный парень. Егор Степанович подобрал ноги, подумал: «Вот еще медведь прется».
Парень подошел к лошади, взял под уздцы, тихо проговорил:
– Валяй отсюда, старик.
– А ты… что? Жена она тебе? Ты что?
– Жена аль не жена, валяй… А не то… Валяй, говорю.
– Не трогай, не трогай! – закричал Егор Степанович, подбирая вожжи. – Не трогай, а то милицию кликну. Милиционер!
– Ого-го!
– Гони, гони, Федор, гони!
– Уйди, – взвизгнул Егор Степанович. – Уйди! Я и сам, я и без вас обойдусь. Хлеб-ат у меня, а не у вас…
Парень вывел лошадь на дорогу, пнул ее в живот. Лошадь шарахнулась и понесла Егора Степановича вдоль улицы.
– Без вас, собаки, обойдусь, – донеслось до жнецов.
– Обойдись-ка!
– Может, сам хлеб с поля на гумно прибежит.
– Пирогами!
Егор Степанович быстро скрылся за кооперативной лавкой: здесь он долго ждал – не подойдут ли новые жнецы, и, когда наступил вечер, отправился в Широкий Буерак. К себе во двор он въехал совсем затемно. Клуни дома не было.
– Псы… сорвались, – ругал он жнецов и тут же подумал: «Так-то оно так, а ведь завтра жать надо. Она, рожь-то, ждать не будет: зерно из колоса на землю сбросит. Кого же вот, кого? Вдову Анчурку Кудеярову – раз, Пчелкину – два… Прийти погоревать – мужик-то, мол, у тебя пропал, как, а?»
Поставив лошадь под сарай, он заглянул к сыну Яшке во двор. У новенького плетня стоял кол. Егор Степанович легонько потянул его и быстро перекинул к себе, спрятал под сараем и побежал к Анчурке. По дороге узнал, что она у Чижика, – завернул к нему. В избу Чижика он вошел, никем не примеченный, стал на пороге и вздыбился старым котом: в углу на сундуке сидела Клуня и вместе со всеми ела мед, облизывая пальцы. Егор Степанович выскочил в сени, а когда мимо него в темноте прошли мужики и бабы, перехватил Клуню, зашипел:
– Дом бросила… Что? Аль медку захотелось? А?
Клуня согнувшись, кинулась по порядку, а Чухляв зло бросил во тьму:
– Медом занимаются… Медовичи…
Кто-то со стороны громко засмеялся, подхватил его выкрик:
– Вот именно, медовичи.
А наутро у церковной ограды красовался намалеванный сажей и фуксином плакат: на плакате стоял мужик, на спине у него надпись: «Огнев». Он протянул пригоршню с медом, к пригоршне лезли мужики и бабы. Позади – другой мужик с надписью: «Яшка Чухляв». Он ведет на поводу лошадей, коров. Под плакатом стихи:
У плаката толпились мужики, смеялись. Первым из артельщиков увидел плакат Степан. Он подошел к ограде, мужики смолкли, а Илья Гурьянов сунул руки в карманы, сказал:
– Намалевали тебя, Степан Харитоныч, здорово.
– Ты и мне медку дай, – Митька Спирин протянул пригоршню. – А то тебе вчера Чижик целый кувшин принес. Что один ешь?
Степан, идя прямо, не сгибаясь, сорвал плакат и свернул в трубочку:
– Медку? Да, пожалуй, придется и тебя накормить медком… И не ври.
– Нет, не вру. Своими гляделками видал… Кувшин целый…
– Врешь ведь!.. Перевинчу я вот тебе голову другим концом – будешь знать…
– А ты чего сорвал? – Илья поднял брови. – Чего срывать-то? Сорвешь еще, успеешь, ну, и дай поглядеть народу. Не заставляй еще раз зря трудиться.
– Правда, – поддержали Илью.
– Чай, не тебе одному глядеть!
– Не для тебя одного рисовано.
– Хо-хо!
– Медовичи! – выкрикнул Илья.
– Тятя, что там? – В окне показалась Стешка; у нее с плеча сползла сорочка, Стешка вздернула ее и правой рукой прикрыла груди.
– Якова разбуди.
– Титьки, титьки покажи отцу-то! – закричал, прячась за Илью, Митька Спирин. – А то меду наелся, теперь титек захотел, а то… – Митька оборвал.
Из мужиков никто не засмеялся, а Маркел Быков, проходя мимо, легонько прогнусил:
– Неположенное, Митрий, брешешь… Срамное.
Илья почесал затылок, промычал:
– Да-а-ам, – и быстро побежал к себе во двор.
За ним потекли мужики.
Степан подошел к окну и сунул Яшке плакат:
– Отыщи непременно маляра этого! Да быстрее. Что? Все страх тебя берет? А ты смелее. Будет, походил овечкой, волком становись.
И, глядя на то, как в раннем утре, поднимая пыль и виляя по колеистым дорогам, заскрипели подводы со жнецами и через гумна тропочками побежали безлошадники, или, как их попросту звали, кувшининки, – Степан тронулся на «Бруски». На «Брусках» у парка, светясь на солнце стальными зубьями, стояли три жатки, а в березняке на сучке висел баран, приготовленный Штыркиным на обед артели.
В это время в сельсовете грудились мужики. Они тихо перешептывались, глядя на сидящего за столом Яшку. Он чего-то ждал, затем развернул плакат:
– Ну, кто этих чертяков нарисовал?
Митька Спирин с улыбкой потянулся к плакату, точно первый раз увидел его:
– Да тут и не чертяки, Яков Егорыч. Тут люди-мыслети.
– Ты мне дурочку не строй, а то оглобли загну – не так запоешь. Ты мне говори: кто нарисовал?
– А откуда я знаю? Вот пристал! Пристал, прости господи, как банный…
– Ну! Это тебе ведь не трактир, а сельсовет… Секретарь, пиши протокол… Живей поворачивайся, ежели вообще не хочешь дома сидеть. Будет, поваландались с вами.
В сельсовет вошел Плакущев. Прислонясь спиной к печке, он посмотрел на Яшку. В глазах у Плакущева играл смех, как и у мужиков.
– Криком-то, Яша, не возьмешь. Не криком надо, а разбором дела, – сказал он.
– А ты чего притащился? Тебя звали? Прошу выйти.
Посторонних прошу выйти.
– Ты, Яков… – начал было Плакущев.
– Выйди, говорю! Что за безобразия!
– Я выйду, – Плакущев побледнел. – Я выйду, да как бы и тебе следом за мной… – проворчал он, переступая порог.
– Видали вашего брата, – бросил ему вдогонку Яшка. – Ишь, ходит, бука… Прошли те времена. Довольно. Ну, вы!
Мужики разом сжались. У Митьки Спирина забегали глаза, он подался к столу.
– Да ты, мил человек, Яков Егорыч, чего нас-то? Ты доищи, кто первый подошел к ограде… Вот чего доищи… А то ведь… Я подошел – я не первый подошел, могу обсвидетельствовать. Вот Маркел Петрович, – он показал па Быкова, – он обсвидетельствует: я не первый.
– А откуда отгадаешь, кто первый? Всех вас собрать надо. А кого ведь и нет. В самом деле – штука нехорошая, срамная штука, вроде как кощунство, – прогнусил Маркел и легонько потрогал плакат.
Яшка послал за Ильей Гурьяновым.
Десятник бежал ко двору Гурьяновых сломя голову.
– Иди… иди… председатель зовет… скорее.
– Эк, тьфу! – сплюнул Илья. – А жать-то нам кто будет? Он не будет жать? Скажи, не пойду. Ну, катись на четверке.
Илья двинул ногой, будто дал под зад пинка десятнику.
– Смотри, Илья, плохо ведь будет, – пригрозил десятник и кинулся со двора.
– Может, пойти надо? – вступился брат Ильи, тихий Фома, глядя на крышу сарая большими карими глазами. – Власть ведь зовет, а не кто.
– Власть? Чай, я ее… тьфу! – вновь сплюнул Илья и закричал: – Садись, эй, поехать надо!
– Верно-о! Мы ее выбирали, а не она нас. Мы без нее проживем, пускай она вот без нас… Пойдемте. – И Никита первый сел в телегу, тронулся со двора.
За ним выехали Илья с двумя снохами и Фома с татарином и двумя татарками.
6
Иван Штыркин доделывал ворота, обращенные с «Брусков» на Широкий Буерак. Ворота вышли высокие, тонконогие, как журавль, а на самой верхушке – поперек – светилась на солнце гладко выстроганная доска. Иван Штыркин последний раз ширкнул рубанком и слез.
– Готово, Степан Харитоныч… Глаза слипаются, так и валит ко сну.
– Иди в березняк, поваляйся.
Степан привесил к поясу ведерко с зеленой краской, взобрался на ворота и кургузой кистью начал старательно выводить на доске слова. Слова получались большие, раскосые, от слов книзу змейками ползли стёки. Степан торопливо подхватывал стёки кистью и клал краску на выстроганную доску. Когда он вывел: «Прочь все старое с дороги» – на «Бруски» из Широкого прикатил грузовик, везущий баб. Видя, как грузовик вышел из Широкого и, пугая кур, лошадей, поднимая пыль, помчался большой дорогой, Степан заторопился: ему хотелось всех, кто сегодня будет работать на «Брусках», во что бы то ни стало пропустить через эти ворота. Ему казалось, что если он не успеет сделать надпись, то что-то случится, случится какая-то непоправимая беда.
Грузовик остановился около березняка. Бабы, отряхивая юбки, платья, вылезли из кузова, а Анчурка Кудеярова, размашисто двигаясь по правому клину, подошла к воротам:
– Степан Харитоныч, принимай… Приехали на коне-скакуне.
– Рановато еще. Подите погуляйте немного… в парке. Груша, отведи их. Аль песню спойте… люблю песни. А ты, Коля, дуй за другими.
– Рановато еще. Подите погуляйте немного… в парке. Груша, отведи их. Аль песню спойте… люблю песни. А ты, Коля, дуй за другими.
– Эх, господи, – вздохнул, прислонясь к воротному столбу, Давыдка. – Народу-то сколько Степан нагнал… Чего с ним будем делать?
– Господа уж вспомнил?… И что это у тебя появилось – одному бы все? Боюсь я, Давыдка, как бы нам с тобой не расканителиться… Ведь помогают нам, вон грузовик рабочие дали, а Сивашев, вожак их, говорил: «Еще дадим, только стройте», а ты свое…
Степан хотел сказать и о том, что Кирилл Ждаркин первый сбил рабочих цементного завода на то, чтобы те взяли шефство над «Брусками», – но этого он не сказал, почему-то боясь создавать хорошее мнение о Кирилле среди артельщиков. Он последний раз мазнул кистью, проговорил:
– Ну, вот и готово! – Бросил кисть в ведро, кисть булькнула, брызги краски ударили ему в лицо, он смазал их ладонью и попросил Давыдку: – Отойди-ка в сторонку, почитай.
Давыдка нехотя отошел от ворот и, расставив дугой ноги, начал читать:
ПРОЧЬ ВСЕ СТАРОЕ С ДОРОГИ, МОЛОДАЯ РАТЬ ИДЕТПРИВЕТ НОВЫМ КОММУНАРАМПРОСИМ ПОЖАЛОВАТЬ,В конце стояла большая запятая, похожая на головастика, – только эта запятая и запала в голову Давыдке Панову. Он подумал:
«Вот головастиков нагоним, лягушки из них появятся и заквакают. Как хлеб делить – так и заквакают».
– Ладно, что ль?
– Ладно, – отозвался Давыдка, думая о головастиках.
– Эх! – Иван Штыркин вынырнул со стороны. – За сердце слова хватают.
– Они на то и написаны, чтоб хватали.
– Да-а, напожалуют вот, и возись с ними, – закончил вслух свою мысль Давыдка. – Сто голов – сто умов, тыща порядков… И поползет все в разные стороны.
– А-а-а, вон что ты… Дыры замажем… цементом, вот и не поползет. Кого это ведут?
Степан быстро слез с ворот и, приложив козырьком руку ко лбу, посмотрел на дорогу.
По большой дороге два десятника вели Илью Гурьянова. Увидав, как из оврага на «Бруски» поднимается Яшка, один из десятников крикнул:
– Яков Егорыч, ведем непослушника! Брыкался. Вот мне руку ущемил. Куда его?
– Посадите пока… – дал распоряжение Яшка, глядя поверх Ильи. – Я скоро вернусь… разберемся.
Илья выступил вперед.
– Товарищ Чухляв! Это ведь… работа ведь в поле стоит… Я ведь давеча обещал – вечерком приду.
– Ничего не обещал, а так и баил, истинный господь, Яков Егорыч, так и баил: плюю я, байт, на власть и вообще! – закричал десятник.
– Товарищ Чухляв!
– Что «товарищ», «товарищ»? Товарищ теперь тебе стал… Герой – на печке-то у себя, рядом с бабой, а тут – «товарищ».
– Да что это, старый режим, что ли?
Илья рванулся. Десятники отлетели в сторону, но тут же вновь вцепились в него и поволокли в село.
Степан нахмурился.
– Ты чего это, Яков?
– Издалека видать надпись-то… Хорошо.
– Ты мне говори: что с Ильей?
– А-а-а! Послал я за ним, а он ирунду развел…
– Но ведь у тебя прав на то нет, чтобы сажать. За это ведь припрут. Ты что, староста, что ль?
– А я и отвечу за это.
– Не круто ли?
– Не круто. Они на меня в совет… все кинулись… не знай что норовили. Плакущев пришел – бороду раскинул… Ну, я его вытолкал.
– Кого? Плакущева? Вытолкал? И ушел?
– Ушел, как собака, проворчал: «Я-то, слышь, удалюсь, да как бы и тебе не удалиться…»
Огнев некоторое время смотрел на расписанную им доску.
– Да-а. Что ж?… Поглядим, что из тебя такое выдет? Власть, конечно, не похвалит за арест. Я бы этого не делал.
Яшке был неприятен упрек, он стал оправдываться, говоря о том, что мужики хотели его поднять на смех, а кто-то даже полез драться.
– А перед ними только раз споткнись – они ходу не дадут.
– Да ладно уж… дело сделано.
По дороге, виляя разбитыми колесами телеги, ехал Егор Степанович.
– Нос-то как воротит! Если бы можно, наверно, воробьем перелетел бы это место, – проговорил Степан.
– Егор Степаныч! – закричал, подкатывая на грузовике, Николай Пырякин. – Мое почтение, мил друг… Эй, Егор Степаныч! Чай, глянь в окошечко… дам тебе горошечко… У-уй, ты…
Егор Степанович дрогнул, подстегнул гнедуху. Рядом с ним сидели Клуня, вдова Пчелкина и дедушка Пахом. Пахом тряс головой и, вцепившись руками в наклеску, кричал:
– А ты тише, пес тебя возьми, Егор! Егор, тише, бай… Тут кишки растеряешь…
Чухляв круто остановил лошадь.
– Тебе тут слезать? Слазь.
– Ну, тут. И тут, пожалуй, – Пахом обрадовался и, кряхтя, выбрался из телеги. – Я пешечком… Оно пешечком-то привычней… Чего это вы намалевали?
Чухляв поскакал в поле и скрылся в долу.
– Черт Железный! – кинул Яшка вслед отцу. – Мучит ведь и себя и мать.
– Ты это, Яша, с кем содомишься? – спросил Пахом и задрал голову: – Писано чего-то? Чего писано?
Яшка посмотрел на Пахомову пушистую бороду, подмигнул:
– Борода-то у тебя, дедок, так и топырится, ровно тебе и не восьмой десяток.
– Пес ее знает, что она, – гордясь бородой, заговорил Пахом. – Растет и растет, подлячка… и не чешу я ее, и не мою, а она – вишь ты.
– Ты не чешешь, бабы чешут. Бабы-вдовы бороду твою уважают.
Пахом, напыжившись, сердито проворчал:
– Эко ты-ы сморозил! Что, говорю, намалевано?
Яшка взял деда под руку.
– А это, дедок, дорогой ты мой друг, писано тут – всяк обретет царствие небесное, если…
– Что «если»?
– Если машиной молотить хлеб будет.
– Дуровину, дуровину напачкали. Нет, ты, малец, держись за соху, она, соха-то… – и не докончил, услыхав взрыв хохота. – Ржете, жеребцы, а вот припомните мое слово… – и двинулся через «Бруски» в долинку, держа на плече серп.
– Чего мудришь над ним, Яков? – Давыдка нагнул голову.
– Хочу заставить его, чтоб машиной хлеб обмолотил… Как же, человек он какой – и друг мне, а не хочет… У меня ведь все старики друзья. Вот дедушка Катай. Здорово, дед, – он протянул руку Катаю. – Здорово, говорю!
– Здорово, Яша… Ты чего это разошелся?
– Ну, как, дед, корабь-то металлический в какое место с неба бухнулся? В Америке, говоришь?… Эх, жалко… У нас бы… Американцы так и не раскололи его? Вот головы! Ты им не говори, – указывая на остальных, он подхватил Катая под руку и повел в березняк. – Друзья-то мы с тобой, дед, какие. Вот ежели бы все такие на свете были…
– Христос так и советовал, – донесся голос деда.
Яшка вошел в березняк и натолкнулся на Катю Пырякину. Она спала на отшибе у овражка. Две мухи сидели у нее на верхней губе, она во сне дула на них, мухи взлетали и вновь садились.
– Чуднб как спит, – проговорил он и вспомнил: вчера встретил ее на берегу Волги в Сосновом овраге и она, бледнея, вся дрожа, отвела его руки от себя.
– Яшка, не нужен ты мне… полная я… тобой полная: вот, где ты, – и хлопнула рукой по животу.
«Чудной народ эти бабы, – рассуждал Яшка, пересекая березняк, отыскивая Стешу. – И не нужен-то я ей, а нужен, чай, Николай на сопливых ножках, а сама глазами меня ест, ко мне жмется… Утрось вон как глядела – на глазах слезы, а подошел – опять свое: полная я, да еще что-то…»
Он обошел спящих баб и под белобокими березами увидел Стешу. Сел на пожелтевшую траву.
– Спишь, Стешка, – прошептал Яшка и погладил ее черные, с рыжим отливом волосы. – Стешка, а Стешка!
Спала Стеша.
Внизу за белым меловым берегом расхлестнулась Волга. Она так же лоснилась на солнце, как в тот день, когда Стеша барахталась в воде, изгибала спину с сизой бороздкой на хребте.
Яшка нагнулся и поцеловал жену в высокий загорелый лоб.
Стеша потянулась. Юбка зацепилась за сухой сук березы, показалась икра – белая, покрытая розовыми точечками… Стеша открыла глаза.
– А, прискакал, Яша! Спала я как – и сон видела, – и она рассказала Яшке сон.
– Ну и спишь ты… так змея может укусить, – проговорил Яшка, не дослушав ее, обижаясь на невнимание к его чувству.
Ответ Яшки разобидел Стешу, но она сдержалась, только как-то далеко подумала: «Какой он…»
– Змея что? Человек укусит – хуже! – и радостно шепнув: – Яша! – она робко глянула на спящих баб, и лицо у нее вспыхнуло, задрожали тонкие, в матовых ободках губы.
7
На общем дворе ударил колокол. Сначала ударил три раза медленно, словно раскачиваясь, потом часто, вприпрыжку закидал в утреннюю свежесть свой металлический зов.
– Нас ведь зовут, бабы, – Анчурка Кудеярова поднялась, отряхнула платье. – Нам бы сто часов спать, и то не выспимся, пра. Ведь всю жизнь на ногах, Катя, вставай.
– Товарищи! – позвал Степан. – Бабы пойдут за жатками рожь вязать, а мужики – конюшни ставить. Всем около жаток делов нет.
– Эх, Степан Харитоныч, на то мы не уговаривались, чтоб конюшни ставить, – проговорил младший племянник Чижика, Петр.
– Давай, все сделаем, – с упреком глядя на Петра, сказал Чижик. – Давай, давай!
– Через ворота! Через ворота! – закричал Николай Пырякин и, шагнув, затянул завывающим голосом: «Мы жертвою пали» – и тут же оборвал. – Аль не то? Не то, не то, товарищи! Не то! Ну, какой тут смех? И эта песня за сердце берет. Так вот я другую. – Он прокашлялся, но запеть уже не смог. – Шлёнка! Запевай! Сорвалось у меня пес возьми!